Коротко лето в горах

31

Три всадника ехали мимо оставленных механизмов.

Та же была дорога, но безлюдная, мертвая, пустая.

Ковш экскаватора уткнулся в воду.

Висит крюк подъемного крана.

Когти впились в телефонный столб.

Три всадника под грустным небом.

Галя качалась в седле, поглядывая по сторонам. После разговора с Иваном Егорычем в харчевне ей захотелось как-то высказать свое чувство. Она не знала как, потому что рядом с ней качался в седле чужой дядя, седой, усталый, а ей было нужно во что бы то ни стало заставить его взглянуть на нее, чтобы хоть раз поймать его взгляд.

Навстречу проехал на коне молодой парень — десятник, замызганный, замученный, может быть, голодный. Галя вдруг помахала ему рукой, да так приветливо, что парень ответил — тоже и рукой и улыбкой. Она была неспокойна. Она хотела завоевать Ивана Егорыча, оставаясь самой собой, не изменяясь. Она думала, что явится к этим людям и всех покорит, как в школе и в институте. А тут не вышло. И она была недовольна собой, оттого что с разбегу наткнулась на этого человека и не знала, как с ним быть. Как быть с Дорджей — знала. И с Бимбирековым — знала. И с этим парнем — знала. А с ним — нет. И лето кончилось, слишком мало дней впереди, чтобы понять, разобраться.

— Хочется чего-то очень-очень хорошего, — виновато сказала Галя, — а чего — не знаю. Этому хорошему названия нет.

Он поглядел ласково-насмешливо.

— Куплетами все думаете. Это в песнях лучше получается.

— Песни — это уж Прасковья Саввишна. Ой, как она поет!

И Галя задумалась.

— Иван Егорыч, а почему она… такая? — спросила она.

— Потому что сына у нее, Сережку, убили, — помолчав, ответил Летягин.

— Убили?

— Убили. Могу и место показать, где это случилось…

И вот уже не всадники, а словно бы их тени, опережая их, побежали по дороге, словно ища то место, где убили Сережку. И природа, оживая, вслушивалась в рассказ Ивана Егорыча — широкая поляна мокрого луга, песчаное дно ручья, не прорубленная в кустах тропа, густая тайга с завалом, безотрадные склоны с погибшим лесом.

— Тоже была осень. И шли мы в первую разведку магистрального хода на дальний перевал. Это километров за триста. Мы тогда здесь еще и кола не забили…

— И поджимали сроки?

— Разумеется. Но мы бы прошли — Олешников, я и этот самый Сережка. Если бы не Дедюхин.

— А это кто?

— Как вам объяснить… Человек за столом. В погонах. Мы пришли получать свидетельства на право ношения оружия. Он сидел в своем прокуренном кабинете. «Ничем не могу помочь. Запросите краевое управление… Или идите так». — «Но тут, в горах, никак нельзя без оружия. Тут медведи», — сказали мы. Он рассмеялся: «А вы возьмите рогатины». Он даже согласился с нами: «Здешний медведь, верно, пользуется дурной репутацией».

— Наверно, сидел и карандаши точил.

— Что-то в этом роде… Сережка полетел в край. Оставались считанные дни. Наступят холода, промерзнет река, тогда уже назад не сплыть на плоту, придется пешком. Мы потеряли семь дней в ожидании. А когда Сережка вернулся со всеми пропусками, Дедюхин внимательно перечитал наши документы, как будто в первый раз, и попросил дополнительного подтверждения милиции. По месту жительства.

— Сундук!

— Теперь полетел Олешников. А время-то шло. Мы знали: там, на пути следования, были лагеря, и какая-то партия беглых скрывалась в зимовьях, и Дедюхин, конечно, не за нас беспокоился, а что мы их нечаянно вооружим своим оружием. Наконец мы вышли в поход. Только на две недели позже крайнего срока. Туда кое-как добрались, но уже шла по реке ледяная шуга. Вот тут, на обратном пути, наш плот затерло, мы двинулись пешком… А вот тут «расписался» Сережка. Так мы тогда говорили: «расписался». А у него начался тяжелейший плеврит. Он лег на землю и не мог подняться.

Тени всадников набежали на остатки срубленной некогда пихты, на следы давнего костра.

— Просто какая-то насмешка: четыре дня подряд дул встречный ветер со снегопадом. Мы, втроем, брели без дорог, по бурелому, а потом засыпали у костра. Мокрые до нитки. А люди, оказывается, в это время приходили к Дедюхину. «Надо искать, спасать», — говорили. Он кривил губы: «Я уже запросил кого следует по инстанции. Это не ваше дело». Вот тут, после ночлега, я с трудом натянул сапоги на опухшие ноги и решил больше не снимать, потому что уже не надену… Скоблили древесный мох и закурили в последний раз… Подсчитывали сухари. Точнее, сухарное крошево: осталось три горсти… А вот там, за Ковчег-горой, то место, где все кончилось. Оба провалились под лед. Сережка сразу ушел с головой. Олешников еще полз, но я не смог вытащить его на берег. Он так и закоченел наполовину в воде. Дорого нам обошелся Александр Иваныч Дедюхин. Меня доставили к нему под конвоем. Это была его профессия: искать виноватого. Я говорил: «Освободите до окончания следствия, дайте работать». А он: «Запрошу по инстанции…» Да, он запрашивал всю зиму. Запрашивал. Ненавижу это слово! А сегодня я принял решение, ни о чем никого не запрашивая! — с неожиданной энергией сказал Летягин. — И если понадобится, тысячу раз поступлю так же точно! Мне не страшно, что дело обернется против меня. Мне страшно, что такой человек тогда убил Сережку и Олешникова, а завтра может убить вас.