Кощеево седло

Глава 2. Право собирать дань

1

В котлах над огнём весело булькало варево, пахло варёным мясом и луком. Богуш звучно втянул морозный воздух ноздрями и весело облизнулся.

– Я вот тебе пооблизываюсь, – дружинный кашевар пригрозил ему резным половником. – Рано ещё облизываться.

Богуш в ответ только расхохотался.

Он был доволен – наконец-то после долгой бездельной осени его взяли с собой в поход. В настоящий поход за данью! Здешний князь Ходимир, зять Рогволода Всеславича поехал собирать дань и искать новую и велел взять его, Богуша, с собой! Вот и хорошо, а то мальчишка уже заскучал в Ходимировой столице Корьдно, которая была мало не втрое, а то и вовсе вчетверо меньше, чем хорошо знакомый мальчишке Велигард – там-то ему довелось побывать не то три, не то четыре раза до того, как на Варяжьем Поморье началась смута. Теперь вот в Велигарде сидит князем руянин Круто, а его, Богуша, судьба занесла аж за две тысячи вёрст от дома.

Впрочем, теперь его дом здесь, на Руси, там, где дом его посестры Боримиры, которая вышла замуж за наследника полоцкого престола, княжича Рогволода. И всё бы ничего, да вот только Рогволод сейчас в плену в Чернигове у Святослава Ярославича, посестра осталась в Полоцке на сносях, а он, Богуш, вместе с дружиной забрался в непредставимую дебрь где-то далеко на востоке, у самого персидского торгового пути.

За спиной Богуша всхрапнул конь, и мальчишка, враз перестав принюхиваться к сочащемуся из котла запаху, оборотился, мало не уткнувшись лицом в мягкие конские губы – белый конь князя Ходимира, тепло дыша, тянулся к вороту Богуша. Мальчишка погладил конскую морду – конь привык к нему за время полюдья, – поднял глаза и встретился взглядами с Ходимиром. Молодой (всего-то на пять лет старше него, Богуша) вятицкий князь глядел, посмеиваясь.

– Поехали со мной, – сказал он весело. Это не был приказ, это был призыв, приглашение. Невесть с чего ещё осенью возникшая приязнь между ними не проходила.

– Куда это? – Богуш выпустил из пальцев уздечку.

– Да тут невдалеке починок есть небольшой, владение дедича, который ни даней никому не платит, ни служит никому, – охотно пояснил князь, поглаживая конскую гриву. – Вот хотим в гости к нему наведаться.

– В гости! – восхитился Богуш, вмиг забыв о запахе мясной похлёбки из котла. – А поехали!

– Ну и добро, – засмеялся князь, поворачивая коня. – Давай седлай свою клячу и за мной!

– Клячу, скажет тоже! – возмутился Богуш, тоже поворачиваясь – бежать туда, где он оставил своего Гнедка.

– Постой! – окликнул его кашевар. – Кто знает, чем вас там потчевать будут! Возьми вот!

Богуш подхватил брошенные ему горбушку и кусок ветчины, кивком поблагодарил и умчался.

Насчёт починка князь Ходимир ошибся. Может быть, когда-то это и было починком, но лет двадцать тому кто-то (а скорее всего – тот самый здешний дедич) построил рядом с починком острог и теперь это был настоящий городец, ненамного меньше Ходимирова Корьдна.

– Ишь ты, – непонятно сказал Ходимир, остановив коня на опушке. Богуш (он держался невдали от князя) покосился на него с любопытством, словно стараясь понять, о чём думает сейчас Ходимир.

Невеликая дружина Ходимира – полсотни конных воев – высыпала на опушку, уминая конскими копытами хрустящий на морозе снег, столпилась за спиной князя. Глядели, прикрывая глаза суконными рукавицами, отряхивая иней с шеломов и кольчатого плетения броней.

Взрывая снежную целину, подскакал ближе Житобуд, крикнул задорно:

– Что прикажешь, Ходимире Гордеславич? К приступу готовиться или как?

– К какому приступу, Добрынич, ты чего? – усмехнулся князь, поглаживая усаженный мелкой чешуёй подбородный ремень шелома. Он разглядывал городец, щурясь и выпячивая губы, словно собираясь присвистнуть и раздумывая, стоит ли. Недавно обозначившиеся княжьи усы шевелились, словно у завидевшего добычу таракана, и Богуш, подумав об этом, с трудом подавил рвущийся наружу смех от неожиданного и нелепого сравнения. Уткнулся губами и носом в рукавицу и сдавленно фыркал в пахнущее дымом некрашеное серое сукно. А князь продолжал. – Воевать мы сюда пришли, что ли?

Житобуд неопределённо повёл головой, словно ему вдруг стал тесен ворот свиты.

– Ну… – протянул он, словно собираясь возразить и не зная, что толком сказать.

– Вот именно, – подытожил князь, наконец, отрывая взгляд от городца. И кивнув на закованную в лёд речушку под стенами, спросил. – Как хоть место-то это зовётся? Знает ли кто?

– Москва, – отозвался, подъезжая Вадим Козарин. – И река так зовётся, и городец этот.

Князь покосился на него и велел Житобуду:

– Посылай махальных с белым полотном, пусть зовут на разговор.

– Дозволь мне, княже! – не стерпел, наконец, Богуш, и в волнении, что Ходимир не расслышит или перерешит, вытянул своего гнедого жеребчика плетью. Тот от неожиданности взвился свечкой, прыгнул с места и тут же оказался рядом с князем и гриднями. И замер на месте, перехваченный под уздцы железной рукой Житобуда. Вадим насмешливо скалился над пришлым мальчишкой – Козарин недолюбливал пришлых полоцких варягов. Князь глянул хмуро, и Богуш понял – всё. Сейчас Ходимир велит отослать его в обоз, отнять лук, топорик и даже нож, велит содрать дарёный ещё Рогволодом Всеславичем стегач, крытый тёмно-синим сукном с золотым и алым шитьём… что будет дальше, мальчишка не успел придумать, потому что Ходимир бросил, дёрнув усом:

– Ладно, поезжай… да гляди у меня, без баловства, а не то…

Что именно «не то» князь не договорил, но было понятно и без слов – всё то, что Богуш успел себе придумать, то и будет.

И вот тут дух и захватило – махальным, это ж надо к самым стенам городца ехать. А ну как кто там, на стене московской поймёт не так, да из лука… но и на попятный идти было уже поздно и стыдно, и Богуш, сглотнув, принял из рук воев длинный лоскут белёного льна, смотал его на руку, облизнул враз пересохшие губы и толкнул присмиревшего Гнедка:

– Давай-ка… вывози, волчья сыть!

Конь оскорблено всхрапнул и прянул вперёд, так, что Богуш, не особо навычный к верховой езде, едва удержал в руках поводья. Стена рывком приблизилась, и мальчишка с трудом сдержался, чтобы не осадить коня – до него при желании уже могли досягнуть стрелой. Ещё за труса примут, вот ещё! Он подъехал меньше чем на два десятка сажен, так, чтобы можно было разглядеть на стене усатые лица под низко надетыми шеломами. Остановил коня, поёжился – тонкая струйка холода (это не страх, нет! ни за что!) просочилась в широкие рукава стегача и ползла по спине, ощутимая даже сквозь свиту, – вскинул руку (из разжатого кулака распустился белый лоскут) и взмахнул рукой над головой. Ещё раз, и ещё, неотрывно глядя на тех, на стене, и чуя, как кто-то оттуда смотрит на него насмешливо, кто-то оценивающе, а кто-то и прицельно, прикидывая, сможет ли досягнуть до него сулицей, а если нет, то лень ли будет тянуться к луку в налучье. А кто небось, уже и по рукам бьёт, спорят, с которой стрелы его ссадят.

Богуш почувствовал, как дрожит подбородок, а холодный пот заливает лицо, стекая из-под низкого среза стёганого шелома, крытого тиснёной жёлтой кожей. Тогда, на Варяжьем Поморье, на родине, когда блюссичи налетели на них у озера, он ничего не успел понять, захваченный лихорадкой боя, да и бежать было некуда, а понимать некогда. А сейчас… сейчас его почти обморочно пробирало.

И в тот миг, когда Богуш окончательно понял, что ещё чуть-чуть – и он постыдно разревётся, на стене раздался отрывистый выкрик, и над головами воев вспыхнул такой же белый лоскут, как и у него, метнулся туда и сюда.

Московиты соглашались поговорить.

Хозяин Москвы сидел в седле, чуть подбоченясь и поигрывая звончатой плетью. Сидел он спокойно, только изредка чуть шевеля усами, словно не решаясь что-то сказать, и только левая рука то и дело оставлял в покое плеть, которая повисала бессильно вдоль седла, и принималась теребить поводья, пачкая мелкими крошками кожи красную суконную рукавицу. И только по этому было видно, что не так уж он и спокоен. Богуш не мог бы сказать, какого дедич роста, пока тот сидел в седле – вот кабы спешился. Но, наверное, всё-таки высок – оба воя, приехавших с дедичем, были ему едва выше плеча. Было хозяину Москвы лет за сорок, даже ближе к полувеку, и в усах, и в бороде густо серебрилась седина, плохо, впрочем, заметная в светло-русых волосах. Грубое, словно вырубленное топором из дубовой колоды лицо было почти неподвижно, только голубые глаза беспокойно бегали с одного вятича на другого. «Хотя, он ведь и сам тоже вятич!» – вспомнил вдруг Богуш.

Московиты подъехали вплотную, остановили коней, глядели исподлобья. И только через пару мгновений дедич, наконец, разомкнул губы в короткой, едва отросшей, но густой бороде и хрипло спросил:

– Кто таковы? И чего в моей земле надо?

Несколько помолчав, Ходимир сказал в ответ:

– Мои люди зовут меня Ходимиром Гордеславичем. Я сижу князем в Корьдне, мне служит много людей. А вот кто ты таков?

– Ну ты даёшь, Ходимире, – хрипло и чуть натужно хохотнул московит. – Забрался на чужую землю, а на чью, не знаешь? Так хоть у людей своих спросил бы… вон, Вадим Станиславич меня неплохо вроде знает. Меня обыкновенно называют Межамиром, слышал я ещё, что моего отца Стемиром звали… а ещё нас прозвали Кучковым родом. Когда-то давно, предок наш, Кучко, здесь поселился…

Ходимир вот ответ на хамоватые слова Межамира только едва заметно кивал, медленно и размеренно. Не понять было, то ли корьдненский князь соглашается со словами московского дедича, то ли просто ждёт, пока тот закончит говорить, а потом – прикажет вырвать наглеца из седла и приложить чем попало о ледяную утоптанную горбом тропинку – спиной, так спиной, мордой – так мордой. И судя по тому, как чуть трепещут, раздуваясь, вырезные крылья ноздрей тонкого и прямого княжьего носа, ближе Ходимир был ко второму желанию. Это видел даже стоящий поодаль Богуш, и уж тем более этого не мог не видеть и сам московит.

Нарочно нарывается?

Силу за собой чует или просто дурак?

Не понять.

– Чего ж тебя занесло-то в наши края? – весело похохатывая, спросил Межамир. – Заблудился, небось, по молодости? Сюда к нам даже козары не заглядывали во времена оны… а до твоего Корьдна, небось, не ближен свет…

Нет.

Он не дурак, – вдруг понял Богуш, сам дивясь себе – и когда успел так людей-то научиться различать? Он просто хамло и сволочь. Но умная сволочь. И любитель подраться. Понимает, что по силе его и Ходимирова дружины примерно равны, вот и пыжится, чтобы и своим показать, кто тут хозяин, и нам.

Рука Богуша словно сама вдруг сдвинулась, и он ощутил под ней резную рукоять топорика. Нет, рано, князь ещё ждёт и слушает.

Словно подслушав мысли Богуша, Ходимир чуть шевельнулся, сел в седле удобнее, и бросил, оборвав насмешки Межамира на полуслове:

– Да нет, Межамире Кучко… не заблудился я. В полюдье я еду, дань собираю… да новую ищу.

Они вцепились друг в друга взглядами, словно меряясь – кто кого пересилит.

– Дани ищешь, стало быть, Ходимире Гордеславич, – процедил Кучко, стискивая кулак на рукояти плети. – А сил-то хватит её взять?

– А вот и поглядим, – в тон ему произнёс князь, словно невзначай передвинув руку по широкому поясу турьей кожи поближе к рукояти меча. – Ты выставь своего поединщика, лучшего воя, да я своего выставлю. А то давай сами потешимся, силушкой поиграем. Наша возьмёт – будешь дань платить да под рукой моей ходить, а ваша – так и быть, живи вольной птицей, Межамир Кучко.

– Ин ладно, – бросил дедич, окорачивая повод. – Выставляй поединщика. И мы своего выставим.

– До каких пор биться? – деловито спросил князь. – Думаю, ни к чему головы им класть…

– До первой крови достанет, – согласно склонил голову Межамир и поворотил коня обратно к городцу.

Ворота Москвы были отворены настежь, и Богуш невольно подумал – вот же! Сейчас бы бросить дружину в воротный проём, и никакая стража не поможет тому Межамиру Кучко. Мальчишка прижмурился и словно воочию представил, как врываются в ворота всадники, как падает под клинками ходимиричей московская стража, как выкручивают руки Межамиру…

Богуш невольно вздрогнул и открыл глаза.

Нет.

Князь Ходимир не нарушит данного слова, это Богуш понял давно. Почти так же давно, как понял и самого князя Ходимира, понял, что он за человек. Потому и подумывал всё чаще о том, чтобы пойти служить в дружину хозяина Корьдна. Отроком хотя бы. Впрочем, все вокруг в этом походе его так и воспринимали – как отрока-зброеношу самого князя. Но Богуш хотел иного.

Нет чести в службе по знакомству, родству и дружбе. Это Богуш тоже знал твёрдо. Потому и не хотел оставаться у Рогволода, несмотря на то, что придётся расстаться с варягами и всю жизнь потом навыкать к словенской речи. Придётся расстаться и с посестрой Боримирой. И всё равно… «Вот вытащим Рогволода Всеславича из полона, – в который раз пообещал себе мальчишка, – и сразу к Ходимиру в дружину попрошусь». В отроки… к Житобуду Добрыничу!

Из ворот, оборвав сумбурные мысли Богуша раздался трубный рёв рога, и все головы корьдничей разом поворотились к воротам Москвы. Московский витязь ехал на рослом рыжем коне, и, едва выехав из ворот, склонил копьё наперевес. Вскинул левой рукой к губам рог и снова протрубил.

– Силён, – сказал с усмешкой Ходимир. – Здоров. Управишься, Житобуде Добрынич?

– А чего ж, – прищурясь, процедил Житобуд. – Совладаю, коль Перунова воля на то будет.

Он повёл плечами, расправляя доспех, и струистая кольчуга (мало не княжий доспех!) плотно облегла просторный стегач. Застегнул подбородный ремень шелома и, перехватив удобнее копьё, шевельнул ногой – одного этого шевеления достало Житобудову коню, чтобы понятливо фыркнуть и тронуться навстречь московскому нахвальщику.

За его спиной Козарин отвязал от седла плотный мешок, раздёрнул завязку и, ловко сунув внутрь руку, выхватил наружу чернопёрого с синеватым отливом петуха. Взъерошенная птица драчливо трепыхалась, косилась налитым кровью глазом и беспомощно разевала рот – видно было, что петуху смерть как хочется вырваться взлететь и гневно заорать на весь белый свет, но перехваченное твёрдой рукой корьдненского дедича петушиное горло только сипело и булькало. «Ух ты, – восхитился молча Богуш, – неужто князь предвидел, что всё так и будет, и велел петуха с собой взять? То-то Вадим Станиславич припоздал!»

Козарин поднял петуха на вытянутой наотлёт левой руке, в правой тускло блеснул невесть когда выхваченный нож, мелькнуло стремительное железо, брызнула кровь, густо орошая нетронутый снег на опушке.

– С нами боги! – грянуло сзади враз десяток голосов, от звона оружия кони запрядали ушами – корьдненские вои били клинками по щитам.

Урмане зовут этот шум – вапнатак, – вспомнил Богуш рассказы Мстивоя Серого. Со стены словно в ответ одобрительно заорали кучковичи – подбадривали своего.

Разбег они начали одновременно. Два могучих жеребца, рыжий – московита, и белый, почти как у князя, только с тремя крупными чёрными пятнами, на боку, на шее и на крупе – Житобуда, стремительно метнулись навстречь друг другу через широкую поляну у московских ворот. Витязи разом приподнялись на стременах, взлетели копья, всадники с треском сшиблись, кони ударил грудь в грудь, забились с пронзительным ржанием, старясь достать друг друга копытами или зубами – злы боевые кони, тут не то что волка не испугаются, несдобровать и иному медведю, не говоря уж о лихом человеке.

Гнедой под Богушем то и дело всхрапывал и прядал ушами, порываясь ринуться следом за пёстрым конём Житобуда и помочь старшему. Кто знает, кабы не перехваченная рукой ближнего воя уздечка, может и не совладал бы варяг с вятицким конём, порушил бы и поединок, и уговор. Что бы тогда с самим Богушем было? Нарушителя святого дела казнят быстро и немилостиво…

Раздумывая, Богуш упустил, как на изрытом конскими копытами поле что-то изменилось, воспрял только услышав многоголосые крики московитов и корьдничей. Вздрогнув, мальчишка впился взглядом в движущихся витязей.

Поединщики уже спешились. Копий в руках у них не было, то ли сломали, то ли бросили. Рыжий конь московита с пронзительным ржанием мчался к воротам городца, а пёстрый конь Житобуда уже подбегал к пригорку, на котором, недвижно, словно Перунов истукан, возвышался князь Ходимир.

Сверкали мечи, метались в тонком полупрозрачном облаке взвихренного невесомого снега, витязи топтались (вроде и неуклюже топчутся, а приглядись – словно бы танцуют! – восхитился Богуш молча, не отрывая взгляда), словно борющиеся медведи. Наконец, пронзительно зазвенело железо, московит бросил расколотый щит, и Житобуд отпрянул назад, роняя с мечевого лёза на утоптанный снег крупные частые капли тёмно-вишнёвой крови. Московит намерился было шагнуть следом, но со стены городца уже звал рог, сумрачно, почти угрюмо, и московский нахвальщик остановился, зажимая правой рукой левое плечо – под его рукавицей холст и сукно стегача стремительно заплывали кровью.

Житобуд Добрынич победил.

2

Гридница в Москве была не мала – двенадцать шагов в ширину и двадцать в длину, с открытым длинным очагом посередине, обложенным грубо отёсанным диким камнем – пожалуй, что ничуть не меньше Ходимировой гридницы в Корьдне. Похоже, хозяин Москвы сам метил в князья, не меньше. А чего ж, – подумал вдруг Богуш, глянув на Кучко через гридницу. – Может, у него боги в предках, мало ли… тогда и впрямь может быть, сумеет князем стать, не он, так его внук или правнук. Если голову не сломят на том, – шепнул Богуш сам себе тихонько.

За столами в ней опричь трёх десятков воев Кучковой дружины вдосыть хватило места и для всех воев Ходимира, которых он взял с собой в полюдье – полсотни вятичей и варягов. Шныряли меж столами холопы, и столы быстро заполнялись снедью – свежеиспечёнными короваями на плетёных блюдах; высились липовые жбаны, от которых ощутимо тянуло пивом, квасом и липовым цветом; бережёные в погребах с лета яблоки высились горками; в глубоких расписных глиняных томилась румяная каша, в которой таяли жёлтые куски масла; желтели горками пироги; над огнём очага истекала крупными каплями жира туша заполёванного ходимиричами в боровых холмах лося.

Одуряюще пахло снедью, выпивкой и чадом, который собирался под высоким сводом кровли и, клубясь, вытягивался в дымогон под князевой слегой.

В голове столов сидел, чуть развалясь на высоком резном стольце, хозяин, дедич Межамир Кучко. Освещённый двумя жаграми, закреплёнными на резных столбах, и огнём очага, он был хорошо виден из любого тёмного угла гридницы. Бледно-зелёная, крашеная плауном полотняная рубаха и болотно-зелёная же свита, шитые цветами и отделанные полосками яркого шёлка, зелёные же сафьяновые сапоги, кручёная серебряная гривна на шее с подвешенным на ней топориком-оберегом, широкий пояс турьей кожи с серебряными бляхами и подвесками.

Рядом с дедичем расположился мальчишка лет тринадцати, ровесник Богуша, но уже с войским поясом и настоящим мечом – сын Межамира Ратибор, Ратьша. Богуш уже успел с ним познакомиться, хотя Ратибор и глядел на корьдничей неприветливо, то и дело щурясь мало не с ненавистью. Да и не с чего было ему на них приветливо-то глядеть – кто рад видеть того, кому ты теперь должен будешь платить дань? Богуш не знал, бывал ли Ратьша хоть в одном бою, очень может быть, что и бывал, и даже не раз. В любом случае, раз войский пояс носит, стало быть, посвящение войское проходил, просто так пояс даже сыну дедича не дозволено носить. Да и выглядел сын дедича если не воякой, то неплохим драчуном – даже сейчас, при тускловатом свете жагр и очага, у него под глазом был виден неплохой синяк цвета побежалости. Стало быть, не неженка, не маменькин сынок.

А прямо напротив них на таком же стольце, на месте для почётных гостей сидел князь Ходимир, такой же ярко освещённый, – и чтобы сказать что-нибудь друг другу, двум владыкам пришлось бы кричать почти через всю гридницу. Впрочем, ни тому, ни другому, по мнению Богуша, который то и дело поглядывал то на Ходимира, то на Кучко, особо друг с другом разговаривать не хотелось. «Ну это ещё придёт, – сказал себе мальчишка-варяг задумчиво, – вот опьянеют как следует и потянет их друг с другом поговорить».

Сам Богуш стоял прямо за стольцом Ходимира – его дело сегодня было не пировать, а услужать князю. Ну и что ж с того, что он, Богуш, не отрок и не холоп, а даже в какой-то мере – княжий родственник? «Тоже мне родственник, – тут же одёрнул варяг сам себя, – седьмая вода на киселе. А то и десятая».

Дружины сидели по обе стороны стола, друг напротив друга, каждая по правую руку от своего господина, лицом к лицу, хотя корьдничей и варягов было больше, чем московитов.

Богуш невольно покосился на сидящих друг напротив друга Житобуда Добрынича и его противника по поединку, московского нахвальщика (он уже знал, что нахвальщика этого зовут Вънездом Гостятичем) – они оба то и дело поглядывали друг на друга, то хмуро, то с любопытством. Житобуд сидел, вольно полуразвалясь, а вот Вънезд – словно палку проглотил, очень прямо и двигался мало. Правая рука его висела на перевязи, на белом полотне перевязки едва заметным розовым пятном проступала кровь рана ещё не успокоилась, но, видно, пить и есть ему не мешала.

В углу звенели гусли – там молодой парень, волосы – чистый лён, глаза – словно небо в червень, должно быть, девки табунами бегают за ним, особо если поёт и впрямь хорошо – а только скверного гусляра на такой пир скорее всего не пригласили бы. Богуш вдруг криво усмехнулся – тебе-то почём знать, кого на пиры князей да дедичей пускают, много ль сам-то пиров тех видал за свои тринадцать лет? И в своей, варяжьей земле, не был ты, Богуш, особо знатным человеком… только и не в последних! – тут же возразил Богуш сам себе.

Межамир чуть шевельнулся, и негромкий (пока трезвы гости!) разговор за столами утих – пришло время возгласить первую здравицу. Князь Ходимир вытащил из уголка рта длинную тонкую щепочку, которую грыз по своему излюбленному обыкновению, сел прямее и приготовился слушать – глаза его быстро обежали столы и остановились на московском хозяине. Князь тоже едва заметно шевельнул рукой, и Богуш, правильно поняв, шагнул к столу и налил вина (пряно пахнуло далёкой, незнакомой землёй от метнувшейся в чашу багряной струи) в княжью чашу, точённую из берёзового капа. Ходимир только коротко наклонил голову с благодарностью, продолжая выжидательно глядеть на Кучко.

Хозяин Москвы поднялся со стольца, держа обеими руками огромный турий рог, окованный по краю серебром с чеканным узором. Богуш не видел, что в этом роге, но готов был поклясться, что там такое же вино, какое и в княжьем – редкий гость на пирах словенских князей, а уж тем более, дедичей-бояр, каким был Межамир Кучко. Сегодня, вестимо, день особенный, что для Ходимира и его дружины, и тем более, для Кучки и кучковичей. Но всё равно – богато живёт московский хозяин…

Межамир наклонил рог. Багровой волной плеснулось через край вино, зашипело в огне, взвился пар и душный дым. Следом за вином в огонь упал добротный кусок обжаренного мяса, срезанный князем с румянящейся над огнём туши – Ходимир тоже поднялся на ноги, Богуш и заметить не успел, когда, и нож в его руке вмиг отхватил кусок мяса с лосиного бедра.

– Сегодня мы возглашаем дружбу с князем Ходимиром из Корьдна! – громко сказал Межамир, и лицо его заметно дрогнуло, голос на мгновение пресёкся, но дедич справился с собой мгновенно, почти никто ничего не заметил. А кто заметил, тот не подал виду. Все понимали причину – кому ж охота отдавать свою собственную волю другому властелину? Платить дань, пусть и в обмен на обещание защиты от врагов? Вот то-то… – Дадим же клятву, что будем заедино во всём с властителем Корьдна, князем Ходимиром!

Сидящий рядом с князем вой подхватил рог из его рук, а Межамир решительно, словно отметая последние сомнения, выдернул нож из ножен, задрал левый рукав, шитый красным и золотым, полоснул лёзом по запястью. Струйка крови быстро протекла по могучей волосатой руке, канула в раструб рога, смешиваясь с вином. Сын Межамира тут же перехватил ранку куском стираного льна, затянул узлом на запястье, и на белёном полотне тут же выступило тёмно-алое пятно. Межамир только усмехнулся и кивком дал знак вою, держащему рог. Тот, мгновенно поняв, поворотился и протянул свою драгоценную ношу дальше, и вот рог уже плыл над столом, передаваемый из рук в руки. Плыл на другой конец стола, к Ходимиру. А Кучко, встретив встревоженный и испуганный, почти отчаянный взгляд сына, который словно кричал ему «Да что же мы делаем, отче?!», вдруг подмигнул … с видимым облегчением, так, словно сделал трудное и неподъёмное дело, на которое ранее никак решиться не мог. Лихо подмигнул, весело, хоть на душе и скребли кошки – прощался с надеждами самому стать князем когда-нибудь. Не журись, мол, дружище… Ратибор опустил глаза, даже голову повесил, только макушка, прикрытая русым чупруном на недавно выбритой голове, глядела на отца – мальчишка тоже навык надеяться на то, что когда-нибудь он станет князем.

Да видно, не судьба!

Князь, поняв, дождался рога, коротко кивнул на него Богушу, и мальчишка тут же подхватил рог обеими руками. Тяжёл, – мельком отметил варяг про себя (пахнуло вином), а князь протянул левую руку над раструбом рога и тоже резанул себя по запястью, потекла кровь, чуть запачкав краешек рукава – князь тоже был в своей лучшей сряде, которую нарочно для такого случая возили с ним в обозе полюдья. Невместно знатному человеку на пиру перед богами и людьми сидеть в посконине. В труде, на походе – да, но не на пиру и не в бою, там боги смотрят на человека, стыдно быть перед их глазами грязным и неопрятным.

Князь принял рог из рук Богуша, сделал несколько глотков, потом передал рог Житобуду. Подмигнул – валяй, дескать! – и подставил руку Богушу, который уже стоял с куском льняного полотна, так же, как и Ратибор на том конце стола. Перевязал руку и проводил взглядом уплывающий вдоль стола рог. Внутренне вздохнул – хотелось приобщиться к клятве настоящих мужей, князя, дедича и воев, да и вина попробовать хотелось, (настоящего, небось из греков привезённого). «Ан не по Богше шапка, – подумалось мельком и без малейшей зависти. – Ты не вой и не отрок ещё даже, чтобы такие клятвы давать. А вот Ратибор… Ратьша сейчас клятву ту принесёт».

Рог уплыл на другой конец стола, ополовинясь, там из него изрядно отхлебнул Межамир, потом Ратибор (и глянул на Богуша так, что у варяга заныли зубы), а потом рог поплыл вдоль стола обратно к Ходимиру. Воротился пустым.

Князь кивнул Богушу:

– Верни.

Богуш принял рог, прошёл вдоль столов – пошёл он нарочно за спинами у чужой дружины, у московитов – не приняли бы его за труса, что только за своими прятаться может. И уже подходя к дедичу, увидел, как тот кивает на него сыну.

Ратибор шагнул навстречь, и его руки легли на рог. Но он не торопился потянуть его к себе, а Богуш не спешил его выпускать.

– Боишься, варяжко? – едва слышный ненавидящий шёпот вятича обжигал уши, словно тот дышал Богушу прямо в ухо, хотя Ратибор стоял от него на вытянутой руке. – Правильно делаешь, что боишься…

Богуш наконец выпустил рог, и Ратибор почти отшатнулся назад, но устоял, и даже почти никто ничего не заметил, только дедич Межамир нахмурил бровь, словно что-то понял, но смолчал, справедливо решив, что мальчишки разберутся сами. Ратибор ещё несколько мгновений мерил Богуша взглядом, потом поворотился и нарочито медленно отошёл к отцу, села на своё место.

Обратно Богуш шёл уже за спинами своей дружины, делая вид, что ничего особенного не случилось, а в голове его стучало: «Надо скорее становиться воем!». Не то чтобы он сильно испугался этого Ратибора, совсем нет! Но вот что делать, если такое будет повторяться, а он даже не сможет ответить с оружием в руках?

Оказавшись на своём месте, он вдруг встретился взглядом с князем. Ходимир смотрел весело и вопросительно, но Богуш только едва заметно качнул головой – ничего не случилось, княже. Мальчишка прошёл за спину князя, поворотился к столу и снова встретился взглядом, теперь уже с Житобудом. Витязь не собирался у него ничего спрашивать, он только весело подмигнул – держи хвост бодрей!

В гриднице гудели весёлые и полупьяные (пока ещё только полупьяные) голоса, звенели гусли, тёк над столами звонкий голос певца, который под одобрительные крики воев (а кто-то пытался и подпевать – слова были знакомы всем) выводил старину. А князь и дедич стояли на высоком гульбище, и пушистый снег падал хлопьями рядом с ними, лежал на наброшенных на плечи полушубках.

– И всё-таки я не понимаю, – стукнул кулаком по баляснику Межамир. – Почему я должен подчиниться тебе?!

– Тебе божьего суда мало? – косо глянул на него князь.

– Я не про то, – махнул рукой дедич. – Здесь я всё понимаю, тут вопросов нет. Я про другое – почему именно ты можешь подчинять? Твои предки были такими же дедичами, как и я, это только ты себя князем назвал. Я тоже могу быть князем!

– Не можешь, – легко отозвался Ходимир. – Слышал пословицу – если бы у бабки было? Так вот, если бы ты мог, ты бы это уже сделал.

– Я по старине живу, других не трогаю, пусть каждый у себя правит, – набычился Межамир. – Это тебе спокойно не сидится, лишней власти хочешь.

– Нет, – мотнул головой князь. – Не хочу. Просто…

– Просто что?!

– Просто не то ныне время, чтобы поодиночке в своих землях править, – покачал головой Ходимир. – Вятичам вместе надо быть, а то придёт какой-нибудь князь и окрестит, данью обложит. Тебя бы всё равно подчинили. Не я, так другой князь. Мономах ростовский, к примеру. Я просто ближе, поэтому и раньше добрался. Тебе теперь так и так со мной заедино быть.

– Мономах? Мальчишка-то этот? – презрительно бросил дедич.

– Этому мальчишке палец в рот не клади, – отверг Ходимир. – Я его видел.

– Когда это ты его видел? – Межамир неподдельно удивился.

– Он в прошлом году, когда в Ростов ехал, через моё Корьдно проезжал. Я его оценил. Он далеко пойдёт.

– Сын младшего Ярославича и самый младший из внуков Ярослава, – задумчиво пробормотал дедич. – Может быть, может быть. А ты, стало быть, против стоять хочешь?

– Не хочу, – Ходимир опять мотнул головой. – Не хочу. Но придётся.

– А сил-то хватит?

– Так я ж не один. Со мной Всеслав полоцкий, он потомок Велеса. Я на дочери Всеславлей женат, слыхал, небось? Да и варяги с нами, и свеи…

– Так он же в плену!

– Так это не надолго. Полочане не смирились, да и мы поможем. Глядишь, с Всеславом-то, с варягами да свеями и обломаем рога Ярославичам.

А в гриднице Богуш, поймал очередной неприязненный взгляд Кучкова сына, чуть шагнул вперёд мимо княжьего стольца (Ходимир ещё не воротился с крыльца, куда они вышли с Межамиром подышать зимним воздухом и разогнать хмель), оказался рядом с Житобудом (гридень сосредоточенно огладывал печёный лосиный бок, то и дело прикладываясь к поливной чаше с пивом) и, склонясь к нему, еле слышно шепнул:

– Возьмёшь меня в отроки, дядька Житобуд?

Гридень покосился на мальчишку, подумал пару мгновений, потом степенно разгладил седатые усы, вытирая с них капли пива и жира, и тоже едва слышно спросил:

– Что, дозрел, варяжко? – странное дело, но это обращение, услышанное от корьдненского гридня, совсем не разозлило Богуша. А когда его назвал так Ратибор, он готов был лопнуть от злости.

– Дозрел, дядька Житобуд, – Богуш дёрнул щекой – понял, что гридень с чего-то считает его неженкой и белоручкой, стало неприятно. – Учи меня… крепко учи.

– Ну что ж… – всё так же задумчиво сказал Житобуд. – Чего бы и не взять… но берегись, варяжко. Мало не покажется. И настоящим твоим назвищем я тебя буду звать только тогда, когда ты будешь делать хоть что-то правильно. А теперь умолкни и налей князю мёда, понял, варяжко?

Богуш понятливо кивнул и наткнулся на любопытствующий, с лёгкой неприязнью, взгляд Вънезда Гостятича – тот глядел через стол испытующе, словно спрашивая – а что из тебя выйдет-то, варяжко? А что-нибудь да и выйдет, – он горделиво выпрямился, раз и навсегда принимая назвище – отныне меня будут звать Богуслав Варяжко!

3

Присыпанную пухлым снегом тишину утра разорвал пронзительный вопль рога. Зашевелились, заворочались уснувшие кто где после вчерашнего пира вятичи – московляне и корьдничи вперемешку. Метнулась заполошно дворовая девка, вырвавшись из могучих объятий Житобуда, оглянулась с порога, улыбаясь во весь рот, и исчезла за дверью – заплетать растрёпанные руками Житобуда волосы и прибирать смятое платье. Вышел, потягиваясь, из отдельного закута князь Ходимир, остро глянул по сторонам живым, словно и не пил вчера, взглядом. А в другом конце гридницы точно так же выглянул в уже наброшенной на плечи свите Межамир Кучко.

В гриднице было холодно – зимний морозный воздух сочился в едва прикрытый дымогон, в дверные щели, в волоковые окна, от дыхания клубился пар.

– Чего стряслось ещё? – недовольно бросил Кучко, не обращаясь ни к кому. Обогнув дедича, в гридницу просочился Ратибор, вопросительно глянул на отца и, получив разрешительный кивок, вмиг исчез за дверью.

Холоп втащил огромную вязанку дров, вывалил на серую золу в очаге – облачком взвился в воздух летучий пепел. Застучал по кресалу кремень, весело затрещал огонь, охватывая скорчившуюся от жара бересту, потянуло дымом. Взгромоздясь на лавку и то и дело подёргивая ногой (ему мешала вытянутая нога спящего на лавке витязя Вънезда, и он пытался её сдвинуть в сторону), холоп сдвинул ставень на дымогоне, и дым потянулся к высокой кровле.

– Отче! – Ратибор возник на пороге запыхавшийся, в сбитой на затылок войлочной шапке, серой свите – ворот нараспашку, в наспех натянутых на босу ногу (штанины ниже колен собрались морщинами) сапогах. – Отче! Мальчишка из дальней вёски прискакал, охлябь, говорит, какая-то дружина сюда идёт!

Князь и дедич стремительно переглянулись, во взглядах обоих читалось одно и то же: «Вот оно!». Вот и пришло то, о чём вчера говорил Ходимир.

– Где он?! – хрипло прорычал Межамир, вмиг оказавшись на середине гридницы и одной рукой нахлобучивая шапку, а в другой держа меч в ножнах жёлтой тиснёной кожи. – Тащи его сюда!

Мальчишка был худой и одет был кое-как (видно было, что он рванул сюда, на Москву, впопыхах) – полотняные порты и рубаха без опояски, кожаные поршни и наброшенная на плечи вотола. Бледное лицо было недвижно, и только большие серые глаза бегали туда-сюда, оглядывая гридницу.

Одного взгляда Кучко достало, чтобы в руках у мальчишки очутилась каповая чаша с горячим сбитнем, его толкнули ближе к разгорающемуся в очаге огню.

– Пей. И говори, – велел Межамир, и в его голосе холодно лязгало железо.

Мальчишка пил сбитень, проливая на грудь, потом выпустил из рук опустелую чашу (холоп ловко подхватил её на лету, не дав упасть на пол), и его крупно заколотило от холода, бледное лицо дёргалось в судорогах.

– Ну? – сказал дедич нетерпеливо.

– Вче-че-че-ра-ра приеха-ха-хали, – выговорил мальчишка, отогреваясь. – Полсотни-ни, в ору-ружии, конные, в железе. С обо-бозом. Говорят, мономашичи, по-по-полюдье собирают.

Князь и дедич опять переглянулись, на челюсти Межамира вспухли желваки, князь задумчиво оттопырил губу.

– Всю но-но-ночь скакал, – сказал мальчишка и ближе придвинулся к костру.

– Да ты хоть кто таков есть-то? – затормошил Кучко мальчишку. – Откуда прискакал-то?

– Радонежич я, – пробормотал мальчишка, закатывая глаза, – видно было, что ему смертельно хочется спать. – С Городца[1]. Колокша я. Отец послал.

– Отец? Радонег Новогородец?!

– Ну…

– Старшим кто у них? Сам Мономах?

– Варяг какой-то… вроде как Шимон…

– Ростовский тысяцкий? – воскликнул ошалело дедич. – Шимон Африканович?

– Наверное… не знаю.

– Ладно! – велел после мгновенного раздумья Межамир. – Уложите его кто-нибудь, пусть выспится да отогреется!

Он поворотился – вои-московляне уже стояли вокруг него. Кто-то позади ещё барахтался в свите, запутавшись в рукавах, кто-то затягивал пояс или натягивал сапоги, но большинство уже были одеты и в оружии.

– Ну что, Межамире Стемирич, – сказал, протискиваясь сквозь московлян и становясь рядом с дедичем, князь Ходимир. – Вот оно и пришло, то, про что я тебе вчера только говорил. Вот и Мономах явился. Ну или Шимон… что ненамного лучше.

Про Шимона и его отца были наслышаны оба. Эти варяги и князя Судислава полонил, и семью его в своё время. За что потом с ними Ярослав Владимирич и расплатился – сделал тысяцким в Ростове. Тот Шимон в Ростове сейчас мало не князь, и при Вячеславе Ярославиче был, и Игоря Ярославича пережил…

– Они здесь будут к вечеру, – сузив глаза, говорил Межамир. – До Городца вёрст с семьдесят будет, мальчишка скакал почти всю ночь. А они с обозом…

– Они могли заметить, что он ускакал, – отверг князь. – И тогда они оставят обоз в том Городце, а сами – верхами следом. Я бы так и сделал, чтобы время выиграть. И тогда они будут здесь уже самое позднее в полудню.

– Верно, – подумав пару мгновений, сказал дедич, снова сжав челюсти. – Верно. Ты со мной, княже?

– А то как же! – весело оскалился Ходимир. – Мы же поклялись вчера быть заодно!

Рассвет застал мономашичей на опушке леса.

– Ну? – поворотился Шимон к старосте. Радонег опустил глаза:

– Недалеко уже. Скоро и у самой Москвы будем.

– Будем! – передразнил варяг и в сердцах замахнулся плетью, но так и не стегнул. – У, кривская морда, оборотневы выкормыши! Сам же небось и послал мальчишку в Москву!

Радонег повёл плечами – затекли из-за связанных рук, – облизнул губы, тряхнул головой, стряхивая с шапки насыпавшийся за ночь снег. Поглядел упрямыми синими глазами и смолчал. А чего тут говорить, если и так всё ясно.

Шимоновы варяги проходили мимо – уставшие за ночь кони шли вялой рысью, мотая гривами.

– Сколько у Межамира в Москве воев? – Шимон вновь поворотился к старосте, облил его с головы до ног взглядом – словно ледяной водой окатил, глаза бесцветные, как вода в северных озёрах. – Не молчи, утроба, ну?!

– Десятка три, – пожал плечами Радонег.

Шимон хмуро обвёл взглядом своё невеликое воинство и насупился. Его дружина ненамного больше, чем у Межамира, к тому же кони устали, а московляне наверняка засядут за стеной. Полюдье и поиск новых даней оборачивались неприятной стороной.

Шимон прекрасно знал, какие россказни ходят про них, варягов, как про великих воинов, и лучше многих, сам будучи варягом, знал, что в тех россказнях вранья больше чем правды. Намного больше.

Оставалось надеяться на внезапность – вряд ли на Москве будут ждать их так быстро после того мальчишки… как там его? Колокша? Межамир-то ждёт их разве что к вечеру.

Но ворота Москвы оказались закрыты. Шимон недовольно скривился – опоздали! Протелепались в лесу! А там, в Москве, кто-то оказался умнее, чем он, варяг, думал. Может, сам дедич Кучко, а может, кто из его дружины. Если дедич, конечно, слушает советы своих гридней и воев. А то видал Шимон на своём веку и таких вождей, которые никого не слушают, сами лучше всех знают. Покойный Ярослав Владимирич был не из таких, да и Всеволод Ярославич, младший сын его, тоже. Да и Мономаха-мальчишку господь умом вроде не обделил.

На веже над воротами из-за заплота выглядывали островерхие шеломы – московляне были настороже. Их здесь ждали.

Мономашичи остановились в перестреле от ворот острога. Несколько мгновений стояли, разглядывая (добротные были на Москве ворота, сколочены из толстенных дубовых плах, да и не враз к ним подберёшься – ров перед ними; мостик московляне успели убрать, а во рву хоть и снегу нанесло, а только это как бы не хуже – наста нет, увязнешь в снегу под стрелами и конец!), топтались усталые кони, фыркали, дышали на морозе паром. Потом Шимон начал ощущать на себе вопросительные взгляды воев – указывай, мол, вождь, что дальше делать-то.

Над поляной вокруг городца стояла тишина, нарушаемая только конским фырком, лязгом оружия, скрипом сбруи да хрустом снега под копытами. Наконец, ощутив, что на него смотрит вопросительно уже вся дружина, Шимон шевельнул поводьями, и конь плавно тронулся к воротам.

Дело вождя – быть во всём впереди дружины, и первым браться за самые тяжёлые и опасные дела. За то на вождях и милость богов лежит, за то они и власть одержат, потому вождь и должен быть сильнее и храбрее остальных, и умнее, и дети вождя – самые умные и красивые. Потому и с врагом в первый након должен говорить именно вождь.

Варяг подъехал к воротам вплоть, остановил коня, и сначала прикоснулся к воротному полотну кончиками пальцев. Холодные, заиндевелые доски отозвались – пальцы кольнуло холодом и неприязнью, – ну вестимо, ворота встретили. Небось, предок того Кучки, когда острог строил, немалую жертву принёс, вот душа беспокойная и охраняет его от чужаков.

Шимон убрал руку – без поспешности, непристойной вождю, но и без промедления – мало ли… не стоит с духами шутить. Натянул рукавицу, суконную, с плотно прошитыми накладками толстой кожи и постучал кулаком в ворота. Звук получился глухой, но гулко отдался внутри.

– Кого там Велес принёс еще? – раздался сверху голос, словно только этого и ждали. Хотя именно этого и ждали, конечно. «Язычники, – отметил про себя Шимон, заслышав имя Велеса. – О сю пору пням молятся». Сам он был крещён ещё с той поры, когда они с отцом, Альфриком, воевали против урман в Италии да Сицилии, ещё до того, как их дядя Якко выгнал из Вармии, с Волчьего Берега. Тогда его ещё не Шимоном кликали, а Фриандом, Сластёной, древним родовым назвищем. А крестили Жигмоном, по имени древнего бургундского короля, загубленного франками. В Шимона его перекрестили на Волчьем берегу, да потом и здесь, на Руси, так звать стали.

– Кого надо, того и принёс, – ответил Шимон холодно. – Мои вои меня Шимоном кличут, слыхали может? Я – тысяцкий Ростова и Суздаля.

– А здесь чего надо? – любезности в голосе сверху не прибавилось ни на ногату.

– Даней новых ищем для господина своего, князя ростовского, Владимира Всеволодича.

– Ну так и искали бы себе где-нибудь в другом месте, – вполне мирно, но холодно посоветовал голос.

– А мы нашли уже, – радостно откликнулся Шимон, начиная медленно закипать. – Невежливо ведёшь себя, хозяин. Я тут перед тобой открыто стою, назвался, а ты за стеной прячешься, да и с кем говорю – не знаю.

– Уж не с меня ль дани брать собрался? – над заплотом всё-таки возникла голова в шеломе с урманским наличьем. – Как горло узким не показалось. Не с меня дани берут, а я дани собирать привык. И это так же верно, как то, что мои вои зовут меня Межамиром Стемиричем Кучко!

В голосе хозяина Москвы прозвучало что-то странное, словно он сам не верил в то, что говорил или же… или словно он тосковал о чём-то… но разбираться в оттенках голоса дедича Шимону было некогда.

– Собирать дани может только тот, кто способен отстоять это право мечом! – варяг снова стукнул кулаком по воротам. – Либо выставляй поединщика, либо отворяй ворота! А нет – приступом возьмём!

– А попробуй, возьми! – крикнул со стены другой голос, молодой и задорный, совсем мальчишеский. Должно быть, сын Кучков крикнул, раз никто не одёрнул его и не оборвал.

Ин ладно, так тому и быть.

– Началось, – выдохнул Житобуд, не отрывая руки от глаз – сложенной лодочкой ладонью он прикрывал глаза от яркого солнца, оно светило прямо в глаза, вовсе не по-зимнему. – Не пора ль, княже?

– Рано, Житобуде, – чуть заметно качнул головой Ходимир, не отрывая взгляда от московских стен, под которыми муравьино кишели вои. Хлопья снега посыпались с шелома и ворота стегача. За спиной князя звучно фыркнул конь, переминаясь с ноги на ногу (звучно хрустел под копытами снег). Князь покосился назад, поймал взгляд Богуша, державшего под уздцы сразу двух коней – Ходимира и Житобуда, едва заметно подмигнул мальчишке (тот выглядел донельзя довольным – как же, князь и гридень взяли с собой в дело), и снова отворотился, глядя на городец. Варяги волокли из леса свежесрубленную и очищенную от сучьев лесину – сокол, тащили несколько толстых жердей с наскоро врубленными в них ступенями.

Рассыпались, обходя острог, охватывая как можно шире. Шли пешими, прикрывая головы щитами, а позади коноводы сгоняли дружинных коней вместе. Ходимир молча указал на них Житобуду, и витязь только молча кивнул головой – понятно, мол. А что тут говорить, если и впрямь понятно – первое дело суздальскую дружину от коней отсечь, чтобы не ушли.

Засвистели первые стрелы, хрипло заорали на бегу мономашичи:

– На слом, на слом! На слом!

– А вот теперь – пора! – рубанул князь, оборачиваясь. – Богуш, коня!

Когда из леса с криками, воплями и конским ржанием рванулась конная орава числом не меньше, а то и больше, чем его дружина, Шимон просто не поверил глазам.

Как?

Кто?

Откуда?

Но думать было поздно, враги уже рассыпались в лаву, охватывая городец, а вместе с ним и его, Шимонову дружину, а часть конных, десятка два, оторвались взяли правее, наддали, вклиниваясь между варягами и их конями. Засвистели стрелы, со стены радостно заорали московляне, коноводы были мгновенно и безжалостно избиты, чужаки стремительно охватили конский табун и погнали его к лесу.

Впрочем, сожалеть об этом было уже поздно – чужаки налетали, слюдяно сверкая на солнце клинками мечей, видны уже были их отвёрстые рты, и льдистые искры на остриях копейных рожнов. Шимон ясно видел – дело проиграно. Его вои россыпью замерли на открытом месте вдоль стен городца, а эти идут слитно, к тому же их больше. Сейчас московляне засыплют их стрелами, а потом лесовики ударят и вырубят всех подчистую. И бежать некуда – от коней их отсекли, про то, чтобы в острог вломиться, теперь и думать нечего. Сгубил ты дружину, Шимоне… но эти-то кто ж таковы?! – снова возникла глупая мысль. – Сейчас ударят!

И чужаки ударили!

Закружились перед варягами неудержимым хороводом, бросая стрелы (над головами змеино, гадючьи свистела острожалая стремительная смерть), врезались свистяще-рубящим железом, потоками хлестанула на снег кровь. Варяги тоже ощетинились копьями и начали бросать стрелы, но их было меньше и все врозь. А летучая смерть неслась и со стен тоже. И Шимон успел только удивиться и ужаснуться стремительной гибелью своей дружины и своим бессилием что-то сделать. А потом чужие вои расступились, открывая дорогу вражьему предводителю. Молодой парень, едва ль два десятка лет и есть, на белом коне, подъехал вплоть, держа в опущенной руке нагой меч, остановил коня в десятке сажен.

– Сдался бы, Шимоне Африканыч! – крикнул он весело. Вестимо, можно веселиться, если ты уже почти победил.

Почти. Победил.

Шимон рванул из пучка сулицу – хоть так подловить чужого вождя, раз тот мечи с ним скрестить не хочет! Но меч всадника на белом коне перехватил сулицу на лету, перешиб лёгкое тонкое древко, и две половинки копьеца отлетели в разные стороны, а Шимона рванул наброшенный ему на плечи невесть кем (он не успел заметить кем!) волосяной осил, свалил с ног, поволок по снегу. А чужие вои, завидев ловкость своего вождя, восторженно заколотили мечами в щиты и заорали:

– Ходимир! Ходимир! Ходимир!

«Ходимир, – билось в голове у Шимона, когда вятичи (вестимо, вятичи, кто ж ещё?!) крутили ему руки за спиной и связывали всё тем же волосяным осилом. – Ходимир, князь Корьдна! Оборотнев зять!».

Потом, когда остыли разгорячённые вои, когда связанных суздальцев, тех, кто уцелел под клинками вятичей, гнали в острог, а вятичи бродили по полю, собирая брошенное разбитой суздальской дружиной оружие, Ходимир подозвал Богуша.

– Слушаю, княже! – вытянулся мальчишка перед князем. Ходимир придирчиво оглядел мальчишку – страха особого на лице не видно, оружие не сбилось, и лук, и топорик на месте. И не ранен.

– Житобуде? – позвал князь и спросил, кивая на мальчишку. – Как он?

– Достойно держал себя, – отозвался Житобуд, утирая кровь с рассечённой варяжьим мечом щеки – царапина была неглубокая, но длинная. – Не струсил и дуром вперёд не лез. Подай-ка полотно, варяжко, перевязать надо.

Богуш вопросительно глянул на князя, поймал его разрешающий кивок, и сорвался с места. Князь подошёл к Житобуду вплоть.

– А чего это ты, княже, меня про отрока моего расспрашиваешь?

– Да вот думаю я, хоть мы Шимона и побили, а только Мономах нам такое вряд ли спустит. Надо бы помощь из Корьдна звать, а воев отпустить не могу, каждый на счету.

Воротился Богуш с несколькими клочками льняной стираной ткани и принялся промокать царапину на щеке Житобуда.

– Богуш, а ты дорогу запомнил? – внезапно спросил князь. Богуш от неожиданности замялся, глянул непонимающе – какую, мол, ещё дорогу? И князь пояснил нетерпеливо. – От Корьдна сюда дорогу.

– А! – понял мальчишка, и ответил сквозь зубы, затягивая узел повязки на голове Житобуда. – Запомнил, вестимо. Не так уж и далеко мы ушли от того Корьдна.

– Поедешь к княгине, – сказал Ходимир, и Богуш опасливо оборотился – не пошутил ли князь. Где это видано – отрока посылать гонцом? Увидев, что князь вовсе не шутит, слегка сбледнул лицом и посмурнел, но возражать не стал. – Без грамоты поедешь. Передашь на словах, чтоб всю дружину сюда отсылала, и вятичей, и варягов твоих. Понял ли?

– Понял, княже!

4

Скрип снега под копытами размеренно звенел в ушах, метался от одной опушки к другой, тёк по извилистой лесной дороге меж закуржавелых кустов и косматых снежных шапок на сосновых лапах, спешил вперёд, предупреждая зверьё – человек идёт, берегись! А может, наоборот – готовь клыки да когти, лёгкая добыча.

Богуш передёрнул плечами. Видимо, он нечаянно тронул рукой поводья, потому что конь в ответ недовольно дёрнул ухом, словно говоря «Не бойся, хозяин!», и даже не сбавил хода.

Бойся или не бойся, а только надо было спешить. Из глубины леса наползали серые сумерки, надвигался вечер, а он едва одолел половину пути от Москвы до Корьдна, и надо было где-то переночевать. Желательно – под крышей и в тепле.

По его подсчётам, он давно уже должен был доехать до Протвина погоста, где они останавливались на ночёвку всем полюдьем, но серые, присыпанные снегом, осиновые кровли погоста всё никак не показывались из-за оснеженного заиндевелого чапыжника. Он не заблудился, нет – он прекрасно помнил эту дорогу, он отлично знал, что не сбился и не потерял ни одной путевой приметы. Но погоста всё не было. А где-то за лесом, за непроницаемой стеной янтарно-снежно-хвойного сосняка уже пробовал голос первый волк, и торжествующе-тоскливый вой раскатисто дрожал, взлетая к затянутому облаками небу.

Плохо тебе будет, Богуше, если до погоста вовремя не доберёшься.

Вовремя.

Во время.

А когда оно – время?

Богуш закусил губу и потянул поводья, останавливая коня. Тот недовольно заплясал, косясь на хозяина огненным глазом, словно говоря: «Да что ты мне сделаешь, человечек?! Вот сейчас как дам вскачь, а ты валяйся в снегу, добегай потом до жилья, как хочешь!», но всё же покорился. Богуш невольно в который уже раз позавидовал дружинным воям Ходимира, которые с конями были с детства, навыкли за столько лет-то. Вот на них вряд ли бы конь так глядел.

Варяжко перекинул ногу через высокую луку седла (кожа седла – серая, вытертая добела на царапинах и сгибах, гладкая, словно слюдяная пластинка в оконном переплёте), соскользнул на снег, враз утонув в нём сапогами выше щиколоток. Конь, фыркнув и чуть приплясывая, пошёл боком, но Богуш резко дёрнул на себя повод и вновь подчинил Гнедка себе. Погрозил ему кулаком (конская морда была одновременно невинной и хитрой, он при виде Богушева кулака только фыркнул) и сглотнул подступающие слёзы.

Нельзя было сейчас плакать, нельзя. Пусть его и не видит никто.

Богуш торопливо, постоянно дуя то на одну, то на другую руку – коченели! – продёрнул каменно-затверделый на морозе повод под пояс, завязал наспех узел (а, не развяжется! не успеет!) и шагнул ближе к коню. Тот, храпя, попятился, а в глазах уже плескался откровенный страх.

– Не нравится мне это, – процедил мальчишка озадаченно. Постоял несколько мгновений, кусая губы, потом сбросил с плеч мешок, рывком раздёрнул тесёмки, вытащил изнутри горбушку хлеба, оставленную на случай, если придётся ночевать у костра в лесу. И замер над мешком, оцепенело глядя на привязанный к плечевой лямке науз. Кусок серой волчьей шерсти, хитро перевязанный суровой ниткой, смоченной чем-то тёмным – Богушу не хотелось думать, чем.

Мысли метнулись мгновенно, словно стрелы.

Кто?

Как?

Когда?!

И самое главное – зачем?!

Он криво улыбнулся, уронил хлеб обратно в мешок и подцепил науз остриём кривого засапожника. Примотано было крепко, на совесть. Богуш, поколебавшись несколько мгновений (а ну как на эту хреновину ещё какой заговор наложен, чтоб не снимали его?), всё же решился – железо всё ж таки, должно оберечь! Разрезал намотанную нитку, ощутив мгновенный укол тревоги, словно звериный взгляд из-за кустов. Науз упал на утоптанный снег, Богуш хотел было пинком отправить его подальше, но вовремя опомнился. Вновь подцепил остриём ножа и отбросил к обочине дороги.

Теперь конь!

Бросив нож в ножны, Богуш опять вынул горбушку, густо посыпал её крупной серой солью («Дорогое дело, жалеть будешь!» – орал внутри кто-то незримый) и протянул коню. Гнедко в этот раз даже не покосился («Так и есть, от науза шарахался!» – возликовал варяжко), осторожно обнюхал горбушку, шекоча ладонь мальчишки жёсткими волосками, взял хлеб мягкими губами, тепло дыхнул в лицо. Богуш засмеялся и принялся отвязывать повод от пояса.

Подошёл ближе, забросил поводья коню на шею, и в этот миг опять увидел!

Второй науз висел на уздечке. Тут не было никакой волчьей шерсти, обычный, хитро запутанный моток таких же серых ниток, завязанный хитрым узлом вокруг высохшего стебля какой-то травы. Приглядевшись, Богуш уверенно опознал подорожник и скривил губы, догадываясь о предназначении науза.

Дорогу спутать он должен, чего тут ещё?!

В этот раз мальчишка даже не стал его срезать. Перехватил ножом повод в двух местах, выше и ниже науза, двумя пальцами, словно дохлую крысу, отшвырнул хреновину подальше в сторону («Наткнётся потом кто-нибудь», – подумалось равнодушно), торопливо связал коченеющими пальцами повод, затянул как мог – ага, затяни-ка сыромятину на морозе! Ну ничего, до Протвина погоста выдержит, а там поглядим. Вскочил в седло. Конь пошёл резво, словно и не скакал весь день.

И опять всплыло:

Кто?

Как?

Когда?

И самое главное – зачем?!

Впрочем, как раз «зачем» понятно сразу.

Кому-то на Москве очень не надо было, чтобы Богуш добрался до Корьдна. Кому-то, кто хотел власти ростовского князя и Шимона. Кому-то, кто умел колдовать, завязать нужные наузы. Кому-то, кто мог эти наузы прицепить и на сбрую Гнедка, и на мешок Богуша, то есть, кому-то из ближней дружины самого Межамира Кучки. Не в Ходимировой же дружине искать такого человека. Да и не было там столь сведущих в колдовстве людей, Богуш бы знал.

Дорога в очередной раз поворотила, огибая закуржавелый куст калины, и у сосняка показались тесовые кровли с нависшими на них сугробами – Протвин погост.

Он успел в последний миг – в погосте уже готовились заволочить ворота, и двое мальчишек, его, Богуша, ровесников, уже взялись за створки ворот, когда он промчался между створками и пронёсся между домами, осадил коня у крыльца беседы. Сзади, от ворот, ему вслед неслись крики, а Богуш уже спрыгнул с седла, довольно хлопнул Гнедка по шее и поворотился к крыльцу. А там, на верхней ступеньке уже стоял местный дедич, глядел на мальчишку весело из-под косматых бровей, словно Богуш напомнил ему его собственную юность. Когда-то и дедич (Жизнемир! – вспомнил Богуш его назвище, – слышал, когда дружина Ходимира стояла в Протвином погосте. – Жизнемир Ратиборич!) был молодым, и так же гонял верхом, и с мечом в руках бросался на печенежские и булгарские загоны и русские дружины.

– Ба! – воскликнул Жизнемир, узнав Богуша. – Это откуда ж тебя принесло к нам, варяжко?!

Он окинул Богуша быстрым взглядом, на мгновение остановил взгляд на прицепленном к ножнам наконечнике стрелы – признак отрока – удовлетворённо кивнул.

– Меня… – Богуш вдруг с удивлением понял, что в горле у него пересохло, словно в знойный летний день. Подумалось непутём: «А ну как скажут сейчас – а ты кто вообще таков? Сбежал от князя, небось? И – в цепи его!». Он облизнул сухие губы, перевёл дыхание и выговорил, наконец, прерывающимся голосом. – Меня князь Ходимир в Корьдно послал, к княгине с вестью.

– Ну что ж, – спокойно сказал дедич. – В Корьдно, так в Корьдно. С утра и поскачешь дальше, а пока и тебе надо отдохнуть, и коню твоему.

Богуш открыл было рот, чтобы возразить, но тут же понял, что сил его не достанет. Да и дороги он ночью не найдёт.

Скоро Богуш сидел за столом перед дедичем, уплетая за обе щеки кашу с копчёным салом, запивая её квасом (он вдруг понял, что здорово проголодался за день скачки!), и рассказывал, как обернулось дело под Москвой. А Жизнемир сидел, опершись локтями на стол и оперев подбородок на кулаки, отчего его полуседая густая борода смешно торчала вперёд, непроницаемо завесив глаза густыми бровями и время от времени кивая в ответ на слова мальчишки.

Когда Богуш договорил и отодвинул опустелую миску, в которой сиротливо бултыхалась грязная ложка, сделал несколько длинных глотков кваса и длинно, сыто вздохнул, дедич только коротко усмехнулся в бороду. Повёл бровью, и невысокая белобрысая девчонка тут же убрала со стола и миску, и чашу. А Жизнемир качнул головой, словно кого-то подзывая, и около стола тут же оказалось двое мальчишек, похожих на белобрысую, но совершенно одинаковых. Близнецы.

– Мои сыновья, – сказал дедич негромко – это были едва ли не первые слова, услышанные от него в доме. – Ты их сегодня видел, они ворота затворяли.

Он поворотил голову к детям, отчего его борода оттопырилась куда-то в бок, и Богуш с трудом сдержал усмешку – негоже смеяться над старшим, да ещё и в его же доме. У мальчишек же не дрогнула ни одна мышца на лице – отец вовсе не казался им смешным.

Они были совершенно одинаковы – рослые, белобрысые, синеглазые, в одинаковых белёных рубахах с красной шерстяной вышивкой, в некрашеных портах, в серых суконных свитах. Только родинки, тоже совершенно одинаковые, похожие на маленьких пауков, у них были на разных щеках.

«Странно, – подумал Богуш отстранённо. – Ему на вид уже далеко за шестьдесят, а сыновьям – лет по двенадцать. Наверняка есть ещё дети».

– Всё слышали? – спросил меж тем, дедич у сыновей. Те переглянулись и согласно кивнули – метнулись светлые вихры, две пары ярко-синих глаз преданно уставились на отца. Парни были готовы на всё.

– Спать вам сегодня не придётся, – подытожил Жизнемир. – Ты, Левобор, побежишь на Выселки, к Вячко, расскажешь ему всё, что слышал, пусть приходит завтра конно, людно, хлебно и оружно. – близнец с родинкой на левой щеке согласно кивнул. – А ты, Правобор, – к Вторяте побежишь, в Новосёлку. За тем же. Поняли?

Опять стремительный перегляд двух белобрысых голов и опять согласный кивок.

– Отче, – несмело подал голос Левобор. – А…

– Вас не возьму и не просите, – отрезал дедич. – Кто-то и тут остаться должен, да и мало ли…

Он не договорил, но было понятно и так. Мальчишки опять переглянулись и вновь согласно кивнули.

– Ну и ступайте тогда, раз всё поняли, – Жизнемир глянул на Богуша и, что-то поняв по его виду, сказал. – Спросить что-то хочешь, варяжко?

Богуш кивнул.

– На помощь собираешься, господине?

– А то как же, – в бороде дедича мелькнула мимолётная усмешка. – Если князю Ходимиру не помочь, так Мономах и сюда доберётся. А здесь – наша земля, здесь я дани собираю. А дани собирать и землёй владеть может только тот, кто это право сможет отстоять с оружием в руках. Никак иначе.

Богуш понимающе склонил голову – он уже второй раз слышал такие слова, в первый раз от Ходимира на Москве, и второй раз – вот здесь, от дедича Жизнемира. А дедич вдруг спросил:

– За кем копьё-то носишь, варяжко?

Богуш невольно вздрогнул, но тут же вспомнил цепкий взгляд Жизнемира на своей подвеске, и сказал:

– За Житобудом Добрыничем.

– Давно ль?

– А вот перед самым боем с шимоновичами и взял он меня в отроки.

Дедич только задумчиво кивнул и сказал, словно о давным-давно решённом (хотя для него это может как раз и было таким, давным-давно решённым):

– Спать будешь на полатях, где мои сыновья спят. Дальше поскачешь с утра, после утренней выти, – и, видя, что у Богуша от усталости уже закрываются глаза, велел. – Ладно, иди, спать. Поздно уже.

И уже когда Богуш поднялся из-за стола, раздёргивая шнуровку на вороте свиты,

– Ладно, иди.

За ночь потеплело, и утро вставало серое, с низкого неба хлопьями падал снег, медленно кружась в безветренном воздухе. Богуш спустился с крыльца, а от окутанной соломенной загатой стаи один из двух близнецов уже вёл к нему Гнедка, который, отдохнув за ночь, теперь сыто пофыркивал и норовил ухватить белобрысого Жизнемировича зубами за рукав. Мальчишка беззлобно фыркал и выдёргивал рукав, грозил Гнедку кулаком.

Богуш перехватил у него повод, быстро глянул мальчишке в лицо: родинка-паучок на левой щеке – Левобор!

– Уже воротился?

– А чего там долго-то? – пожал плечами сын дедича. – До Выселок всего-то десять вёрст, я мигом обернулся. Мы тут все тропинки и овражки знаем.

– Уже хвастаешься? – бросил с крыльца Жизнемир, и Левобор тут же поворотился к нему.

– Вячко сказал, что к полудню они будут здесь! Вместе с Голчаном, в оружии и конными.

– Вячко – это мой старший сын, – пояснил дедич Богушу. – А Голчан – его старший сын, мой внук. Да второй сын, Вторята придёт сам-друг, да я пойду, тряхну стариной, да третий мой сын, Третьяк, он ещё неженатый. Вот впятером и поможем князю Ходимиру.

«Да, видать не столь крут дедич в Протвином, как в Москве, не настолько и богат, как Межамир Кучка, – подумалось Богушу, и он всеми силами постарался не выдать этой мысли. – Тот-то может два десятка оружных кормить в своём дому. Почти как князь Ходимир. Жизнемир же только сам в бой пойти может, да родичей своих вывести. Гордость своего рода».

Пятеро оружных.

Большая сила, если подумать.

И какая малая по сравнению с дружинами Владимира и Шимона. «Хотя вот из таких крупиц и собирается большое войско, разве не так?» – тут же возразил он сам себе.

– Ну, пора тебе, – сказал дедич, кивая на топчущегося в нетерпении и сопящего в ухо Богушу коня. – А то Гнедко твой тебе свиту на плече прогрызёт.

Сгрудившиеся на дворе домочадцы Жизнемира расхохотались.

– Коня покормили твоего, он отдохнул. Скачи и дальше по той же дороге, к вечеру будешь в Корьдне. Тут не заблудишься.

[1] Городец – сейчас село Радонеж Сергиево-Посадского района Московской области.