Королевская охота

ГЛАВА 44. ПРИДВОРНЫЙ ЛАКЕЙ

После всех тревог предшествующих дней наступило полное спокойствие. Погребенный в уединении павильона, Эктор жил для Кристины и предавался мыслям о счастье. Его отсутствие при дворе, замеченное людьми, привыкшими за всем наблюдать, приписано было болезни, в которую одни верили искренне, другие притворялись, что верили, что было одно и то же. Одна только герцогиня Беррийская, может быть, помнила о нем, но не показывала вида. Мсье де Фуркево, выдумавший такой чудный предлог для дуэли, смело вступил в область любезных отношений и вел себя как подлинный Амадис. Что касается шевалье, он исчез, и пребывание его в Париже оставило так же мало следов, как полет ласточки в воздухе. Он больше не появлялся в гостинице «Царь Давид» и, несмотря на неутомимые поиски брата Иоанна, чей изобретательный ум истощался в новых хитростях, не удалось открыть, где скрылся их неуловимый враг.

Это полное спокойствие тревожило больше всего Сидализу. Она видела и слышала шевалье. Холод пробегал по её жилам при одной мысли о нем. В один день он открыл перед ней тайные бездны своей души. Она углубилась до дна в это бесстыдство и коварство. То, что она о нем знала, не позволяло ей надеяться, что он отказался от своих намерений. Ей только невозможно было угадать, с какой стороны готовился удар. Она хотела выпытать кое-что у мсье д'Аржансона, но тот оставался непроницаемей ночи. Гибкий, как змея, он избегал беспрестанно сетей, которые Сидализа ему расставляла в их кратких дружеских беседах.

Однажды, выведенная из терпения, она прямо перешла к делу. Начальник полиции слегка нахмурил брови.

— Я ожидала этого, — возразила она, — но все ваши грозные взгляды меня не остановят.

Мсье Вуайе-д'Аржансон взял тогда руки Сидализы и посмотрел на неё с особенным выражением лица, принимаемым им в подобных случаях.

— Милое дитя, — сказал он, — вы играете, как птичка, но берегитесь, чтобы не попались в сети птицелова. Вы прикусываете свои хорошенькие губки, и я вижу, что тысячи вопросов готовы с них сорваться. Позвольте мне только сказать вам, что если бы я, начальник полиции, имел своим противником, — не говорю шевалье, — но подобного ему, — клянусь честью дворянина, я отказался бы от борьбы.

После этого мсье Вуайе-д'Аржансон встал, и актриса не могла больше ничего от него добиться. Этого было достаточно, чтобы усилить её беспокойство.

Прошло некоторое время. Обитатели павильона мадам д'Аржансон, мсье де Блетарен, Эктор и Кристина наслаждались днями спокойствия.

Однажды одно слово вывело Эктора из состояния блаженного покоя. Это слово было произнесено Рипарфоном.

— Его светлость герцог Орлеанский виделся с его высочеством наследником, и наследник вас ожидает.

Эти простые слова произвели на Эктора действие, производимое военной трубой на доброго коня. Но затем им овладело сомнение и беспокойство, которые часто тревожат самые твердые души. Он удержал свою лошадь, возвращавшую его в Версаль, и глядя на Рипарфона, произнес:

— Не безрассудно ли я поступаю? Что мешает мне наслаждаться мирным и спокойным счастьем в продолжении долгих лет? Сотня лье — это расстояние, которое можно преодолеть за четыре или пять дней.

Ги обратил свои проницательные глаза на Эктора.

— О чем вы? — спросил он.

— О том, что мадмуазель де Блетарен, её отец и я могли бы безопасно выехать за границу, скрыться в Англии, Голландии, Швейцарии, где бы то ни было, и жить там никому не известными, счастливо и далеко от всякого шума, как ласточки в своем гнезде… Это счастье, я его чувствую, я его понимаю, я его угадываю…

— Что же вас тогда останавливает?

— То, что остановило бы и вас. Честь моего имени и моего рода.

Ги пожал руку Эктора.

— Я ожидал этих слов, — сказал он, — вы правы, друг. Мы, дворяне, рабы имени, и если мы изнемогаем под его гнетом, мы не имеем права жаловаться. Но эта неволя — законная плата за преимущества! И поверьте, счастья вне Франции вы не найдете. Не покинули ли вы, как воин, свое знамя в опасности; как дворянин, своего короля, находящегося в опасности; как француз, вашу отчизну среди бедствий? Вы будете влачить за собой тройные угрызения совести, и все ваше счастье испарится через раны сердца, как вода, вытекающая в трещины разбитой вазы.

— Я очень хорошо знаю, — ответил Эктор, — что я остаюсь, и останусь, хотя бы сама смерть ожидала меня в конце пути.

Впереди показался огромный парк Версаля.

Эктор выпрямился в седле.

— Я мечтал, — сказал он, — а теперь начинаю действовать.

Герцог Орлеанский, предупрежденный о прибытии Шавайе, ожидал его в своих комнатах.

— Идите же сюда! — воскликнул он, лишь только завидел маркиза. — Столько дней вас не было видно; но найдите средство вырвать подобного вам Телемака с острова Калипсо…

— Ваша светлость, — сказал Эктор, — вы превращаете в огорчения всю мою радость.

— Почему?

— Потому что ваши слова заставляют меня бояться, что я потерял много времени.

— Именно потому, что вы потеряли свое время самым приятным образом, я ждал до последней минуты, чтобы вас не потревожить.

— Это ваши правила, — сказал Рипарфон.

— Тем хуже для вас, если ваши не таковы…Эти самые лучшие. Но оставим этого нелюдима, мой милый Шавайе, и следуйте за мной к его высочеству наследнику, желающему вас принять.

Наследник встретил Эктора холодновато. Ему было тогда тридцать лет, и он тщательно готовился к трудному ремеслу короля, к которому призывало его рождение, но которое ему никогда не суждено было исполнить. Он был аккуратен, верен данному слову, неутомим в труде, любознателен в делах, относящихся к поддержанию блеска его короны и благоденствия его народа. Двадцать три или двадцать четыре миллиона людей были благодарны ему за его намерения и ожидали часа, когда могли бы отблагодарить его за заботу о них.

Со времени смерти отца, первого наследника престола, молодой герцог Бургундский посвятил себя изучению дел, присутствовал на совещаниях министров, свыкался с самыми трудными сторонами управления государством и приказывал подавать подробный отчет об иностранных делах.

Немного застенчивый, но уверенный в себе, наследник обладал, подобно знаменитому деду, великим искусством удерживать каждого на своем месте и дать почувствовать силу своего достоинства, никого не оскорбляя. Короткость отношений с ним была невозможна, но он был любим за свою правоту и добродушие и умел, не показывая вида, внушать каждому почтение и преданность к себе. Франция больше предчувствовала, чем была убеждена в добрых и святых качествах его сердца и ума. Она надеялась когда-нибудь отдохнуть под легким скипетром молодого короля и избавиться от продолжительных и ужасных войн, ознаменовавших таким блеском первые годы царствования Людовика XIV, но принесших столько тени и траура на закате его жизни.

— Мой кузен, герцог Орлеанский, говорил мне о деле, в котором вы принимаете большое участие, мсье, — сказал наследник, лишь только увидев Эктора. — Вы преданно служили королю. То, что я смогу для вас сделать, я сделаю. Это мой долг, положитесь в том на меня.

— Я вам признателен навечно, — ответил Эктор.

— Я требую только, чтобы вы продолжали, как начали.

— Ваше высочество!

— До меня также дошла молва о ваших военных подвигах. На некоторое время вы были забыты, но король уже загладил несправедливость, жертвой которой вы стали, и я постараюсь, чтобы вы не подверглись подобной несправедливости впредь.

— Я исполнял свой долг, не рассчитывая на награду.

— Я знаю, но мой долг вам её предоставить.

— Если ваше высочество так ко мне милостивы, то позвольте мне взять на себя смелость просить вас за друзей, милых мне, страждущих и не заслуживающих своих страданий.

Наследник улыбнулся.

— Герцог Орлеанский говорил мне об этих милых друзьях. Об отце и дочери, если не ошибаюсь.

— Благородной девушке, на которой я пламенно желаю жениться, — отвечал Эктор, хорошо понявший взгляд, брошенный на него наследником, самым скромным и невинным человеком при дворе.

— Мы долго разговаривали о вас с моим кузеном, герцогом Орлеанским. Он был свидетелем ваших действий в Италии. То, что рассказал он мне на ваш счет и что слышал я от короля, породило в моей душе уважение к вам, которое я не замедлю продемонстрировать.

Эктор благодарил герцога Орлеанского взглядом и готов был отвечать, но наследник остановил его.

— Но дело не о вас, — продолжал он, — господин де Блетарен, как и его дочь, подвержены опасности. Займемся сначала ими.

— Они уже спасены, если вы удостаиваете их своего покровительства.

Наследник покачал головой.

— Будь я тем, кем есть милостью Божьей король, наш повелитель, я смело бы вам сказал: да, они спасены. Но царствует Людовик XIV, мсье.

— Да, — сказал герцог Орлеанский, — более гордый среди бедствий, нежели при своих победах, он пережил своих современников, как надменный дуб, возвышающийся над сокрушенными деревьями леса.

— Да продлит Господь его жизнь для счастья Франции! — воскликнул наследник.

— Да хранит его Бог! — повторили герцог Орлеанский и Шавайе.

— Я говорил вам, кажется, — сказал наследник после краткой паузы, — что положение господина де Блетарена было неважным. Я получил подробный отчет о его деле. Случаю было угодно, чтобы в беспорядках, ознаменовавших регентство её величества Анны Австрийской, этот вельможа часто привлекал к себе внимание. Он проявил храбрость, неукротимую пылкость и редкие военные достоинства, которые продемонстрировал в победах над королевскими войсками. Но как был он забыт в милостивом манифесте, простившем преступления стольких виновных? Не знаю. Была ли это случайная забывчивость или скрытая воля? Кто это может знать? И, извлекая его имя из забвения, в которое оно погрузилось, не пробудим ли мы этим дремлющую опасность?

— Если он виновен, ваше высочество, я в том согласен, что другие были столько же и больше него виновны. Он был в дружеских отношениях с семейством Конде. Он уступил слепой пылкости молодых лет и влечению сердца.

— Я это знаю и справедливость требует, чтобы он получил прощение, данное другим. Не губят же кустарники, когда щадят большие деревья.

Это было сказано твердым голосом, в котором уже слышался король. Видно было, что говоривший — внук Людовика XIV.

— В общем, — продолжал наследник, — если в молодости господин де Блетарен был виновен — и мы надеемся, что с Божьей помощью междоусобные войны не возвратятся более в государство, — он много страдал в продолжение своей скитальческой жизни и безутешной старости. С тех пор протекло много лет. Милосердие приличествует королям, представителям милосердия Господня на земле, и я постараюсь, чтобы дед мой проявил его в отношении де Блетарена.

— На вас снизойдут благословения трех сердец, ваше высочество. Они уже молят за вас.

— О, не торопитесь! Я знаю, чего хочу, но не знаю, что могу.

Разговор был окончен. Эктор хотел удалиться, но наследник, взяв под руку герцога Орлеанского, вышел вместе с ним из кабинета.

В соседней комнате в этот момент оказался придворный лакей. При виде трех особ он обернулся, и на лице его явилось удивление.

Это был брюнет с румяным лицом, лет пятидесяти отроду.

Он стал в простенке, наблюдая в зеркале за движениями трех собеседников. Его руки слегка дрожали, губы немного побледнели.

— Эй, — сказал наследник, заметивший его. — Здесь очень жарко, прошу подать мне стакан смородинной воды.

Лакей молча вышел и вернулся через минуту с подносом, на котором стояли стакан и графин.

У выхода наследник остановился.

— Положитесь на меня, — сказал он, обращая взгляд к Эктору, — я уважал вас, не зная лично. Познакомившись же с вами, я вполне готов служить вам. Поэтому почитайте сделанным все то, что я смогу.

Придворный лакей стоял рядом, он взял стакан в одну руку и наливал другой. При последних словах наследника рука его так сильно задрожала, что слышен был звон горлышка графина, ударявшегося о край стакана.

Но Эктор, полный признательности, не обратил внимания на смущение лакея, как и герцог Орлеанский с наследником.

Он снова поблагодарил своего покровителя и вышел, оставив наследника, который возвратился в свой кабинет.

Оставшись один, придворный лакей перевел взгляд, горевший огнем, с двери, в которую вышел Эктор, на дверь, закрывшуюся за наследником.

— Хорошо, — сказал он, — а я-то ещё колебался! Теперь я решился!