Кощеево седло

Глава 3. Все концы

За окном терема смеркалось. Вплотную подступали ранние зимние сумерки.

Киевский тысяцкий Коснячок устало упал на лавку, привалился к стене. Перевёл дух. Заметив на столе жбан с холодным квасом, боярин дотянулся до него и пил, крупно глотая и проливая на грудь. Ржаной квас холодил голову. Приятная ломящая усталость охватила всё тело, не давая даже шевельнуться.

Почти бесшумно вошёл Сарыч, верный холоп-торчин, ещё с детства верный, отцов ещё слуга. Долил в жбан квас из сулеи, обронил словно бы о чём-то малозначимом:

– Охотник один знакомый говорил, что видел странных людей за Малином, в Деревляни.

– Странных, это каких? – лениво спросил воевода. – У них вместо кожи кора осиновая альбо ветки на голове растут? Так это древляне небось и были…

– Да нет, – холоп позволил себе усмехнуться. – Вроде как с полоцким выговором. Двое. А коней – с десяток.

Тысяцкий сразу же сел, оттолкнувшись лопатками от стены.

Полочане!

Но что им надо в древлянской земле?

Сарыч, между тем, добавил:

– От князя прискакали там.

– Зови!

Появившегося на пороге воя Коснячок знал хорошо, помнил его и по службе городовой, и по походу на торков, да и по Немиге тоже помнил. Как его там… Шварно!

– Гой еси, воевода, – склонил голову вой, сдёрнул бобровую шапку, – блеснули на бритой голове огоньки светцов. – Слово к тебе от Изяслава Ярославича.

– Рюрик Ростиславич чего натворил? – немедленно спросил тысяцкий. Шварно был приставлен от великого князя приглядывать за пленными Ростиславичами. Младшие ещё мало что понимали в своём положении, а вот старший, Рюрик, уже несколько раз озадачивал своими выходками и дружину, и князя. Норов у мальчишки был – в ступе не утолчёшь, и он, похоже всех вокруг считал виноватыми в гибели отца. Великого князя – в первую очередь. Помнил княжич, как изяславичи их схватили во Владимире и вывезли в Киев, помнил и то, как великий князь изгнал их мать. Вестимо, кого ж ему ещё виновным-то считать?

– Да нет, – Шварно покачал головой – чёрный как смоль, чупрун качнулся из стороны в сторону около уха. – Иное дело. Я просто ближе всех к Чудину оказался, вот он меня и послал тебя оповестить.

– Ну?

– Вести из Смоленска прилетели, – выговорил Шварно. – купца Исаака Гектодромоса знаешь ли?

– Как не знать? – усмехнулся Коснячок. – Конечно, знаю.

Сложно не знать человека, с которого поимел столько выгоды.

– Его сына полочане захватили осенью ещё. Он молчал всё, а вот недавно днях его жена пришла к наместнику княжьему и рассказала.

– Захватили? – непонимающе повторил Коснячок. – Зачем?

– В таль, – коротко ответил Шварно. – Хотели, чтобы он для них в Берестове двор купил. Недалеко от полоцкого.

Перед Коснячком словно молния блеснула. Он вмиг понял всё.

– Кто? – хрипло спросил он.

– Колюта, – бросил Шварно, словно выругался или плюнул.

Колюту, полоцкого подсыла, он помнил хорошо. Помнил и то, что Борис про него рассказывал осенью, и то, как Колюта от его людей ушёл на вымоле. Воротился, стало быть.

– Сарыч!

Слуга глянул остро, словно два ножа из рядна выглянули.

– Слышал ли? Теперь понятно, чего те полочане в древлянских лесах дожидаются!

– Вестимо, – сухие губы торчина чуть шевельнулись на каменно застывшем лице. – Полочане освободить своего князя хотят, тут и думать нечего. Что ж делать-то, господине? Брать его надо…

– Надо, – Коснячок несколько мгновений остолбенело глядел на Сарыча, потом сказал сквозь зубы. – И не только его! Дом тот в Берестове – разорить нынче же! А допрежь того надо Туку упредить – усилил бы стражу во Всеславлем терему!

– И верно, – кивнул холоп, вмиг понимавший господина с полуслова.

– Тука уже выслал людей в Берестово, – с лёгкой обидой сказал Шварно, и Коснячок молча проклял себя за тупоумие – ведь вой сразу же сказал ему, что прислал его Чудин, а Чудин – брат Туки и ближний гридень великого князя, и уж кого-кого, а Туку, стерегущего Всеслава в Берестове, они оповестят в первую очередь.

– В Чернигов-то послал ли князь? – в глазах тысяцкого задорно поблёскивали огоньки, он сейчас был похож на мальчишку-рыбака, у которого на обычный можжевеловый альбо костяной крючок клюнула щука в человеческий рост – и радость, и боязнь упустить.

– В Чернигов? – непонимающе переспросил Шварно.

– Ну там же княжичи полоцкие, ну! – нетерпеливо пояснил Коснячок. – А ну как они враз все ударят – и Всеслава тут освободят, и княжичей. И ни во что тогда вся прошлогодняя война!

Шварно заметно побледнел.

– Вот что, – напряжённо сказал Коснячок, чуть подумав. – Сейчас же скачи обратно к князю, не к князю, так к Чудину, скажи – Коснячок, мол, спрашивает, упредили ли Чернигов? Если упредили, так вреда от того спроса моего не будет, а если забыли, так и вспомнят как раз. Скачи, мил друг!

Шварно стремглав бросился прочь из терема, только и слышно было, как гулко бухают его шаги по дощатому полу сеней. А Коснячок стремительно поворотился к Сарычу, спросил отрывисто:

– Сколько у них может быть людей, как мыслишь?

– Своих – двое-трое, не более, – отмахнулся Сарыч после недолгого раздумья.

– Но мы не знаем, сколько человек в Киеве уже на его стороне, – возразил Коснячок. – Много их может быть. Очень много. И потому городовых воев лучше с собой не брать. Пусть княжья дружина их бьёт! А мы с моими воями подсобим!

– Подымать дружину? – глаза Сарыча уже горели охотничьим огнём.

– Подымай! И того охотника, что тебе про полочан болтал, найди! Немедля ж!

Боярина горячим степным воздухом обволакивала боевая страсть, та, которую много позже назовут иноземным словом «азарт».

Конь под Щербиной пал в полуверсте от Берестова. Вой несколько мгновений лежал ничком на утоптанном дорожном снегу, вдыхая запах талой воды – весна с каждым днём вступала в свои права, хотя каждый вечер мороз снова схватывал подтаявший за день снег. Потом с лёгким стоном поднялся, поглядел на коня – тот бился в снегу, окрашивая его кровью из горла и ноздрей.

Жаль было коня.

А только так и так пришлось бы его бросать – на коне в ворота Берестова вряд ли проедешь, тем более, сейчас, на ночь глядя. Будь у него, Щербины, такой узник как Всеслав Брячиславич, так он бы стражу расставил на каждом перестреле и сменял бы постоянно, и проверял. И никого без особого княжьего разрешения в Берестово не пускал бы. Преступно и глупо было бы думать, будто у великого князя вои дурнее, чем он сам, Щербина.

В село придётся лезть через тын впотемнях, добро хоть ночи сейчас безлунные и тёмные.

Вот только время…

Щербина мысленно уже не в первый раз проклял тех, кто не додумал – не в Полоцк ему надо было скакать, сразу же, как только он узнал про самоубийство Зои, сюда надо было скакать, в Берестово напрямик, тогда и успел может быть. А только к кому поскачешь, если не знаешь, кого и где искать? Вот и метнулся Щербина сначала в Полоцк, а уж оттуда, когда ему всё объяснил сам Брень Военежич, воевода княжьей дружины, помчался, загоняя коней, сюда, в Берестово. Подставы Щербина промчался, почти не задерживаясь, только меняя коней, глотая на ногах пахучий крепкий сбитень, да снова прыгая в седло.

И не приведи боги, если опоздал он.

Снег звонко скрипел под ногами. Лес невдали высился тёмной бесформенной грудой – при луне его было бы видно чётче, но луна сейчас Щербине была не нужна. Пусть пока её будет не видно – хвала богам, что сегодня новолуние.

Частокол вокруг княжьего села щерился клыками островерхих палей, могучие воротные вереи из дубовых брёвен в два охвата высились посреди частокола. Дозорного Щербина не видел, но знал – он там есть. Он, Щербина, обязательно поставил бы его, а значит – он есть. Правило, что не стоит считать врага глупее себя, Щербина выучил в первый же год пребывания в войском доме ещё в Брячиславли времена.

В полуперестреле (а может и ближе – ночью расстояние точно не угадаешь) от основной дороги отходили в сторону несколько тропок, и одна вела, петляя между сугробами и кустами берёз и черёмух, прямо к частоколу. Должно быть, мальчишки натоптали, играя в снегу. Сейчас ему это на руку.

Щербина прижался к обледенелым брёвнам частокола, перевёл дух. Скорее всего, сторож стоит где-то поблизости, до ворот всего с перестрел, но искать более удобное место времени нет. Главное, чтобы сторож, если он досягаем, не увидел его, пока Щербина не перелезет через забор. А там он и рот открыть не успеет, не то, что заорать.

Волосяная петля осила плотно охватила заострённую верхушку пали, Щербина подёргал её, проверяя на прочность, прислушался, – не было слышно ничего. И полез на частокол, опираясь сапогами в обледенелые пали и подтягиваясь на осиле. Последним рывком он ухватился за верхушки частокола, высунул над ними голову и глянул внутрь.

Только не собака!

Но внизу, за частоколом, было пустое репище, с занесёнными снегом грядками. Не было поблизости и никакой стражи.

Удача не оставила его!

Щербина перекинул ногу через частокол и тяжело перевалился внутрь, рухнул в сугроб у частокола, замер на мгновение, страшась услышать остерегающий окрик.

Ничего.

Полочанин подхватился и зашагал через репища прочь, чуть прихрамывая – болела ушибленная нога. Куда идти, он знал хорошо – подробно рассказал воевода Брень, который не раз бывал в Берестове вместе с князьями Брячиславом и Всеславом.

Несколько раз Щербина останавливался и прислушивался к лаю собак – он искал двор, в котором не было лохматого зубастого сторожа, который мог поднять переполох на всё село.

Вот, наконец, вроде бы то, что нужно.

Стараясь не скрипнуть снегом, Щербина прокрался мимо крыльца, отворил прорезанную в заплоте калитку и, перед тем, как выйти на улицу, на миг остановился и оборотился, глянул на репище. От частокола черезо всё репище тянулась цепочка следов – завтра любой досужий берестович увидит эти следы и всё поймёт. Но Щербине на это было уже наплевать – завтра, если всё получится, никого из полочан не останется в Берестове, и даже в княжьем терему – тоже. И пусть потом кияне хоть обнюхивают его следы, это им уже не поможет.

Нужный дом отыскался быстро.

Дружина Коснячка невелика – три десятка мечей, сабель и топоров, все вои обучены биться и пешими и конными. Мало у кого из киевских бояр есть такая. А как же иначе – тысяцкому без дружины невместно. И уж на кого-кого, а на своих людей Коснячко мог положиться как на самого себя, там людей полочанина быть не могло. В городовой страже – да могли и быть. Но не в его, Коснячковой, дружине.

Собирались быстро. Подтягивали ремни и перевязи мечей и топоров, застёгивали подбородные ремни, оправляли стёганые доспехи и кольчуги. Щитов и копий не брали – не в поле полевать, татей ловить собирались. Бряцало железо войского снаряжения и конской сбруи, скрипели ремни, тут и там мелькали оперения стрел в берестяных и кожаных тулах.

Коснячок, сбегая с крыльца (Сарыч уже держал наготове любимого воеводского коня, каракового с белым крапом), на ходу нахлобучил стёганый шелом с железными накладками, застегнул подбородный ремень, с разбегу сунул носок левого сапога в стремя и рывком вознёсся в седло. Всел крепче, поворотился к дружине. Тридцать две пары глаз смотрели на него из-под шеломов с ожиданием – кто-то с нетерпеливым (ну давай уже, говори, воевода, каких татей рвать надо?), кто-то с удивлённым (и чего подняли средь ночи, что за тревога такая неотложная?), а кто-то и с досадливым (эх, от такой девки сладкой оторвал воевода!).

– Ну что, парни?! – задорно бросил тысяцкий в эти ждущие глаза. – Крамола у нас завелась в городе. Полочане хотят князя своего выкрасть! Оборвём им уши?!

– А то как же! – грянуло со смехом в ответ.

– Оборвёёём! – покатилось по воеводскому двору.

– Оборвём и к воротам прибьём твоим, воевода! – крикнул кто-то весело, и Коснячок тут же признал в нём Бориса Микулича, того самого воя, который осенью навёл его на след Колюты. – А то к княжьим!

– Так, вы двое, – тысяцкий указал на двух ближних воев, первых попавшихся, – поскачете впереди нас к воротам, пусть отворяют, по княжьему слову.

– А зачем… ворота?! – крикнул вдруг Борис, и Коснячок тут же понял – вот оно. Вот оно, то важное, что случается так редко.

Вокруг вдруг стало тихо – видимо, слова Бориса остальным тоже показались важными.

– Так в Берестово ж скакать! – возразил Коснячок. – Всеслав там! И татей там искать надо!

– Я Колюту на днях на Подоле видел! – отверг Борис, удерживая приплясывающего коня. – Думаю я, там и искать надо! Могу и место показать.

Тысяцкий на мгновение замер, обдумывая услышанное.

А ведь и прав Борис Микулич!

Там, в Берестове, полочан, в лучшем случае, с десяток, а то и ещё меньше! Там Тука и со своими людьми справится. А вот на Подоле, там он, Коснячок и его силы, нужнее. Да и его это место Подол, он – тысяцкий, ему и городовых татей ловить, на Подоле управляться.

– Когда дело-то будем делать? – хмуро спросил косматый старик-калика, поджав губы. Четверо сидящих в горнице мужчин чуть поджались от его неприятного взгляда – да и было с чего. Были времена, когда по слову этого калики шли в бой сотни воев. И они, те, кто сейчас сидел около него и глядел калике в рот, это знали. И не так уж он и стар был, этот Колюта, бывший гридень князя Судислава Ольговича. – Тянуть-то сколько? Каждый день промедления приближает провал… И так дотянули до самого не могу… того и гляди, искусится кто на серебро великокняжье.

– Так ты говори когда, а мы исполнять будем! – негромко бросил хозяин избы, кожемяцкий староста, вятич Казатул. Его предки жили в Киеве мало не со времён Святослава Игоревича, а только всё равно на Подоле все помнили, что он, Казатул, вятич. Он тут же покосился в сторону бабьего кута, где тоже тлела на светце лучина, но оттуда не раздалось ни звука, только едва слышный вздох, словно бы всхлип. Жена Казатула, вестимо, всё слышала.

– Тогда – завтра! – рубанул наотмашь Колюта, оставив мять в пальцах попавшийся под руку обрывок сыромятного ремня – не диво в доме усмаря.

– Завтра, думаешь? – переспросил кто-то. Колюта покосился на него и тут же признал воя – признал по чупруну на когда-то бритой, а сейчас изрядно обросшей пушистой щетиной голове. Где-то я уже видел его, – подумал Колюта и тут же вспомнил – полочанин! Друг рыжего Несмеяна… Витко, сын воеводы Бреня! Постой, так он мёртвый же! Он же сам, Колюта, осенью рассказывал про его гибель Несмеяну и Бреню!

– Ты?

– Живой я, живой, – ответил Витко, криво усмехаясь. Закашлялся, сплюнул в стоящую под светцом лохань, виновато покосился в сторону хозяина избы, но Казатул сделал вид, что ничего не заметил. – Повезло мне.

В груди Витко ещё заметно свистело.

– Завтра, – повторил Колюта. И добавил, подумав. – Весть Всеславу Брячиславичу уже ушла.

– Мальчишка? Бус Белоголовый? – усмарь глядел, непонятно прищурясь, словно за что-то осуждая гридня. Уж не за то ль, что на мальчишку полагается? А сам-то своих парней, Сушко и Торлю, тоже постоянно посылает то к нему, Колюте, то к волхву Домагостю.

– Он, – кивнул Колюта. – Добро хоть такая связь с князем есть, а не то как бы и весть-то подали…

Казатул смолчал в ответ.

– Ладно, – махнул рукой Колюта, зыркнул по сторонам колючим взглядом. – Завтра с утра поднимаем бучу. Всем быть готовыми – чтобы чуть что…

Уже было обговорено всё, что только можно.

Ворота, конечно же, были закрыты.

Шварно осадил коня, глянул наверх – с верха ворот, с каменного перекрытия на него смотрел вой с жагрой в руке.

– Шварно?! Куда это ты намерился? До утра не терпит?

– Служба! – откликнулся Шварно привычно, подъезжая вплоть к сторожке. Нагнулся с седла и несколько раз стукнул в ставень рукоятью плети.

Скоро отворилась, чуть скрипнув, дверь, на пороге появился, протирая глаза, старшой воротной стражи.

– Шварно? – удивился и он.

– Отворяй калитку, Велько, – губы Шварна тронула усмешка – так похоже удивлялись и дозорный, и старшой, как будто никогда не доводилось им видеть человека, скачущего ночью по княжьему слову. – В Чернигов срочно надо ехать, князь посылает.

Недовольно бурча себе под нос что-то вроде «И чего среди ночи ехать приспичило, как будто нельзя до утра подождать», старшой двинулся впереди Шварна к воротам. Вой опять усмехнулся – что-то расслабились вои, как будто война последняя давным-давно была, а не в прошлом году. Ну да это не его забота, а Туки и Чудина, пусть у них и голова болит, как строжить воев.

После того, как Шварно передал Чудину слова тысяцкого, тот только хлопнул себя по лбу, обозвал себя старым дубом и тут же велел Шварну скакать в Чернигов.

Лязгнул замок на калитке, прорезанной в тяжёлом воротном полотне, без скрипа (хорошо мажет воротные петли стража!) отворилась калитка, и Шварно, чуть пригнувшись в седле, проехал в проём. Махнул старшому рукой и одновременно ожёг коня плетью.

Надо было спешить.

– Здесь, – Борис махнул в сторону ворот.

Конная дружина остановилась. Воевода Коснячок окинул ворота придирчивым взглядом – толстые столбы, воротное полотно из тяжёлых досок, высокий плетень – живут небедно.

– Кто здесь живёт? – отрывисто спросил тысяцкий.

– Усмарь, – Борис потеребил пальцами усы, снимая с них иней. На запястье у него болталась плеть, плетёный сыромятный ремень на морозе закаменел и громко скрёб по кольчуге. – Вятич Казатул.

– Староста кожемяцкий, – вспомнил Коснячок. – Вот оно что. Не устоял вятич перед полочанами. Ин ладно.

Тысяцкий поворотился к дружине и кивнул. Две стремительных тени сиганули с сёдел через заплот. Негромкая возня, скрип и ворота отворились. Боярин тронул коня и въехал во двор. За спиной во двор проскользнули вои.

Быстрая тень метнулась к крыльцу, хлопнула дверь в сени. Коснячок скривился – ишь ты, приглядывал за воротами кто-то. Ну и ладно, так даже и лучше. Он подъехал вплотную к стене дома и постучал в ставень рукоятью плети.

– Эй, хозяин!

В сенях вдруг раздался топот, что-то с грохотом упало и покатилось, дверь отворилась на-пяту, и в жило не вбежал даже, а впрыгнул через порог Казатулов старший сын, Сушко. Лицо мальчишки было искажено страхом:

– Вои, отец!

Все четверо разом оборотились к нему, а калика вскочил с места. На дворе вдруг заскрипел под многими ногами снег, чья-то рука сильно ударила в ставень и раздался зычный голос:

– Эй, хозяин!

– Коснячок! – бледнея, сказал Казатул и медленно поднялся из-за стола.

– Ну вот, – усмехнулся холодно Колюта. – Говорил же я…

Витко уже стоял на ногах, а в руке его уже хищно блестел топор – он носил его с собой с тех пор, как поднялся на ноги. Вой метнулся к окну, чуть сдвинул ставень, осторожно выглянул – и тут же прижался к простенку.

– Дверь?! – бросил Колюта. Сушко, прижавшись в углу, мотнул головой:

– Я запер. На засов.

– Отпирай! – тут же велели со двора. – Не то дверь сейчас вынесем!

– Сколько их там? – спокойно спросил Колюта, сделав короткое движение – в правой руке его появился небольшой топор на короткой рукояти, такой удобно прятать в одежде, а в левой – длинный нож.

– До хрена, – бросил Витко, не отрываясь от стены. – Десятка три, не меньше.

– Без шуму бы надо, – скривился как от кислого Колюта. – Да ладно, теперь ничего не поделаешь, всё одно шуметь придётся!

В тёмных сенях остановились у двери. В неё уже колотили кулаками и ногами.

– Ну? – свистящим шёпотом спросил Колюта. В темноте блестели только зубы и белки глаз. – Двинули?!

Казатул рванул засов, Колюта пинком отворил дверь, и оружники разом ринулись на крыльцо. Двое городовых воев, сбитые дверью с ног, валялись в сугробе у крыльца. У калитки тускло блестело в лунном свете железо мечей и кольчуг.

Слишком много для четверых!

Мимо проскочил Витко, махнул через плетень на репище. Колюта, не задумываясь, ринулся следом. Перемахнул плетень, над головой свистнула стрела, завопили сзади княжьи вои. И всё – у волка сто дорог, а у того, кто его ловит – только одна. Следом за Колютой – Казатул, за Казатулом – Куней, четвёртый из тех, кто был в избе, вой городовой стражи. Уже посреди репища их вновь догнала стрела, Куней рухнул в снег, пятная кровью. Колюта остановился, но тот только прохрипел:

– Беги! Со мной – всё! – и ткнулся лицом в снег.

Колюта дико оглянулся на бегущих со двора по репищу воев, и припустил быстрее.

На соседней улице их ждали – трое воев. Сразу ринулись навстречь с оружием наготове.

Колюта не задержался ни на миг. Одним прыжком он преодолел две сажени. В глаза бросилось испуганное лицо, слишком близкое. И – рукоятью топора – в худое жёсткое лицо, в серые глаза! Первого воя сшибло с ног, словно ветром. Колюта прыгнул следом, крутанулся, уходя от встречного удара мечом, рубанул снизу вверх,– распахнулся распоротый его топором стёганый доспех. Третий уже лежал, срубленный Витко.

Остановилися, глядя на сотворённое ими.

– Вече, вече подымать надо! – хрипел зацепленный мечом Витко, зажимая кровь.

– Где подымать-то?! – Колюта сплюнул, оглядел вприщур пустые улицы. – Хоть бы к какому-то билу альбо колоколу пробиться! Тогда и смогли бы хоть кого-нибудь поднять!

Нагой клинок меча в его руке глядел в землю, мелко подрагивал.

– Сколько воев у тысяцкого?!

– Не много! – махнул рукой Казатул. – Его дружина только – десятка три воев!

– Да только нас намного меньше… – задумчиво процедил гридень. К тому же у тысяцкого – вои от рождения, с четырёх лет меч в руки взявшие (ну, может, не с четырёх, а с двенадцати). А у тебя, гриде Колюта – градские, вчерашние тестомесы, шорники да плотники! Да и княжью дружину со счетов не сбросишь!

– Говорю, сполох бить надо! – раздражённо бросил Витко, и Казатул согласно кивнул. – Город подымем, а под шум дело-то и выгорит!

– Как выгорит? – мотнул головой Колюта. – Князь ждёт, что всё будет завтра, что он, среди ночи в баню пойдёт? Даже дураки поймут, что тут что-то нечисто. Да и не знает он ничего! И не узнает!

– Стража всполошится, – не согласился Витко. – Если мы бучу подымем, князь всё равно за людьми Туки пошлёт. Может, князь и догадается.

Колюта несколько мгновений стоял неподвижно, обдумывая. Его глаза то прищуривались, то вновь широко открывались – давняя привычка. Наконец, он кивнул, соглашаясь:

– Ин ладно, попробуем к билу пробиться.

Полоцкое подворье притихло – ни огонька, ни голоса, только изредка, заслышав скрип снега под ногами людей и коней, лениво подавала голос собака.

Гридень Чудин остановил коня перед воротами, смерил взглядом высоту заплота, осклабился холодно и хищно:

– Ну вот, Бермято, и пришло время нам с тобой вновь повстречаться оцел к оцелу.

Полоцкий боярин Бермята за прошедшие четыре месяца надоел Чудину хуже горькой редьки своими мотаниями по городу, тем, как совал нос то в одну мастерскую, то в другую… попробуй-ка пойми, чего ему надо. Теперь-то Чудин, вестимо, понимал, чего – Бермята и нужен был для того, чтобы они, княжьи люди, таращились в первый након на него, и не видели того, что творится в Берестове.

И ведь почти получилось.

Умный кто-то это всё придумал, – не в первый раз уже подумал Чудин, прикидывая, смогут ли вои высадить ворота или лучше перелезть кому-нибудь чрез заплот. – Знать бы – кто.

В конце концов он решил – а пусть сами вои придумывают, как им лучше. Молча мотнул головой в сторону ворот и отъехал в сторону. Он и оружия обнажать не стал, только держал руку на поясе поблизости от меча – на тот случай, если придётся биться.

Но скорее всего, не придётся.

Двое оружных махнули через заплот во двор, чуть скрипнув, отворились ворота. Истошным лаем зашёлся пёс и тут же завизжал и захлебнулся, булькая кровью – кто-то из ратных пригвоздил его к крыльцу сулицей. Чудин толкнул коня пятками и, чуть пригнувшись под брамой, въехал во двор.

Дымно пылали жагры, вои стояли обочь, у ворот и по обе стороны от крыльца. Чудин остановил коня, несколько мгновений разглядывал терем, усмехнулся – небось притихли там в сенях, как мыши, руками засовы придерживают. В то, что в терему спят, он не верил – любой бы проснулся при таком шуме.

– Бермята! – в голос позвал он. – Отворил бы дверь-то! А то ведь всё равно высадим. Или порубим. Нехорошо выйдет – в княжьем-то терему!

Через несколько мгновений дверь отворилась, и на пороге возник Бермята. Полоцкий боярин был в наспех надетом стёганом доспехе, без шелома, волосы и борода стояли дыбом со сна и клочьями торчали в разные стороны. Но в правой руке у него был меч, а в левой длинный обоюдоострый нож, и вряд ли кто назвал бы Бермяту смешным или нелепым. А в темноте сеней за его спиной угадывалось какое-то шевеление и тусклый блеск железа – холопы, небось, с топорами.

– А чего ж, – хрипло сказал он, неотрывно глядя на Чудина. – Давай-ка потягаемся, гриде.

Чудин на мгновение ощутил досаду, словно кто-то пытался вырвать у него из рук лакомый кусок. Но почти тут же это чувство исчезло. Полоцкий чурбан хочет потягаться – изволь!

Спешился, сбросил с головы шелом, отбросил щит – биться надо на равных условиях. Кто-то из дружины крикнул:

– Дай мы его положим, воевода! – но Чудин даже не оборотился на глупый выкрик, слышал только, как на ретивого шикнули его же товарищи.

Бермята ударил бешено, крутя вокруг себя и меч, и нож, колол и рубил, и Чудин сначала даже попятился – отступал и кружил, отбиваясь и приноравливаясь. Не ждал такого Чудин от полоцкого увальня, от боярина болотного. А биться Бермята умел – в считанные мгновения оттеснил Чудина мало не к самым воротам, и тот уже трижды лишь чудом уходил от свистящего в нескольких вершках от него мечевого или ножевого лёза, и пару раз его кольчуга лязгала под скользящими ударами меча.

Меч в очередной раз свистнул около самого уха, и гридень, в очередной раз увернувшись, поднырнул под вновь летящий в лицо меч, отбил встречный удар Бермятина ножа, и с проворотом (ножом было не достать) ударил ногой. В живот. Боярина проняло и скорчило пополам, захватив дыхание. Ненадолго. Он уже разгибался, когда Чудин ударил вновь. Пока что голоменем меча, как дубиной.

Бермята улетел в сугроб (нерадивые полоцкие холопы поленились убрать снег со двора!), кувыркнулся через голову, ещё чуть – и отлетел бы под ноги киевским воям. Но в конце переката сумел-таки встать на ноги, тряхнул головой, стряхивая с бороды и волос набившийся снег, и, по-кошачьи извернувшись, с места прыгнул вперёд, бешено скаля зубы.

Силён, зараза! – восхитился про себя Чудин, чуть пританцовывающим шагом двинувшись Бермяте навстречь. Силён и крепок полочанин.

Вновь лязгнули, скрестясь, мечи.

Взвились снопом высеченные оцелом искры. Нож Бермяты дотянулся было до плеча Чудина, но задеть не успел – гридень отскочил влево, и Бермята, чрезмерно пережав удар, нырнул вперёд, потеряв опору. И в краткий миг Бермятина падения Чудин полоснул ножом боярское горло. Лопнул по всей ширине стегач, разорвало горло ножевое лёзо, хлынула кровь и Бермята грянулся на утоптанный грязный снег.

Чудин остановился, шипя сквозь зубы от боли и сжимая правую руку выше локтя, – нож Бермяты всё-таки достал его, провернувшись в ране, вспорол плоть особенно глубоко – сквозь сжатые пальцы, пачкая кожу рукавицы, ручейками текла кровь. Гридень удивлённо поморщился, помотал головой, но к ним, нарушив круг, уже бросились глазевшие на поединок.

И всё закончилось.

– Там кто-то у ворот! – крикнули за спиной.

Володарь, старшой дружины гридня Туки, приподнялся на стременах, вглядываясь – зимней ночью, хоть и безлунной, видно далеко и хорошо.

Да, дом был тот самый, про который и говорил берестовский староста – недалеко от терема полоцких князей, двор огорожен высоким заплотом, за ним – небольшой дом под гонтом, виднеющимся из-под нетолстого слоя снега. К воротам и впрямь как раз, чуть прихрамывая, подходил какой-то человек. Оборотился на топот копыт, замер на мгновение, потом бросился к заплоту. Подпрыгнул, подтянулся оседлал забор.

– Стреляй! – выкрикнул Володарь отчаянно.

Свистнула стрела, человек на заборе на мгновение выгнулся и замер. Он ещё не упал внутрь, когда его настигла вторая стрела. Но крикнуть он всё-таки успел:

– К мечу, Смета, к мечу!

Вторая стрела сшибла его с заплота внутрь.

Подскакали к воротам. Володарь осадил коня, оценивающе глянул на могучие воротные доски и покачал головой – заплот таков, что и боярскому двору позавидовать впору.

– С чего бы такой заплот? – негромко спросил он, вроде как сам у себя. Да и у кого спрашивать, кто ему ответит: вои у Туки в дружине – сплошь чудины, один старшой, Володарь – словен. Что они могут знать про Киев? Но вои услышали.

– Так болтают же, будто тут у язычников кубло, – обронил кто-то за спиной. – Вот и соорудили твердь.

В закатных странах такими стенами жиды свои дома огораживают да наособицу живут, – пришло вдруг в голову Володарю. Его вдруг даже передёрнуло от неуместного сравнения. Жиды те – кто? Отметники божьи, презираемый народ, да ещё в странах чужих! А тут – свои всё ж, да и в стране своей... Вой изо всех сил постарался отогнать нелицеприятные мысли и кивнул воям.

– Давай, парни!

Кто-то – Володарь в ночи не видел, кто именно, уже лез через заплот во двор. Свистнула первая стрела – из дома стреляли, скорее всего, через волоковое окошко. Вой успел соскочить вниз, и тут же глухо вскрикнул, – видимо, вторая стрела всё-таки достигла цели. Но засов внутри стукнул, и ворота чуть приотворились, но тут свистнула третья стрела, и ворота захлопнулись опять.

Ждать было нельзя, и спешившийся Володарь пнул воротное полотно. Ворота чуть приоткрылись, нехотя, словно на них изнутри навалилось что-то тяжёлое. Вои налегли на ворота, отворяя их, Володарь вбежал во двор и тут же отпрыгнул в сторону – стрела свистнула над ухом.

Вои с разбегу ринули было на крыльцо, но дверь была уже заперта изнутри. Сколоченная из толстых досок – не вдруг и высадишь. А из верхнего окна уже опять звучно зыкнула стрела.

Вои прижались к стене избы.

– Сколько их там? – прошипел Володарь, косясь на окно. Кольчуга не кольчуга, а только в такой близи от стрелы из русского составного лука никакой доспех не спасёт.

– Он только одного звал, – ответил кто-то за спиной. – Наверное, один…

– Ну да? – не поверил Володарь. – А остальные тогда где?

Он на несколько времени задумался, постукивая пальцами по голоменю нагого клинка. Наконец, сказал:

– Дайте-ка мне лук.

Пригляделся, разглядывая с ночном полумраке окно, наложил стрелу на тетиву и вышел на открытое место, разворачиваясь лицом к дому и вскидывая левую руку с луком.

А ну, потягаемся.

Трусом он не был, вестимо.

Скрипнули, растягиваясь, жильные накладки, крякнули, сгибаясь, роговые кибити, оперение коснулось уха воя. И почти тут же он ощутил незримое для иных прикосновение, словно чужая воля нащупала его. Полоцкий лучник принял вызов. Но это было уже не важно. И кто кого опередит – тоже…

В маленьком волоковом окошке что-то едва шевельнулось – Володарю того достало. Стрела сорвалась, ответная басовито гуднула над ухом воя – полочанин промахнулся. А вот Володарь – нет. Из дома донёсся короткий, словно оборванный взмахом ножа, вскрик.

Готов.

Тяжёлая стрела влетела в дымоход, и Смета, взмахнув руками, отлетел назад – стрела торчала в горле. Гордей нагнулся над ним – ничего сделать было уже нельзя, кровь хлестала потоком, и жизнь стремительно угасала в глазах Сметы. Вот и отгулял ты, непокорный вой, осмелившийся спорить с самим великим князем.

С крыльца доносились размеренные удары, гулко отдающиеся внутри сеней, словно в вечевом биле – кто-то рубил дверь топором. Надолго она их не задержит. И из лука их теперь не достанешь – вплоть к стене-то.

Гордей затравленно огляделся. Оставалось теперь только погибнуть. И даже без чести.

Хотя…

Была ещё возможность. Иная.

Если его не будет в доме, они могут подумать, что Смета был один. И тогда… тогда он, Гордей, может и соскочить.

Если конечно, они не знают про подземный ход.

Гордей бросился в сени. Дверь уже трещала, но ему на это было уже наплевать. Он пробежал через сени, нырнул в клеть и затворил дверь за собой. Осторожно, чтобы не хлопнуть, чтобы не было слышно на крыльце. Запираться изнутри не стоит – тогда точно поймут, что был третий. Откинул тяжёлую ляду большого ларя (у ларя не было дна), прыгнул внутрь, прикрываясь лядой сверху.

И успел услышать, как, тяжело и гулко бухнув, раскололась пополам дверь с крыльца в сени.

В подземном ходе было темно, хоть глаз выколи, но бежал Гордей быстро – он хорошо помнил, что никаких загибов и поворотов в ходе нет, и что на земляном полу ничего не валяется, не споткнёшься. Его правая рука скользила по стенке хода, помогая ему выдерживать направление.

Но пробежал он только два десятка шагов – впереди возникли пляшущие огни, послышались голоса, и Гордей понял – всё. Уже зная, что он увидит, он оборотился – сзади было то же самое. Они знают и про ход тоже, и сейчас идут к нему с двух сторон. И глупо было пытаться убежать от неизбежного, которое всё равно придёт.

Но и возвращаться обратно ему показалось ещё глупее – там, сзади, о нём догадываются, а передние не знают совсем.

Он рванул из ножен меч (оружие они со Сметой похватали сразу же, как только со двора послышался чей-то крик «К мечу, Смета, к мечу!») и бросился вперёд.

Они и впрямь его не ждали.

Первый же киянин повалился с разрубленным горлом, его жагра, дымно воняющая дёгтем, покатилась по полу, Гордей перешагнул через хрипящее ещё тело. Бросилось в глаза худое лицо со светлыми бровями и водянистыми глазами под низким свейским шеломом (сам Тука?!), и тут же навстречу ему метнулся меч. Сшиблись два клинка, лязгая железом, метнулась к лицу полоцкого воя жагра в руке чудина, обожгла жаром. Гордей шарахнулся назад и споткнулся о тело срубленного им киянина. Взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах, и меч чудина стремительной гадюкой метнулся к его груди, ослепительной болью рвануло рёбра, ноги словно кто-то разом выдернул из-под тела, и полочанин рухнул навзничь поперёк тела убитого им воя.

Тука (а это и впрямь был он) подошёл ближе, вытер меч о свиту срубленного чужака, несколько мгновений смотрел на него, роняя на пол смоляные горючие капли с жагры.

Щербина очнулся – во дворе пылали огни, береста и просмолённая солома дымно воняли, плясали рваные тени на снегу. Саднило в плече и в боку, он закашлялся и плюнул кровью на снег. От ворот к дому метались тени, скрипела кожа, звенело железо, хрипло каркали голоса, лаяли соседские собаки за заплотом, слышались встревоженные крики соседей.

Тень возникла рядом неожиданно, полочанин с натугой поворотил голову, выворачивая шею, глянул вверх. Стоящий рядом человек был огромен, его длинная перекошенная тень прыгала в огнях жагр, плясала на снегу и падала на лицо Щербины.

Конец, – понял вой.

Тускло блеснуло в багровых огнях мечевое лёзо, боль рванула грудь, и Щербина захлебнулся в бурно клокочущей крови.

Большой рыжий пёс был космат и даже на первый взгляд свиреп: маленькие глаза глядели умно и злобно, верхняя губа то и дело приподымалась, обнажая немаленькие клыки.

– Сыщет? – с сомнением спросил Коснячок – доселе ему не доводилось видеть такое. Ну там на охоте, хортов пускают по следу, это понятно, но чтобы человека псами травить… Боярин передёрнулся. Не приведи господи, чтоб самого когда-нибудь вот так…

– Сыщет, – уверенно ответил хозяин пса – присланный самим великим князем вой. – Не впервой.

Пёс деловито рыскал по хоромине, обнюхивая углы, потом глухо взрыкнул и рванулся к двери.

– Бегом! – рявкнул тысяцкий воям и сам припустил следом за псом и его поводырём, придерживая ножны меча, чтобы не колотили его по ноге. Упустили полочан, так теперь беги вот, – язвил боярин сам над собой. Упустили, упустили, – злорадно скрипел под ногами утоптанный снег.

Далеко бежать не пришлось – сшиблись у самой городской стены.

Схлестнулись, пронзая морозный воздух стрелами и звеня железом, разошлись, снова схлестнулись.

Рыжий пёс тысяцкого валялся под забором в снегу, корчился и скулил, оплывая кровью – бросился на беглецов первым и получил топором по голове.

Колюта встретился с жилистым воем – тот наседал, так и норовя угодить клинком в лицо. Поднырнул под меч, рубанул по ноге, жилистый повалился.

Дружина тысяцкого топталась на месте. Видно излиха понадеялся Коснячок на своих воев, не взял с собой всех – с боярином была всего семеро. Остальные перекрывали примыкающие улицы – тысяцкий хотел исключить малейшие случайности.

Теперь за то и платил.

Рухнул в снег оглушённый обухом топора Казатул, но Колюта и Витко по-прежнему дрались, отступая к углу – понятно было, что ни к какому билу они не прорвутся, а если и прорвутся, то без Казатула и волхва им, чужакам, бучу всё равно не поднять.

И значит, дело провалено.

Витко сшибся с самим Коснячком – метались в вихре ночного снега меч и топор, сшибались с лязгом, высекая искры, и Коснячок мысленно уже пожалел, что не взял с собой щита.

Поймав мгновение, Витко увернулся от удара Коснячкова меча, и топор стремительно рванулся к голове тысяцкого. Боярин повалился под ноги воям, и Витко с разворота срубил целящего в голову Колюте другого воя. Средь городовых воев возникла заминка, и Виток с Колютой, мгновенно переглянувшись, ринулись в бег.

Была бы улица шире – не отбиться бы Колюте и Витко.

– Значит, завтра? – переспросил Всеслав одними губами.

– Завтра! – кивнул Бус. В его глазах плавало торжество – наконец-то всё закончится. И тогда он перестанет быть холопом. Потому что Всеслав Брячиславич обещал взять его с собой в Полоцк. А там… там он и с семьёй своей наконец-то встретится. Ну или хоть с кем-то из семьи, кто уцелел.

Если уцелел, – ехидно подумалось ему, и Бус чуть нахмурился. Но возразить самому себе ничего не успел.

С грохотом отворилась дверь, в горницу вломились шестеро с мечами наголо. Всеслав, бледнея, медленно встал из-за стола.

– Всё, княже Всеслав, – торжествующе, чуть ли не счастливо объявил стоящий впереди воев гридень Тука. Помнится, Всеслав даже гордился как-то сам перед собой – эва, великий князь самого своего старшого дружинного поставил тебя стеречь! – Отошла честь на капусту. Переводим тебя в поруб.

Продал кто-то, – понял Всеслав мгновенно. – Кто?

Впрочем, это было сейчас уже неважно.

Бус попятился, стараясь остаться в стороне от воев и от Всеслава, и его глаза, испуганно и изумлённо вытаращенные, молча кричали Всеславу только одно: «Нет, княже! Это не я!».

Князь невольно потянулся рукой к лежащему на столе ножу, но тут же остановился, увидев в глазах Туки опасный поощряющий блеск. Не слишком ли большой подарок великому князю будет, если его, Всеслава, сейчас убьют прямо здесь, в горнице его же собственного дома в Берестове.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Всеслав чуть отступил и скрестил руки на груди, а Тука торжествующе осклабился.

– Взять!

Рассвет вставал медленно, словно нехотя, небо багровело, словно окрашенное кровью.

Крови и впрямь было пролито сегодня немало.

Колюта устало уселся прямо на грязный окровавленный снег, привалился спиной к чьёму-то заплоту. Штаны вмиг намокли, но гридень даже не пошевелился – устал.

– Ну и дела… – процедил рядом кто-то. Гридень приоткрыл один глаз – Витко сидел на скособоченном заснеженном плетне и что-то жевал. Всклокоченные усы были какого-то непонятного цвета, шапка осталась невестимо где, раскосмаченный чупрун испачкан кровью, кожух отчего-то разорван и спереди, и на спине. Калика невольно усмехнулся, представив, как выглядит сам – после семи-то мечевых стычек за ночь.

Надолго запомнят эту ночку и тысяцкий Коснячок, коему кто-то очень вовремя донёс про кривский заговор, да и сам великий князь Изяслав Ярославич тоже!

– Чего делать будем? – хмуро спросил Куней.

– Что делать, что делать… – пробурчал гридень. – Вестимо что…

Победить они не смогли. Почти всех своих растеряли – кто погиб, кто в полон угодил, кто-то и сбежал под шумок. Надо было уходить. Скрываться.

Всеслав перешагнул через порог сруба, покосился на нагие клинки за плечами, бросил хмуро:

– Оружие-то убрали бы… чего ж, думаете, я один на шестерых брошусь?

Всё рухнуло.

Как ехали чрез Киев, Всеслав почти не помнил, и по сторонам не смотрел. Впрочем, везли его быстро, чтобы никто не успел перегородить путь. Запомнил полоцкий князь только каких-то людей со скрученными руками на княжьем дворе. Кто они? Кто знает…

И мальчишка этот, Бус, пропал куда-то, не показывался больше. Про него Всеслав себе вообще и думать запретил – не верил он, что парень мог оказаться трусом или предателем, подосланным к нему лазутчиком. Не хотел верить. А только выходило, что либо так, либо погиб уже Бус.

Оружие эти шестеро убрали – не хотели показаться трусами. Но на него, Всеслава, смотрели с опаской. Он только усмехнулся. Пусть боятся. Перешагнул порог, склонив голову под низкой крышей и начал спускаться в широкий колодец поруба.

Бус, однако, был жив.

Хотя, возможно, это было уже ненадолго.

Белоголовый лежал в сугробе у Жидовских воротами, закопавшись в снег мало не с головой, лежал уже довольно долго, боясь пошевельнуться. Сторожевые вои вроде как лениво сидели по обе стороны отворённых ворот, но – он знал! – ленивость эта была обманчивой. Воротный проём был перегорожен толстой жердью, а старшой дозора то и дело выглядывал из ворот наружу, оглядывая пустынную улицу перед воротами (повезло хоть ещё, что тут не пустырь, как перед Лядскими воротами, а чуть ли не целая слобода иудейская!) из-под низко надвинутого шелома. Вестимо, перед Золотыми воротами слобода ещё больше, да только к ним далековато было бежать.

Когда Тука с воями вломился к Всеславу, Бус, уже понимая, что всё рухнуло, метнулся по терему. Кто-то из воев ринулся было следом – видно, наказывал Тука не упустить связного, да только где там, в полушубке да броне, да с оружием угнаться за легконогим мальчишкой. Тиун Судила бросился впереймы, но Бус успел выскочить на открытое гульбище и затворить дверь за собой. Но засова на двери не было – и пришлось прыгать с третьего яруса. Хорошо хоть внизу был сугроб.

Из Берестова Бус удрал через потайную калитку, через которую несколько раз ходил в Киев на связь к Колюте.

И теперь вот ждал.

Бус хотел пробираться в Киев – а куда ещё?! Средь зимы в чужой земле, без оружия и тёплой одежды – смерть! А в Киеве хоть где-то скрыться можно…

Мороз медленно забирался в его промокшую одежду, щипал за щёки. Ноги и руки понемножку начинали коченеть. Ещё немного – и кривича начнёт бить крупная дрожь, он не выдержит и сам выскочит к воям стражи.

Или замёрзнет. Весной, когда Дажьбог разгонит снега, крючники сволокут тело мальчишки и зароют в скудельнице на берегу Днепра. Вот и всё.

И князь Всеслав Брячиславич будет считать, что это он, Бус, предал его!

Белоголовый скрипнул зубами, загоняя дрожь куда-то внутрь.

Ну уж нет!

Не он предал князя!

Заскрипели по снегу копыта и полозья – санный обоз вывернулся из-за ближнего заплота, приближаясь к воротам – кто-то вёз в славный город Киев товары.

Обманчиво-расслабленная стража вмиг подобралась, вои расхватали оружие и поднялись на ноги.

Бус тоже подобрался, понимая, что если не сможет сейчас, то не сможет никогда – мороз окончательно свяжет его по рукам и ногам и не даст ему шевельнуться.

Обоз остановился у ворот – морда переднего коня почти упёрлась в поперечную жердь. Всего в обозе было возов с десяток, и Белоголовый невольно закусил губу – будь обоз больше, легче было бы проскочить. И тут почувствовал глухую злость на себя самого – ищешь, где полегче, паробче?!

Возчики сгрудились в голове обоза, около сторожи – старшой о чём-то хрипло с ними спорил, и около возов никого не было.

– Не велено! – драл горло старшой. – Самим тысяцким Коснячком не велено никого пускать!

Бус слегка упал духом, но всё равно, выбрав миг, когда старшого окружили возчики, он поднялся из сугроба, роняя с себя потоки сухого снега, и ринулся к возам. Стонал на бегу, деревянно переставляя окоченелые ноги, но бежал.

Второй с хвоста воз был крытый – с натянутым на дуги войлочным пологом как на половецкой кибитке – доводилось уже Бусу видеть эти степные телеги. А ну как там кто внутри сидит? – запоздало спохватился Белоголовый, но останавливаться было поздно, и он втиснулся под полог, забиваясь в груду пахнущего летом сена – должно быть, возчик любил помягче полежать.

В Чернигов Шварно прискакал к следующему полудню, весь продрогнув. К воротам подъезжал на шатающемся коне, весь скорчившись в седле. На оклик воев он пробурчал что-то и сам через какое-то время не мог вспомнить – что именно он сказал. Но вои пропустили его, не стали останавливать и почему-то долго смотрели вслед.

Улицы Окольного града шатались и раскачивались, но Шварно бывал в Чернигове ранее не раз, и потому не заблудился. К прорезанным в валу сосновым рубленым воротам Днешнего града он уже слегка очнулся от странного полузабытья. Но на княжий двор въезжал уже пешком – конь едва перебирал ногами. Бросил поводья подбежавшему дворовому холопу и медленно сполз с седла.

У коновязи фыркали топтались, уминая копытами хрустящий на утреннем весеннем морозце снег, несколько коней, осёдланных и взнузданных – кони черниговских воев и гридней.

– Выводи, не привязывай сразу, – сказал, с трудом разжимая окоченелые челюсти и шевеля онемелыми губами, Шварно. Холоп понятливо кивнул и побежал по двору, ведя Шварнова коня в поводу. Переставляя негнущиеся ноги, Шварно поднялся на княжье крыльцо и процедил в сенях другому холопу:

– Доложи князю – от Изяслава Ярославича гонец, из Киева. Срочный. Дело немешкотное…

В тёплом жиле терема, чуть пахнущем горьковатым печным дымом (в очаге плясал огонь, жадно лизал толстые берёзовые поленья), гонца охватило разымчивое тепло, навалилась слабость, щёки и губы закололо словно иголками или шильями, заломило окоченелые пальцы ног и рук.

Князь Святослав Ярославич сидел на высоком резном стольце, но в домашней сряде – тёмно-зелёной рубахе с бросающейся в глаза ярко-алой вышивкой и шёлковой золотистой отделкой по подолу, рукавам и вороту рубахи, в такой же тёмно-зелёной шерстяной свите с воротом нараспашку. Светло-русый чупрун свисал с бритой головы князя к уху и касался золотой серьги, тяжело оттягивающей мочку. На усаженном серебряными бляшками боевом поясе князя висел тяжёлый меч в ножнах цвета старого дерева.

– Ну? – бросил он нетерпеливо. Мотнул кому-то головой (метнулся туда-сюда чупрун), и перед Шварном словно в тумане возникла серебряная чара, в которой курился едва заметным дымком пряный сбитень – пахнуло чабрецом, зверобоем, шалфеем, заморским лавром. В застывших руках Шварна чара дрогнула, мало не пролив сбитень на дорогой, промазанный варёным льняным маслом пол, но гонец справился. Влил в себя чару (она тут же пропала из рук, взятая словно бы невидимым холопом, который тут же отступил и пропал за спиной Шварна). Горячая волна прокатилась по внутренностям гонца сверху вниз, на глазах выступили слёзы, и взгляд прояснился.

– Ну? – повторил князь. Он сидел на стольце, опершись локтем на подлокотник, и глядел на Шварна неотрывно.

– От великого князя тебе весть, Святославе Ярославич, – сумел, наконец, выговорить Шварно. – Я вой его дружинный, Шварном кличут.

Святослав кивнул, в его глазах мелькнуло что-то вроде узнавания – они с Шварном и прежде встречались не раз.

– Что же шлёт мне старший брат мой, великий князь Изяслав Ярославич?

– Великий князь предупреждает тебя, что полочане подготовили побег Всеслава, про то нам стало известно от надёжного человека. Сейчас их хватают и бьют по всему Киеву. Изяслав Ярославич говорит тебе – сделал бы и ты то же самое, чтобы они Всеславичей не освободили.

Святослав смотрел на Шварна несколько мгновений, раздумывая, дёргал длинным усом, потом медленно сказал:

– Добро. У нас в Чернигове и полочан-то почти нет… разве только гридень Всеславль зажился в гостях… Несмеян.

Шварно усмехнулся. Ближнего Всеславля гридня Несмеяна Рыжего он знал – виделись восемь лет назад в походе на торков.

Князь помолчал ещё несколько мгновений, потом поворотился к сидящему обочь на лавке гридню (а тот уже напрягся, ожидая приказания господина):

– Вели-ка, Грознята, постеречь Всеславичей. Они вроде как на охоту нынче собирались, так пусть отложат на седмицу. Да и из города им выезжать сегодня вовсе даже ни к чему. А Несмеяна – сей же час ко мне. Найдите и доставьте.

Рогволод затянул широкий боевой пояс, повёл плечами, проверяя, ладно ли сидит сряда, окинул взглядом покой – в последний раз. Сегодня наконец, это всё закончится – от вятичей пришла весточка, что их ждут, что навстречь выдвинуты дозоры. Осталась только малость.

Дверь с грохотом отлетела в сторону, вбежал Борис, лицо искажено, огромные глаза смотрят с бледного лица.

– Рогволоже! Вои!

– Что? – не враз понял Рогволод (а ослабелая рука, прежде хозяина всё поняв, уже выронила на стол взятый было нож). – Какие вои?

– Сюда идут! – пояснил брат, оглядываясь на отворённую дверь. – Вои и гридень Грознята!

И почти тут же в распахнутую дверь вошли трое – стегачи, шеломы, мечи на поясе, губы сжаты в тонкую нитку, глаза глядя морозом, словно месяц просинец. А следом – Грознята, подбоченясь и глядя насмешливо.

– Рогволод Всеславич. Борис Всеславич.

Рогволод понял – всё. Вытянулся, поднял голову. А Борис крупно и гулко сглотнул – дёрнулся на горле острый кадык.

– Князь Святослав Ярославич повелел вашу сегодняшнюю охоту отложить на седмицу, и из города вам не выезжать. Опасно. А чтоб безопаснее было, около ваших покоев велел Святослав Ярославич стражу поставить.

Рогволод метнул взгляд на висящие на стене мечи – его и Бориса, но Грознята, перехватив взгляд, только покачал головой:

– Не стоит, Рогволоде Всеславич. Не стоит.

От мечей остались на стене только два торчащих деревянных гвоздя. Грознята вышел за дверь, следом за ним – вои.

Вот и всё.

Рогволод обессилено опустился на скамью, опёрся локтем на стол и опустил голову. Борис рыдал, лёжа ничком на широкой лавке, покрытой медвежьей шкурой, колотил по ней кулаками, перекатывал голову вправо-влево.

Грознята спустился по ступеням крыльца, остановился у коновязи, к которой дворовый княжий холоп как раз привязывал саврасого коня Шварна – выводил. У коня то бока запали, выпукло проступили под шкурой рёбра – за малым не загнал скакуна Шварно.

Заслышав скрип снега под ногами, Грознята поворотился – и лицом к лицу столкнулся с вышедшим из-за угла терема полоцким гриднем Несмеяном. На миг они оба замерли друг напротив друга.

Но этого мига Грозняте хватило, чтобы понять всё.

– Далеко ль спешишь, Несмеяне Нечаевич? – отчество полочанина Грознята запомнил ещё с осени. Он не раз уже намекал князю, что загостился полочанин в Чернигове, но Святослав отмахивался, только добродушно усмехаясь в усы: «Да пусть живёт, чай, не объест нас».

Несмеян, похоже, тоже что-то углядел в изменившихся глазах Грозняты – вмиг спал с лица, побледнев как смерть.

– К княжичам иду, – выговорил он, пытаясь притвориться, что ничего не случилось. – Мы сегодня с ними на охоту сговорились.

– Не будет вам никакой охоты, – с наглой насмешкой ответил ему Грознята. – Отохотились вы. И к княжичам тебе дороги не будет никакой. Святослав Ярославич не велел. Всё.

– Дай пройти! – потребовал Несмеян, делая шаг вперёд и вложив в эти слова как можно больше спеси и нахальства. Грознята же почувствовал, как глубоко в горле у него рождается жутковатое глухое рычание, словно у готового вцепиться в глотку пса.

Но Несмеян опередил его на мгновение. Рука Грозняты уже метнулась к рукояти меча, но полочанин вдруг, по-кошачьи извернувшись, перевернулся через голову назад (удар Грознятина меча опоздал на полмига) и прыгнул к коновязи, около которой, спокойно переминаясь, по-прежнему стояли осёдланные кони. Прыжком взвился Несмеян в ближайшее седло, вздёрнул коня на дыбы, развернул его на дыбах же к воротам и вытянул плетью, болтающейся на запястье. Конь пронзительно заржал и бросился вскачь к воротам.

Не ожидавший подобной прыти Грознята опешил. На миг. Но этого мига Несмеяну и хватило, чтобы доскакать до ворот. И все остальные опешили, и воротная стража не хватилась удержать беглеца.

А ещё через миг очнувшийся Грознята с матерной руганью тоже бросился к коновязи. Но конь теперь у коновязи был только один – тот самый саврасый, на котором прискакал из Киева Шварно.

Не догнать!

Володарь остановил коня на опушке и несколько мгновений разглядывал заснеженное зимовье. На плоской накатной кровле лежал сугробом снег, сугробы лежали и вокруг зимовья. С первого взгляда и не скажешь, что там кто-то живёт. Но к крыльцу вела натоптанная дорожка, из дымника под самой кровлей подымался дым, а из жердевой пристройкой, закутанной в соломенную загату, курился морозный пар.

Расслабились полочане, – подумал Володарь с усмешкой. – Даже и днём топят, лишних глаз не боятся. Дым в такой ясный день издалека виден.

– Ну что, господине? – спросил кто-то сзади. – Двинем?

Володарь оборотился.

Десять пар глаз смотрели на него с жадным ожиданием, десять мечей готовы были вырваться из ножен и начать рубить.

Он взял с собой десятерых. Ему хватит и того. Тем более, если проводник сказал правду, то полочан на заимке всего двое.

Володарь перевёл взгляд на стоящего на лыжах охотника. Тот устало прислонился спиной к берёзе и жевал кусок хлеба с ломтиками розового, с мясными прожилками сала.

– Это зимовье? – нахолодавшие на морозе губы едва шевелились.

– Это, воевода, не сомневайся, – охотно подтвердил тот, продолжая жевать и рукавицей сметая с бороды крошки. Володарь усмехнулся нехитрой и простодушной лести проводника (ещё боярином бы назвал или князем!). – Тут я их и видел. Да вон смотри, над загатой пар столбом, это кони там у них.

– Ну тогда – двинем! – усмехнулся Володарь, обнажая меч.

И – двинули!

Вырвались из-под нависших еловых ветвей, отряхивая с них пласты снега, рассыпались полумесяцем и вскачь пошли к зимовью. Хотели – вскачь. Но уставшие за день скачки кони шли вялой рысью, и вскачь не получилось.

У самой двери сколоченной из кривоватого толстого горбыля голый до пояса (невзирая на вечерний мороз!) вой колол дрова у самого крыльца, играя наросшими на костях бугристыми мышцами и чупруном на бритой голове. Тупица в его руках легко взлетала и падала, разбрызгивая в стороны ровные чурки без единой щепки. Он настолько увлёкся своим делом, что ничего не видел вокруг, но когда киянам до зимовья оставалось всего с полдесятка сажен, из загаты раздалось звонкое заливистое ржание – полоцкие кони почуяли пришлецов. Жеребец Володаря мгновенно и так же звонко ответил, и дровокол оборотился, роняя тупицу в снег. Увидел оружных воев и вмиг всё понял. И, уже подхватывая прислонённый к крыльцу меч, рявкнул во всё горло:

– К мечу, Вакул!

Кияне ринулись к нему, но полочанин ждать не стал – сам прыгнул навстречь, и двое княжьих воев покатились по снегу, пятная её кровью.

Володарь налетел, шибанул конской грудью, сбивая здоровяка с ног (а как его иначе свалишь-то?), и ударил копьём в грудь. Кровь хлынула горлом, хрип и бульканье.

Отлетела дверь зимовья, на пороге возник второй, тоже не из последних бойцов видно – уже в узорном чернёном шеломе и стёганом доспехе, и меч в руке бесскверный, доброй выделки. Но мечом побиться ему не дали – уже летело, свистя, свирепое железо. Первую сулицу полочанин отбил мечом, зато вторая угодила под рёбра. У него подкосились ноги, он выронил меч, пал на колени, недоумённо косясь на кровь, толчками текущую из раны. В печень, надо же…

Кончилась подстава полоцкая. Не сбежит теперь Чародей.