Кощеево седло

Глава 4. Рука врага

1

Над лесом тянуло сладкой весенней прелью. Скоро уже над озёрами звучно загогочут гуси, встанет неумолчный многоголосый птичий крик.

Придёт весна.

Время неудержимой и горячей птичьей любви.

И не только птичьей, – подумала с мимолётной усмешкой полоцкая княгиня, отворачиваясь от узкого волокового окошка и задвигая ставень. В окошко ощутимо тянуло холодом – хоть и весна, а снег ещё никуда не делся. Да и с озера ветер задувает.

А самое главное – то, что было видно за окном, надоело Бранемире Глебовне хуже горькой редьки.

Княгиня понимала, что так надо, что она не может, не имеет права попасть в руки Мстиславичей, а самое надёжное убежище – здесь, у Чёрного Камня, в доме старой ведуньи Летавы, где княгиня жила уже третий месяц. Здесь, куда никогда не занесёт нелёгкая человека, который Летаве у её дома не нужен или у которого нет нужды до помощи ведуньи.

Но – надоело.

И мрачный лесной распадок, поросший тёмно-зелёными корбами, и узкая извилистая тропка меж сугробов, на которой можно увидеть только случайно забредшего лося. Ну скоро ещё будет видно только что проснувшегося от зимы медведя. И по-весеннему потемнелая ледяная озёрная ширь, в которую глядится яркое синее небо. И высокие сосновые боры на дальних увалах, и по-весеннему голый ещё березняк на том берегу озёрного залива.

И Чёрный Камень, от которого ощутимо тянуло древней силой.

Очень древней.

Чёрный Камень одновременно и притягивал, и отталкивал княгиню, которая ещё не забыла своего служения богам за двадцать лет замужества. Притягивал своей силой, накопленной за тысячелетия жертвоприношений и почитаний. А отталкивал… отталкивал чуждостью этой силы. Бранемира Глебовна до замужества служила Матери Мокоши, богине женской, которая простёрла свой покров над всеми рождающими и ведущими дом. А Камень… Камень был напоен силой мужской, и звериной даже, силой охоты и огня, силой погони и убийства.

Княгиня не боялась.

Но к Камню без лишней нужды старалась не подходить. Хотя глаза то и дело словно сами собой обращались к нему.

Полоцкая княгиня жила в доме ведуньи уже третий месяц. Мстиславичи не прошли дальше незримой межи, очерченной по снегу только лишь волчьими лапами, несколько дней бродили по окрестностям, потом ушли восвояси – после боя с лесной дружиной их осталось совсем мало. И княгиня вскоре после этого встрепенулась – надо уходить, надо довершать полюдье, надо возвращаться в Полоцк.

«Рано», – сказала ведунья непреклонно.

Бранемира вспылила.

Ведунья выждала, терпеливо снесла все попреки и выкрики Бранемиры, все её слова «Я – княгиня, как ты смеешь?!» и «Уйду, и не прикажешь мне остаться!», потом всё таким же бесцветным голосом процедила: «Рано». И добавила, когда Бранемира вновь открыла рот, чтобы возразить: «А попробуешь уйти сама – заплутаешь и сгинешь. Я – знаю. Камень не пустит».

И княгиня поняла – камень действительно не пустит. Поэтому надо ждать.

Объяснить ведунья ничего не объяснила. Возможно, она и сама не знала, зачем это нужно, чтобы княгиня сидела в это время в лесу.

Камень так хочет – и всё тут.

Впрочем, нельзя было сказать, что княгиня была совсем уж оторвана от мира. Несколько раз в домик ведуньи приезжал гонец от воеводы Бреня, каждый раз один и тот же – сын Купавы, Невзор. Рассказывал, что творится в мире, что происходит в Полоцке, какие вести из Киева приходят. И уезжал. Его камень не удерживал.

Поэтому княгиня знала, что Полоцк по-прежнему в руках воевод Бронибора и Бреня, что Ростислав на руках у мамок, жив и здоров, что полюдье собрано и уложено в бертьяницы… и что новогородский доглядчик Ратибор Тужирич по-прежнему сидит в Полоцке.

Вроде как и нет войны. А возвращаться княгине в Полоцк опасно. А почему опасно – не понять.

Камень знает.

Разрывая тишину, со двора донеслись визгливые женские голоса, и Бранемира, поморщась, спрятала лицо в ладони.

Кричали Купава и Гордяна.

Их бесконечные ссоры тоже надоели княгине. Гораздо больше, чем долгое сидение в глубине кривских дебрей, больше, чем прискучившие корбы и увалы за окном, больше… больше, чем Чёрный Камень.

Тогда, после сумасшедшего бегства через дебри, Гордяна, едва доведя их невеликий отряд до Чёрного Камня, свалилась в горячке и не подымалась мало не два месяца, весь остаток зимы. И Купава, и сама княгиня тогда ходили за девчонкой с Мяделя, как за родной. Купава словно забыла про всю свою неприязнь к нахальной лесовичке. На время.

Вскоре после того, как Гордяна оправилась, ссоры и начались. Купава быстро вспомнила всё – и праздник Купалы в прошлом году, и Мурашову просьбу предсмертную на Немигином поле, про которую тоже знала от Несмеяна, и зелье приворотное Гордянино.

Вспомнила.

И спокойное житьё в дебрях перестало быть спокойным.

В присутствии княгини и Купава, и Гордяна ещё как-то могли держать себя в руках, хоть и смотрели друг на друга мало не с ненавистью, но стоило Бранемире Глебовне отойти или даже отворотиться, как пря начиналась снова.

Негромкие споры, попрёки и перекоры быстро вырастали в откровенный бабий крик, с провизгом, с пеной у рта – в то, что княгиня всегда терпеть не могла.

И такое творилось каждый день – Гордяна и Купава ели друг друга поедом, а Бранемира изнывала от тоски по белому свету и по своему князю.

Голоса становились всё громче, и княгиня не выдержала – толчком руки снова сдвинула ставень и подала голос:

– Купава!

Женщины мгновенно смолкли, словно вспомнив, где находятся, и кто их зовёт.

– Купава, зайди, – позвала Бранемира.

Купава появилась на пороге ещё разъярённая, часто дышащая и с красными пятнами на лице. Коротко поклонилась княгине, блюдя и её, и свою, и мужнюю честь. Поправила на голове повой, одёрнула понёву, глянула неуступчиво.

– Ну чего у вас опять? – со смертельной усталостью спросила Бранемира Глебовна. Ответа не требовалось – княгиня и так отлично знала, что ответит ей Купава. Ну или примерно знала.

– Прости, матушка-княгиня, – вновь поклонилась Купава. – Да только терпеть такое…

Она смолкла, сжав зубы, красные пятна на щеках стали ярче и чётче. Больше ничего не скажет, – поняла княгиня, и обречённо вздохнула.

Купава вдруг подсела к госпоже, коснулась рукой плеча, дозволив себе вольность – во время испытаний и лишений дозволяется многое.

– Не горюй, Бранемира Глебовна, – душевным голосом сказала она тихо. – Отыщется твой ладо… из полона вытянут его наши вои… и из поруба, если надо… и от самого Ящера, если придётся, не доведи Велес и Перун…

Княгиня благодарно кивнула, принимая ласку.

– Вестей никаких не было? – спросила она отрывисто – обычно вести из большого мира приносил к Чёрному Камню старший сын Купавы, Невзор, которого из войского дома нарочно для того отряжали воеводы.

Купава молча покачала головой. С последнего приезда Невзора прошёл уже мало не месяц, и она ждала его со дня на день. Да и княгиня тоже ждала.

Купава умчалась на зов княгини, ещё пыша гневом, а Гордяна осталась во дворе, победно улыбаясь вслед. Ох, недаром отец её строптивицей всё время кликал… Из схваток с Купавой Гордяна всё чаще выходила победительницей.

Да вот только на душе от тех побед лучше что-то не становилось.

Девушка медленно побрела к крыльцу дома, кутаясь в свиту – внутрь заходить не особенно-то и хотелось. Будь куда, она хоть сейчас подалась бы куда-нибудь отсюда. Да только некуда – от родного Мяделя, небось, одни угли остались. А чтобы бежать куда глаза глядят – духу пока что не хватало. И отчаяния – тоже.

– Гордяна?! – тихий неуверенный голос заставил её вздрогнуть, словно у неё над ухом ударила молния. – Гордяна!

Девушка стремительно поворотилась к калитке – узенькому проходу между двумя корявыми столбами. И остановилась, словно наткнувшись на колючий взгляд родных глаз.

– Мама, – почти неслышно прошептала она, не трогаясь с места.

– Дочка, – так же неслышно прошептала мать, хватаясь рукой за верею.

Гордяна вмиг оказалась рядом, поддержала мать за локоть.

– А мы ведь уже и поминки по тебе справили, – рассказывала Милава, глотая слёзы, утирая глаза суконной рукавичкой. – Думали, убили тебя мстиславичи.

– Не догнали, – отвергла девушка, мотнув головой. Волосы попали в глаза, намокли, она сердито отбросила их с лица за спину. – А я по вам – тоже… сильно разорили вёску?

– Да что уж там, – вздохнула мать, качая головой. – Добро хоть дом только один пожгли…

– Наш?

– Наш…

– Это из-за меня всё, – прошептала девушка онемелыми губами, теребя кисточку на поясе и отводя глаза. – Из-за меня…

– Деточка, деточка… – тихо сказала мать, не отводя взгляда. – Что ж ты наделала, деточка моя…

Слёзы прорвались бурным потоком, все разом. Милава не утешала, только гладила по спине меж лопаток припавшую к её груди девушку.

Выплакавшись, Гордяна ещё долго стояла, уткнувшись в жёсткую дублёную кожу нагольного кожуха на материнской груди, сопя и шмыгая носом.

– Я не могла поступить иначе, мамо… – прошептала она в материнский платок. – Не могла.

Милава молчала, только по-прежнему поглаживала дочь по спине.

Наконец девушка подняла голову и снова посмотрела матери в глаза. Милава смотрела прямо и сурово.

– Много народу погибло? – губы опять онемели, едва шевелились.

– Много, девонька, – мать снова смотрела колюче. – Почти все мужики погинули, из молодых парней только двое в живых осталось… конец роду.

Гордяна вновь задохнулась от подступившего к горлу колючего холодного комка.

– И кто старшим ныне в роду?

– Борута.

Борута. Отцов двоюродный брат. И вечный соперник – в охоте, на пахоте, на войне… и в любви. Когда-то Борута и Мураш одновременно посватались к Милаве, которая была, как и Гордяна сейчас, первой невестой округи. Милава выбрала Мураша, а Борута затаил неприязнь. Никогда и ничего он не делал против отца, но всегда и во всём с ним соперничал.

– Он… – мать помедлила, но решилась всё-таки и договорила. – Он тебя от рода отверг… и в Мяделе появляться запретил. И если узнает, что я с тобой говорила…

Гордяна смолчала. Борута забирал власть в роду в свои крепкие руки. И слова матери про то, что «конец роду» – вестимо, только громкие слова. Просто измельчает род… ничего, примаков возьмут, парни на двух-трёх девках каждый оженятся… поколения через два выстанут.

А вот у тебя теперь обратного пути нет, - сказал кто-то внутри неё спокойно-рассудочно. Теперь, когда она принесла в жертву своей любви целый род… своих родовичей, остановиться она уже не может, чтобы эта жертва не стала напрасной.

Девушка выпрямилась, бледная, словно весенний снег, прозрачной бледностью – все синие жилки на лице выступили сквозь кожу. Сжала зубы до боли.

– Ну что ж, – сказала чужим голосом, глядя сквозь мать куда-то на опушку, где бродили в осиннике лоси, щипля заготовленные для них Летавой веники. – Пусть так… нет, стало быть, у меня теперь дома…

Мать всплеснула руками, обняла непокорную дочку руками за шею, заплакала. Не просто так, видимо, рассказывала, надеялась, что дочка покорится, повинится. И тогда можно будет хоть как-то умолить Боруту снять проклятие.

Но несгибаемая своенравная девушка враз сгубила все материнские надежды – кланяться дяде Гордяна не собиралась. Не зря так назвали… имя дашь – судьбу дашь. Отцу поклонилась бы ещё, а Боруте…

Ни-ког-да…

Купава смотрела на обнимающуюся с матерью Гордяну, чувствуя, как кривит губы злобная улыбка. Она сама себя не узнавала в последнее время – злоба душила её, донимала и теребила постоянно.

Дробный топот копыт разбил тишину, рядом с Купавой резко выдохнула княгиня, вся подавшись вперёд, вцепилась в шершавый от старости балясник крыльца. Выглянула откуда-то с заднего двора ведунья Летава, озрела всех столпившихся на дворе неприветливым взглядом, снова скрылась. Ведунье тоже изрядно надоели загостившиеся у неё княгиня с подругами. Воев княгини она в первые же дни выпроводила в войский дом, на Нарочь, оставив при доме только Щербину, ради мужских рук, нужных всегда:

– Нечего вам тут делать. Княгиню я и сама обороню от ворога. Да и прокормлю тоже.

И оборонила. И прокормила.

Всадник вынырнул из леса, стрелой метнулся к воротам, осадил коня, вздёрнув его на дыбы, и спрыгнул с седла, не дожидаясь, пока тот опять встанет на четыре копыта. Купава невольно залюбовалась Невзором, и гордость за сына наполнила душу, вытесняя злобу. Купава радостно вздохнула, сделала шаг навстречу, но тут же остановилась. Посторонилась, пропуская вперёд княгиню.

Невзор подбежал к крыльцу, довольный и весёлый, сдёрнул с головы кожаный шелом, поклонился княгине.

– Гой еси, матушка-княгиня.

– И ты здравствуй, Невзоре, – глаза Бранемиры Глебовны смеялись, обрадованные хоть какими-то новостями, пусть они даже будут плохими (нет! не надо – плохими! не может быть плохих новостей у гонца с таким лицом!).

Купава сидела под окном на завалинке, с нетерпением оглядываясь. А из окна до неё доносились обрывки разговора княгини и сына:

– Воевода Бронибор…

– А в Киеве – наших людей…

– Мономах в Ростове…

– Мальчишка…

– Всеслав-князь…

– Всеслав Брячиславич…

– Всеслав…

– Всеслав…

Сердце Купавы снова полнилось гордостью за сына. Ведь шестнадцатый год всего, а уже такие ответственные поручения… глядишь, и в гридни выбьется годам к двадцати, и посольства править будет где-нибудь в свеях или на Руяне.

Купава улыбалась довольным мыслям и щурилась на солнце, которое сегодня припекало сегодня совсем уже по-летнему.

Голоса смолкли, дверь, чуть скрипнув, отворилась. Вышел Невзор.

– Здравствуй, мамо.

– Здравствуй, сын, – встала Купава на ноги. Положила руку на плечо. – Здоров ли?

– Здоров, мамо, – Невзор невольно опустил голову. Говорить было не о чем и нечего. Это и тяготило – хотелось хоть что-то сказать, хоть что-то тёплое. А слова – не находились.

– Жихорка как?

– Здоров, – Купава тоже не могла найти каких-то самых нужных слов. – Играет. Отца не видал давно…

Жихорь, второй мальчишка, недавно начал говорить.

– Отец в Киеве нынче, – выдал нечаянно тайну Невзор. Но матери-то знать про это было можно.

Купава кивнула. Она того не знала, но подозревала что-то подобное. Где ж ещё мог быть вернейший из верных гридней полоцкого князя, когда его господин, князь Всеслав был в киевском порубе?

Помолчали.

– Торопишься, сыне? – вздохнула Купава. Вот и сын был уже чужой… уходил куда-то, на княжью службу, отдалялся от матери…

– Да, мамо, – с каким-то облегчением даже выдохнул Невзор, пряча глаза. – Воевода Брень не велел излиха задерживаться.

– Тогда поезжай, Невзоре, – Купава быстро обвела голову сына обережным кругом. – Поспешай. Да осторожен будь, слышишь!

Невзор погонял коня, кусал губы от стыда – он обманул мать. Ничего подобного воевода Брень ему не говорил. И никуда не торопил.

Другое торопило мальчишку.

Другое.

Торопили его пронзительные, как осеннее небо, серые глаза Красы, той неразговорчивой девчонки из Сбеговой вёски.

Потому и спешил Невзор, потому и погонял коня.

И когда из колючей тёмной корбы ему навстречь шагнула девушка, вой едва успел осадить коня, взметнув копыта над её головой.

Гордяна!

– Постой, Невзоре…

Невзор насупился. Чего она от него хочет?! Вестимо, Невзор знал всё – и про то, как ручей прибил венок Гордяны к ногам его отца, и про то, как Гордяна спасла от полона княгиню, да и его, Невзора, мать и брата. И про её ссоры с матерью – тоже знал.

Знал. И считал, что это всё – совершенно не его дело. Он привык верить в своего отца и его правоту, и считал, что отец сам во всём разберётся.

Но от него-то что ей нужно?

– Постой, Невзоре… – повторила Гордяна, краснея стремительно и пламенно.

– Ну чего ещё? – от стеснения грубо спросил мальчишка, дёрнул щекой, досадуя на себя за грубость.

– Если вдруг… – она смолкла, словно не решаясь сказать. Потом всё же тряхнула головой и решительно сказала. – Ты воин, Невзоре. Грядёт новая война. И ты будешь рядом с отцом…

– Да, наверное, – с деланным безразличием сказал Невзор, хотя слова девушки зацепили в его душе самые чувствительные места – они были именно о том, о чём он мечтал.

– И тогда… – Гордяна вновь запнулась, но почти тут же продолжила. – Тогда передай ему от меня поклон.

Она смолкла.

Невзор ещё несколько мгновений молчал, словно чего-то ожидая.

– Это всё? – спросил он, наконец.

– Да.

Невзор молча толкнул коня пятками и помчался вдоль корбы – к серым глазам Красы.

А Гордяна смотрела ему вслед и беззвучно смеялась сквозь внезапно навернувшиеся на глаза слёзы.

2

До Полоцка оставалось вёрст пять, когда Серый впереди вдруг ощетинился и глухо зарычал. Невзор упруго привстал на стременах и, подвытянув из ножен меч, бросил вопрошающий взгляд на княгиню. Бранемира Глебовна склонила голову, и парень, толкнув коня пятками и ловко поднырнув под сосновую ветку, скрылся меж кустов. Щербина же бросил взгляд на остальных воев – тем хватило, и они тут же сгрудились вокруг княгининого поезда, в любой миг готовые ощетиниться копьями и мечами.

Купава невольно залюбовалась сыном – вот и вырос их первенец, вон какой воин удалой стал. Больше полугода уж как Посвящение прошёл, жизнь чужую в бою взял да право на меч заслужил.

Невзор прискакал вчера к Летавиному домику. Крупными глотками, не слезая с седла, пил сыту из ковша, поднесённого Гордяной – девушка старалась быть полезной княгине как могла, и тут тоже успела первой.

Княгиня вышла на крыльцо, терпеливо дождалась, пока гонец утолит жажду. Невзор подал ковш обратно и тут же соскочил с седла наземь:

– Исполать тебе, госпожа княгиня Бранемира Глебовна, – и протянул княгине берестяной свиток, стянутый красным шнурком и вислой печатью синего воска. – От воеводы Бреня весть.

Воевода Брень с невеликой (сотни две дружинных воев) ратью уже два месяца стоял станом при войском доме на Нарочи – ждал, пока Летава отпустит княгиню в Полоцк). И Невзор постоянно, каждую седмицу скакал то от Нарочи к Чёрному Камню, то обратно с берестом в калите, а то просто с устными словами воеводы альбо княгини. Каждую седмицу с тех пор, как старая ведунья укрыла от погони княгиню, Несмеяново семейство и Гордяну, дочку Мураша.

Упал на крыльцо разрезанный ножом шнурок – княгиня, как и любая русская женщина, всегда имела при себе нож. Скрипнув, развернулось бересто – Бранемира Глебовна, чуть сощурясь от яркого весеннего солнца, прочла написанное и уронила грамоту на крыльцо. Поворотилась к Щербине:

– Собирай людей, вели коней седлать!

И тут же у ведуньиной избушки встала сумятица – Щербина заждался. Засиделись в лесной глуши, хотя закиснуть от бездействия Щербина себе не давал и тут, в укрытом от посторонних глаз закутке кривской дебри – каждую седмицу ходил на охоту альбо просто по лесу бегал на лыжах, хоть и опасно было – следы оставались. Впрочем, ведуньину избушку берёг Чёрный Камень и воля самой Мокоши, без ведома Летавы ни одна мышь не могла мимо Камня прошмыгнуть, и любому, конному альбо пешему, ведунья могла дорогу спутать так, что лесные тропки вместо Нарочи вывели бы его к Припяти. Своим же можно было проходить невозбранно. Да и ушли уже новогородцы.

Невзора Щербина обратно не отпустил, благо никакого указания от Бреня-воеводы на этот счёт у мальчишки не было, и вой здраво рассудил – пусть мальчишка при матери побудет, соскучился небось, хоть и пятнадцать ему уже, и пыжится изо всех сил, стараясь выглядеть совсем взрослым. Да и гонцом, коли что, его же и послать можно, благо Невзор в дебрях этих – как у себя на полатях, каждая кочка ведома, каждый куст.

И уже в пути узналось, куда едут и зачем – в Полоцк возвращаются. Летава ещё вчера княгине сказала, что больше опасности нет, можно возвращаться в Полоцк. А воевода Брень словно чуял, гонца прислал.

Так и ехали невеликой кучкой конных. Купава сначала опасалась, но потом вспомнила, что прежде Полоцка им предстояла встреча с воями Бреня, и успокоилась – князь Всеслав умён, храбр да хитёр, неужто жена его не такова ж? Быть такого не может! И мысли снова воротились к насущному.

К младшему сыну, который спал сейчас в скользящих по влажному снегу розвальнях.

И к наглой лесовичке из Мяделя.

К Гордяне.

После того, как у Летавиной избушки побывала мать девушки, Гордяна изрядно повеселела, теперь глядела по сторонам бодро и дерзко. Должно, теперь её уже не мучила совесть, да и мысли про то, что это она виновата в беде, постигшей их вёску.

И на что только Бранемира Глебовна её с собой в Полоцк волочит? – думалось иное раз Купаве со злобой, но она тут же одёргивала сама себя – понятно, зачем! Гордяна их всех спасла, не она бы, так все разом бы в лапы к Мстиславлим воям угодили. А в роду после того разорения, Гордяна ныне – отрезанный ломоть… тем паче и старостой на Мяделе ныне совсем другой человек, а отца её в живых нет – после битвы на Немиге, где погинул Мураш, уже небось год прошёл. Самое правильное дело ныне Гордяне – княгини держаться. Глядишь, и в сенные боярышни попадёт. А там и выдаст её Бранемира Глебовна за кого-нибудь из дружинных воев, – подумалось Купаве с надеждой, хотя утешение было слабым.

С богами не поспоришь.

Невзор воротился быстро.

Вынырнул из чапыжника, стряхнул с конской гривы сырость и снег, утёр потный лоб и только тогда бросил негромко Щербине:

– Свои. Воевода Брень с дружиной. И наши «волчата» из войского дома. Опередили нас на версту, уже к полоцким воротам подходят. Там и ждать будут.

Щербина мгновенно взбодрился. Купава мгновенно поняла, бросив на воя беглый взгляд – опасался Щербина без воев везти по дебрям саму княгиню, хорошо помнил прошлогоднюю погоню от Витебска до самого Мяделя, помнил и перестрелки в кривских чащобах, и зимнюю охоту мстиславичей на княгиню.

Прибавили ходу коням.

Расступилась густая чаща, открывая серовато-синюю ленту Двины (на льду выступила вода – весна в этом году надвигалась ранняя) и серовато-рыжие, там и сям с проплешинами снега, валы Полоцка с рублеными городнями поверху. И стоящие от опушки до самых ворот вои – нечасто, с обеих сторон, по двое-трое, с оружием наготове. И стяг Всеслава на пригорке, от которого уже спускался к ним навстречу всадник в золочёном шеломе и синем, с серебряным шитьём плаще.

Воевода Брень!

Остановился в нескольких шагах, спешился, подошёл к саням. Бранемира поднялась на ноги, стала выше воеводы.

Брень Военежич снял шелом (воеводе иначе невместно), поклонился, держа его под мышкой. Седой чупрун трепало весенним холодным ветром с Двины.

– Гой еси, госпожа княгиня, – хрипло сказал он, вновь надевая шелом и заправляя под него чупрун. – Добро пожаловать домой. Давно тебя ждём.

Двое отроков позади воеводы держали под уздцы вычищенного и осёдланного белого коня – седло красной кожи с высокой лукой уже манило княгиню. А ещё чуть в стороне высился наспех раскинутый шатёр – переменить княгине одежду – в город следовало воротиться одетой празднично. Хотя бы внешне.

Бранемира глубоко вздохнула, словно набирая воздуха перед каким-то важным решающим шагом, без нужды одёрнула свиту, поправила пояс и шагнула с саней в снег, навстречу войску, отрокам и шатру.

Сзади, с розвальней, круглыми глазами смотрел на происходящее Святша – мальчишка только что проснулся и пока что не понимал, что происходит.

Княгиня скрылась в шатре, а воевода шагнул к розвальням ближе и вновь поклонился, теперь уже княжичу:

– И ты здравствуй, господине Святослав Всеславич, – с неложным почтением сказал он.

Святослав ответил на поклон, покосился чуть испуганно на Невзора, который в присутствии воеводы тоже спешился и стоял, поглаживая мягкие дымчатые ноздри своего коня – тот ловил хозяина губами за пальцы, выпрашивая подачку. Заметив взгляд княжича, Невзор чуть заметно улыбнулся и подмигнул, словно говоря: «Ну журись, Святославе Всеславич! Ты – князь!». И Святослав, поняв, горделиво выпрямился.

На улицах Полоцка было людно, яблоку упасть негде – все высыпали на улицы от мала до велика, встречать госпожу, которая невесть где пропадала всю зиму.

Купава с тоской глянула в сторону своего дома: хоть и жили в нём хорошо если месяцев пять в году, всё равно – свой дом. Родной уже, после стольких-то лет, прожитых за Несмеяном. Княгиня перехватила взгляд Купавы и подозвала коротким движением руки:

– Поезжай, Купаво.

– Матушка-княгиня… – радостно попыталась было возразить Купава, больше-то из чести даже, из того, что негоже оставлять госпожу посреди улицы и нестись к своему дому, проверять что там и как. Но княгиня перебила:

– Поезжай, Купаво! – повторила она властно. – За мной Щербина приглядит, а коль чего надо чего будет, так Гордяна поможет.

Девушка благодарно блеснула глазами, и Купава враз помрачнела, вспомнив про лесовичку. Коротко поклонясь госпоже, поворотила коня, подхватила с розвальней Жихорку – мальчишка проснулся и удивлённо вертел головой, разглядывая заплоты, рубленые стены теремов на каменных подклетах, высокие тесовые и лемеховые кровли.

Повинуясь княгине, за Купавой следом тронулись и менские сбеги из Моховой Бороды – двое мужиков с топорами наготове, Крапива и Взимок глядели на всех мрачно и в каждом встречном готовы были подозревать ворога – отвыкли от города, стали истыми лесовиками.

На дворе было пусто, серый зернистый снег на дворе неисхожен, но Купава чувствовала – чьи-то глаза внимательно глядят на неё откуда-то из терема, из построек ли хозяйственных. И ёжилась – не по себе было.

Женщина спешилась и земно поклонилась двору:

– Здрав будь, батюшка дворовый!

Щедро отломила кусок хлеба и бросила в дальний угол двора. И тут же ощущение пристального взгляда пропало, хоть и не совсем – дворовый признал своих.

Вперёд Купавы рыскнул Серый, шмыгнул в один угол двора, в другой, но нигде не зарычал, не ощетинился – похоже, никакого чужого следа не почуял. Мужики переглянулись, одобрительно качнули головами и одновременно шагнули к крыльцу, увязая в снегу. Купава невольно подумала – не были бы они такими разными, кто-нибудь незнакомый мог бы подумать, что Взимок и Крапива – братья. Но Взимок был коренастый и светло-русый, с пронзительно-синими глазами и сплюснутым носом-репкой на круглом лице – про таких мужиков так и думается, что простоваты да неуклюжи. Так и про Взимока думалось. А Крапива – худой, высокий и черноволосый, с прямым носом и костистым лицом. А глаза – туманно-серые. Они не были ни братьями, ни вовсе никакими родственниками. Даже сябрами не были. А теперь вот – почти что родня…

Дверь в сени была подпёрта толстым колом. Купава усмехнулась – она сама и поставила этот кол, когда уезжала на отцов починок по осени. Всё было в сохранности, никто не посягнул на жильё княжьего воя. Да и то сказать – посягни, попробуй.

Крапива вышиб кол и распахнул дверь перед Купавой – входи, хозяйка. Изнутри пахнуло застарелым запахом нежилого дома, сыростью и плесенью. Уезжая, Купава и помыслить не могла, что едет надолго – дня на три, ну на седмицу, ну на две, в конце концов! Но на четыре же месяца без малого?! Не на всю ж зиму?!

В горнице Купава вновь поклонилась и положила на стол второй кусок горбушки:

– Здрав будь, батюшка домовой! Не серчай, что долго не была, прости вину мою…

Ничего не случилось. Но словно что-то беззвучно крякнуло и заворочалось в углу, пробежало по крыше лёгкими шагами, засмеялось за печкой – тоже без звука, но так, что было слышно всем.

Дом ожил.

Слышно стало, как скребётся за окном на дворе Серый, как чуть скрипит на едва заметном ветру отворённая калитка, как шуршат где-то далеко в подпечке мыши. Похозяйничали, небось, тут пока хозяйки не было, и в бертьянице, и в сусеках.

Купава глубоко вздохнула и с облегчением засмеялась, устало села на лавку у стены и сказала:

– Несите дрова, мужики. Будем печь топить… избу мыть…

Услышала, как Люта, дёргая Забаву за подол, шёпотом спрашивает:

– Мамо, мамо, а мы что, теперь жить здесь будем?

И успела ответить раньше Забавы:

– Будем, девонько, будем.

Когда в отворённые ворота прошла сябровка, печь уже топилась, и в доме пахло чистотой и свежим тестом – Забава успела поставить из взятой в дорогу муки опару и теперь вместе с Купавой и Дарёной обтирали щёлоком пыль и паутину со стен. Крапива и Взимок на дворе кололи дрова. Люта на крыльце играла с Серым, довольно щурящимся сквозь падающие на глаза космы.

Сябровка остановилась, настороженно глядя на незнакомых мужиков на дворе, поправила в задумчивости на голове вдовий убрус, но ту на крыльцо вышла Купава в наброшенном на плечи мужнином кожухе и окликнула радостно:

– Матушка Невера!

Сябровка вздрогнула, шагнула на двор и коротко поклонилась:

– Здрава будь, Купава Калинична!

А через несколько мгновений обе, обнявшись, сидели на крыльце и плакались друг другу в убрусы.

Невера давно уж вдовела, но и её не обошла стороной война – старший сын погиб ещё на Немиге, младший осенью ушёл в войский дом где-то в придвинских лесах.

– Ну скоро воротится, – говорила Купава, гладя вдову по плечу, покрытому стёганой телогреей – плохо уже грели старые кости.

– А твой-то!

– Да тоже где-то! Не с твоим ли вместях! – покривила душой Купава. Вестимо, она знала про киевские дела Несмеяна, да только говорить про то было ныне ещё рано.

– А корову вашу да быка я сохранила! – вдруг сказала Невера, отстраняясь и утирая слёзы уголком убруса.

– Матушка Невера! – ахнула Купава, всплеснув руками. Уезжая на отцов починок, она и помыслить не могла, что едет надолго, с того и попросила сябровку приглядывать за скотиной да за парнем-закупом из весян придвинских. И сейчас мысленно уже попрощалась с ними – мало не полгода почти минуло, шутка ль? Ан нет, видно, есть в мире люди с совестью!

– А Зубарь? – спросила про закупа, готовясь к самому худшему.

– И Зубарь живой, – мелко кивая, ответила Невера. – В вёске своей и с конём вашим! Глядишь, и приедет на днях, прознает, что хозяева воротились.

Сябровка поставила на крыльцо корзину, от которой вкусно пахло вяленым, копчёным и печёным:

– Угоститесь-ка, детушки… притомились с дороги, небось…

Перед самым закатом прискакал довольный и запыхавшийся Невзор. Сидел по-хозяйски за столом, уписывал за обе щеки собранную на скорую руку снедь. Купава села за стол напротив сына, подпёрла щёку рукой и невольно залюбовалась. Мальчишка жевал и глядел по сторонам.

– Стосковался по родному-то дому, сыне? – спросила Купава, чуть улыбаясь.

– Вестимо, – усмехнулся Невзор, смущённо отводя глаза.

Вестимо, Купаво, вестимо. Сколь бы ни тянуло юношей да мужей в иные края – поглядеть, что там за жизнь за лесами, за морями, за горами – путь сладок только до тех пор, пока знаешь, что воротишься да расскажешь. И манит нас родной дом, дышит он тоской.

Купава покосилась на остальных и негромко спросила:

– А… она?

– Кто? – не вдруг понял сын, залился краской, явно подумав про что-то иное. Да неуж у него самого где-то девушка завелась? – с изумлением поняла Купава. И почти тут же до Невзора дошло. – Гордяна, что ль?

– Ну да! – с нетерпеливым раздражением воскликнула Купава и тут же сбавила голос. – Где она?

Казалось бы, и на что ей?! Нет на глазах нахальной лесовички, и слава Мокоши! Ан нет, Купаве уже казалось, что на душе будет спокойнее, если Гордяна будет на виду.

– При княгине осталась, в терему, – пожал плечами Невзор, прожёвывая ветчину, запил принесённым от сябров квасом и вскочил на ноги. – Пора мне, мамо! Я ненадолго отпросился, при воеводе Брене теперь состою…

Невзор выскочил за порог, а Купава всё стояла и глядела ему вслед.

Да вырос сын… Вот уж почти два года не живёт в дому, только наездами бывает. Вырос. Скоро и сам по девкам бегать начнёт, коль уже не начал.

А ты всё сама ревностью исходишь, – укорила себя Купава. О седых-то волосах пора бы и перебеситься… Покосилась на спящего на лавке годовалого Жихорку и вдруг улыбнулась – молодо и весело. Да какие наши годы, Купаво?!

3

Во двор княжьего терема княгиня Бранемира въехала верхом на белом коне, которого нарочно для неё все эти два месяца держали в лесу, в отряде воеводы Бреня, а двое отроков каждый день его кормили, поили и чистили. Алая свита тонкой шерсти, вышитый повой на голове, шитые жемчугом сафьяновые сапоги – госпожа возвращалась в свой город.

Слуги сбегались к княгининому коню, кричали приветствия, хохотали радостно – дом без хозяйки – сирота! А хозяйка воротилась, значит и все дела на лад пойдут, значит, и припас в порядке будет, и дружина накормлена.

А на высоком крытом крыльце терема замерла, глядя на княгиню остановившимися глазами, большими, как плошки, стояла, прижимая к груди руки, Вайва. Ноги подкашивались, колени были словно из пакли сплетённые, страх колотился в горле и висках.

Что ж теперь будет-то, матушка Жемина?! – билось в голове.

Вайва, сама того не замечая, медленно пятилась, словно каждый шаг княгининого коня к крыльцу отталкивал её, холопку, всё дальше и дальше. Нестерпимое желание поворотиться и бежать прочь, искать Кезгайлу, чтобы спрятал её, скрыл где-нибудь, помог бежать из Полоцка, захлестнуло душной волной. Ещё миг, и она бы побежала.

Но тут сзади чуть скрипнула (петли в княжьем терему смазывались хорошо, и скрип был едва слышен) дверь, и, легко оттолкнув холопку на крыльце возникла невестка княгини, Боримира, жена Рогволода.

– Матушка! – она ринулась со ступеней навстречь ало-белой всаднице. Княгиня остановила коня, спешилась, и свекровь со снохой обнялись прямо посреди княжьего двора.

Вайва за это время опомнилась.

Бежать вовсе даже не было надобности. Княгиня ничего не знает ни об её встречах с Кезгайлой, ни о том, что она ему рассказывала про княгинины дела. И уж понятно, ни о том, что все зимние приключения Бранемиры – это её, холопки, вина.

Не должна знать.

Вайва поймала на себе пристальный холодный взгляд, вздрогнула. Глядел от воротной вереи Ратибор Тужирич, новогородский посол. Он стоял у самых ворот, за его спиной отрок держал под уздцы его коня, а рядом с ним – двое воев. Непристойно знатному человеку быть без свиты, да ещё в чужом, враждебном городе. Он, заметив, что Вайва глядит на него, только улыбнулся в ответ, и улыбка его походила на оскал, а холода во взгляде прибавилось. Он словно напоминал ей – помалкивай, дура. Распустишь язык, тебе же хуже будет, ты – холопка, тебя насмерть запорют за измену госпоже.

Словно что-то почувствовав, княгиня оборотилась. Не к Вайве, нет. К Ратибору. Будь её взгляд мечом, новогородцу бы не выжить. Несколько мгновений княгиня глядела на него (Ратибор в это время медленно и мучительно бледнел, понимая, что сейчас произойдёт), потом чуть обернулась к воеводе Бреню (тот только что въехал в ворота следом за княгиней и спешивался) и кивнула в сторону Ратибора:

– Взять!

Новогородский боярин схватился за меч, но было уже поздно – на него и его воев со всех сторон глядели копья.

Дверь захлопнулась за спиной, глухо стукнул засов, влезая в проушины. Ратибор повел взглядом по сторонам – в погребе, где его заперли, было полутемно, слабый свет пробивался только в щели в двери да в небольшое волоковое оконце под потолком, затянутое бычьим пузырём.

На утоптанном земляном полу у порога валялся брошенный полочанами длинный овчинный кожух. Будет чем укрыться ночью – в погребе было холодно. Вестимо, ему никто ставить печку здесь не будет, никто и дров не принесёт.

За дверь послышались выкрики, звуки борьбы и ударов. Ратибор вслушался – кричали его вои. Видимо их похватали разом по всему городу. Впрочем, у него и было-то с собой меньше десятка оружных. Теперь их тоже запрут в какую-нибудь холодную.

В чём же они просчитались? Как княгиня поняла, что он не просто и не только посол? И даже не столько посол, сколько доглядчик, подсыл.

Хотя может и не просчитались.

Дураком надо быть, чтобы не догадаться. Если её во время полюдья схватить пытались…

А то, что схватили их, так он, Ратибор, наверняка точно так же поступил бы. Возможно даже и давно, не дожидаясь, пока на полюдье вражеский отряд набежит.

Ратибор поднял с пола кожух, ощупью нашёл в углу лавку, сел и накинул кожух на плечи.

Утро вечера мудренее.

Ростислав смеялся и тянул к матери руки. Княгиня в первый миг едва сдержалась, чтобы не разрыдаться – три месяца сына не видела, чуть не извелась в избушке Летавы – как там в Полоцке, да что там с Ростиком. А сын в первый миг, увидев мать, даже испугался – подзабыл за три-то месяца. Скривил было рот, собираясь заплакать, но услышав голос матери насторожился, слушал несколько мгновений, потом в глазах его проглянуло робкое узнавание, и потом и вовсе засмеялся.

Бранемира спешно переодевалась. На дворе топилась баня, а сейчас надо было сменить пропахшую лесом и курной избой сряду. Нарядная свита осталась в сенях, туда же вскоре, следом за ней полетели и потемнелое за время сидения в лесу платье (хотя Гордяна и Купава, да и сама княгиня постоянно стирали сряду, но что там лесная стирка да в курной-то избе?), и верхняя рубаха, а следом за ней и нижняя. Княгиня обтёрлась влажным рушником, нырнула в прохладу свежей рубахи, мягкий лён приятно прилёг к телу.

С лавки, опершись на стол локтями, склонив голову набок, на княгиню глядела невестка. На губах её застыла лёгкая улыбка – женщины изрядно сдружились за этот год, с тех пор как Рогволод привёз прошлой весной непраздную Боримиру в Полоцк и поставил перед родителями: «Вот, батюшка и матушка, это моя жена, дочь свейского конунга и знатной руянки, Сванхильд-Боримира, сестра нашего зятя, конунга Эрика». Сейчас она задумчиво разглядывала свекровь и суетящуюся вокруг неё холопку, пальцы Боримиры теребили и поглаживали льняной рукав бледно-зелёной рубахи, отделанный золотистым греческим шёлком. Вайва же, двигаясь, подавая госпоже то одно, то другое, перешагивая через лохань с водой, то и дело опасливо взглядывала на Сванхильд, словно ожидая от неё чего-то – чего-то важного или даже чего-то страшного.

Наконец, она отступила от госпожи, окинула её придирчивым взглядом, удовлетворённо кивнула (княгиня выглядела по-домашнему и вместе с тем – хоть сейчас послов новогородских альбо киевских принимай), подхватила с пола лохань с изрядно потемнелой водой и двинулась к двери, опять бросив на младшую княгиню опасливый взгляд. И уже от самых двери, задержавшись, чтобы отворить её толчком ноги, оборотилась и пропела медовым голосом:

– Баня скоро будет готова, госпожа.

– Ладно, ступай, – добродушно махнула рукой Бранемира, присаживаясь к столу напротив невестки. Одной рукой она подхватила со стола чернёную серебряную чашу, в которой дымился и исходил пряным медовым запахом сбитень, другую положила на плетёную колыбель, в которой возился Ростислав. Отхлебнула из чаши, глянула на невестку:

– Ну, рассказывай.

Боримира вздрогнула, отвела глаза, засмеялась:

– Прости, матушка, задумалась. Про что рассказывать?

– Как жили тут без меня?

– Да не сказать, что плохо жили, – пожала плечами невестка, выбирая из стоящей на столе латки вываренные в меду лесные орехи. – В городе всем тысяцкий Бронибор заправлял, а он дело своё туго знает. Мстиславичи под городом появлялись, с сотню числом, побродили, покричали и ушли.

Бранемира глянула непонимающе – как это так? Чужое войско к городу приходило, походило и ушло?

– Бронибор-воевода против них городовую дружину отправил, они сразу и ушли, – пояснила Сванхильд.

Княгиня кивнула понимающе, но тут же сказала:

– Я не про то сейчас, – улыбнулась, глядя на стройный стан невестки и на туго затянутый на нём пояс (мужнин пояс, турьей кожи, усаженный серебряными бляшками, оставленный Рогволодом в прошлом году, когда он уходил в поход к Нову Городцу). – Я про тебя. Про дитя твоё.

Она сразу же, ещё во время встречи во дворе, заметила похудалую невестку – когда уезжала в полюдье, стан Боримиры был круглым, и она носила его осторожно, стараясь ничем не задеть.

– Аааа, – Сванхильд расплылась в улыбке. – Да тут тоже всё благополучно прошло. Мальчик у меня родился, внук твой, госпожа Бранемира Глебовна. Мы с Рогволодом давно решили, что его Брячиславом назовём, по прадеду. Здоровый мальчишка…

Младшая княгиня покосилась влево, стукнула костяшками пальцев по краю стола, отгоняя завистливую нечисть, которая могла услышать её слова, прикоснулась кончиками пальцев к серебряной бляшке-оберегу на поясе.

– А ты, матушка-княгиня?

– Что – я? – вздрогнула в свою очередь задумавшаяся Бранемира. – Знаешь ведь… мстиславичи взять хотели, добро Летава приютила, да вои дружинные их побили.

– То знаю, – нетерпеливо сказала невестка. – А с чего так долго?..

Она не договорила, видя, как понимающе кивает княгиня.

– Летава не пускала, – нехотя произнесла Бранемира, отставляя в сторону опустелую чашу и слизывая с губ остатки сбитня. – Неясно с чего… говорила, мол, нет тебе пока дороги отсюда… пойдёшь без воли моей, сгинешь.

Боримира молчала, опустив голову. Она понимала – из таких мест, как изба Летавы (а про то, кто такая Летава, она достаточно наслушалась за время своей жизни в Полоцке – хотя и жила-то здесь всего неполный год) не уходят по своей воле. Понимала она и то, что просто так, из каприза своего, Летава не стала бы удерживать княгиню Бранемиру – волхвиню, служительницу богов, жену князя!

Стало быть, надо было так.

– Одно я поняла, – сказала сумрачно Бранемира, разрезая ножом на дольки сбережённое в княжьих погребах с осени яблоко. – Мстиславу кто-то сообщил о том, что я иду в полюдье. И где именно буду идти. И сколько со мной будет людей. Кто-то отсюда, из Полоцка. Знать бы – кто?

Сзади послышались шаги, и Вайва, вмиг облившись холодным потом, отпрянула от двери, прижалась к стене, стараясь унять колотящееся кузнечным молотом в груди сердце. Увидят, что подслушивала! Как тогда, осенью, когда эта свеонка Боримира её мало не поймала на горячем! Метнула взгляд вправо-влево по холодным сеням, отыскивая место, куда бы скрыться, шмыгнула под крутую лестницу, и зажалась в тёмный угол.

Кто-то – она не успела разглядеть кто именно – грузно переступая по ступеням, спускался сверху, и ступеньки пели и скрипели под ногой.

Вайва зажмурилась.

Кто-то спустился по лестнице, задержался на несколько мгновений на нижней ступени, словно кого-то разглядывая (Вайва сжалась в клубок, почти до боли, и в голове стучало только одно: «Меня здесь нет, нет меня! Нет меня здесь!»), потом прошёл по сеням, почти бесшумно ступая по толстенным, пропитанным варёным маслом половицам. Отворилась и закрылась дверь на крыльцо, и всё стихло. Холопка перевела дух.

Не заметили.

Кто ж то был-то?

Она не знала.

Она торопливо выбралась из-под лестницы, осторожно ступая по полу, прокралась к двери, приотворила её и высунула голову наружу, на крыльцо.

Кто?

На крыльце никого не было.

И на дворе никого не было.

И следов у крыльца на свежевыпавшем поверх слякотно-грязного двора снегу тоже – не было.

Ключница оторопела. Но ведь не приснилось же ей и не послышалось, кто-то же шёл по лестнице, кто-то стоял над ней на ступеньке, словно бы разглядывая. И что, если этот кто-то и впрямь не просто стоял, а именно разглядывал её?

Кто?

Вайва похолодела. Она лихорадочно пыталась вспомнить, кто сейчас мог быть наверху – кто из княжичей, домочадцев, холопов, в конце концов?

Кто?

Княжичи Святослав, Ростислав и Брячислав – дети и внук Бранемиры и Всеслава. Ни один из них не мог бы так тяжело шагать по ступенькам. Не говоря уж о том, что Ростислав только ещё начал ходить, а Брячиславу и вовсе ещё и полугода нет. Мамка – сухонькая шустрая старушка, она по ступеням лестниц и крыльца в княжьем терему бегала легко, словно девчонка, да и шагов её почти не было слышно никогда.

Да и…

Сколько раз она, Вайва слышала, как скрипят ступени на лестнице в княжьем терему?! В княжьем!

Никогда.

Да, иногда они начинали поскрипывать, но на другой же день приходил плотник и чинил лестницу. И скрип прекращался. А сейчас… сейчас они пели на разные голоса, каждая ступенька…

С чего?

Чувствуя, как вдоль хребта бежит тоненькая извилистая холодная струйка – несуществующая, но ощутимая, Вайва притворила дверь, боязливо подошла к лестнице и ступила на нижнюю ступеньку. Шагнула выше, выше…

Ничего.

Да что там пытаться? Только сегодня она не раз видела, как по лестнице вверх-вниз бегает дюжий дворовый холоп, чудин Тамм, ни одна ступенька не скрипнула под его ногой, хотя холоп этот весил не меньше семи-восьми пудов.

Кто?

Холодок вдоль хребта превратился в настоящий зимний мороз, продрал по всей спине.

Кутный бог, домовой хозяин?

Но он умеет ходить так, чтобы не скрипнула даже неустойчивая дощечка. И если сейчас ступеньки скрипели как живые, значит… значит, он хотел её о чём-то предупредить. Её, Вайву, которая не раз оставляла ему блюдце с молоком или горбушку хлеба на приметных местах.

О чём?

О том, что кто-то приближается и может её увидеть? Но рядом не было никого!

Или?

Вайва вздрогнула.

Или он хотел предупредить её, что она делает не то?! Она ходит под рукой врага своей госпожи?

Вайва села на ступеньку, прижав руки к груди, уткнулась лбом в подобранные колени, потёрлась лбом о подол юбки, словно стирая с головы какой-то морок.

Сидела так несколько мгновений, пока не отворилась дверь на крыльцо, и на пороге не возник Тамм. Здоровенный чудин повёл головой, щурясь и приноравливаясь к полутьме сеней, увидел сидящую на пороге ключницу, и вмиг оказался рядом с ней.

– Вайва!

Она нашла в себе силы улыбнуться сквозь слёзы. Этот увалень несколько раз уже пытался неуклюже заигрывать с ней, и даже когда она связалась с Кезгайлой (войская любовь поманила, как же ж!) по-прежнему остался её другом и помогал ей во всём.

– Что случилось?

Ключница утёрла слёзы, всхлипнула и помотала головой:

– Ничего. Всё хорошо, Тамм. Ты чего хотел?

– Я… к госпоже, – растерянно ответил холоп. – Баня доспела, сказать.

– Я сама скажу, – всё ещё шмыгая носом, сказала Вайва, вставая. – Ступай.

И уже твёрдо шагнула вниз со ступеньки.

4

Сапоги были высокими, и голенища плотно облегали икры. Краса нет-нет да и отставляла ногу, чтобы полюбоваться обновой – сапоги красной кожи ей справили недавно, после солнцеворота, и надевала она их только по праздникам. Вроде сегодняшнего, который для этих сапог был всего лишь третьим.

Великая река мирового времени течёт по кольцу. Течёт то ускоряясь, то замедляясь, то закручиваясь водоворотами. Человеку эти водовороты уловить сложно, только самые сильные из них. Иным дано видеть больше, иным меньше, но четыре водоворота чувствуют все.

Летний солнцеворот.

Осеннее равноденствие.

Зимний солнцеворот.

И весеннее равноденствие.

В день, когда солнце, победно идущее к лету, и отступающая зима встречаются, случается много разного.

Просыпаются в лесах медведи, разламывая над берлогами толстые подтаявшие слои снега, брезгливо нюхают лужи с талой водой, рыжей от прошлогодней хвои, отряхивают с шерсти влагу и нюхают весенний воздух.

На первых проталинах бродят долгоносые грачи, отыскивая первую весеннюю поживу, и настороженно слушают, как на ветках берёз около людского жилья заливаются, ещё ёжась от холода, первые скворцы.

Отощалые за зиму лоси сторожко бредут через подтаявшее болото к ближнему осиннику, и без того белеющему проплешинами выглоданной лосями и зайцами коры. А с пригорка из голого чапыжника на них смотрит пристальным взглядом сероглазый волчара, изредка чуть встряхивая настороженным мохнатым ухом, чтобы отогнать назойливую муху, слишком рано проснувшуюся в этом году. Муха, в конце концов, обижается и отлетает назад, вьётся над палевым боком волка, пока он, наконец, не прихлопывает её ударом серого срыжа хвоста.

На краю леса на корявом пне сидит только что проснувшийся леший, трёт корявыми пальцами узкие глаза, похожие на сучки в наплывах дерева, склонив и без того кривую голову набок, глядит на заплывшую грязью дорожку на крутояре над подталым синим льдом Нарочи, где в первых полыньях уже купаются утки.

Весна.

Краса перепрыгнула через лужу, остановилась на опушке над крутояром, поёжилась под плотной шерстяной свитой (с озера тянул холодный ветер), бросила искоса взгляд вдоль опушки, словно и впрямь собираясь увидеть там лешего на пеньке.

Надейся, как же!

Пенёк, непривычно высокий, и впрямь высился около густого куста черёмухи, но никакого лешего на том пеньке не было. Краса неспешно подошла, несколько мгновений колебалась, потом присела на пенёк сама. Пенёк был старый и сухой – берёзу сбеги срубили ещё в первое лето, как поселились на Нарочи.

Краюха ржаного хлеба с пластиной розоватого сала легли под куст, и к приносу на вкусный запах уже потянулись муравьи.

Краса чуть прикрыла глаза, греясь на весеннем солнце, закинула ногу на ногу.

Да, они живут здесь уже четвёртый год.

Вот там, на высоком берегу двое гридней Всеслава Брячиславича, которые сопровождали сбегов на новое место, смешали кровь и назвались братьями друг другу.

Здесь же, невдалеке от озёрного берега, она встретила Невзора. Задиристого насмешливого парня, странно похожего на одного из тех гридней, рыжего и долговязого. Может, они родня? Надо будет спросить у Невзора, когда приедет в другой раз, – сказала она себе и усмехнулась. А будет он этот другой раз? В вёске на неё и так уже искоса глядят – многовато воли взяла девка, и на беседах ни с кем ни слова не перемолвит, и за руку себя никому взять не дозволит. И женихов уже дважды отваживала. Вестимо, любовь с воем, пусть даже и с мальчишкой, – дело для вёски почётное, только вой для мужика – плохой зять. И землю орать не навычен, и примет весянских не знает… каждому сверчку своё место.

Краса и сама отлично понимала, что Невзор на ней вряд ли женится.

Будь что будет.

Тяжёлые, чавкающие по грязи вперемешку с талым снегом, шаги были вовсе не похожи на человеческие. Послышалось тяжёлое размеренное дыхание, потянуло ощутимыми запахами конского пота и свежей крови, кислым запахом сыромятины и мокрого сукна. Краса улыбнулась, не открывая глаз – запах этот ей был знаком, настоящий запах настоящего воина.

– Ишь ты, – сказал с непонятным значением такой же знакомый голос. – Гляньте-ка, чего зверьё приволокло. Замечталась?

Краса вздрогнула и, окончательно узнав голос, открыла глаза и рассмеялась.

– Невзор!

Да, это был он. Перекинув ногу через высокую луку, парень (вот уже и язык не повернётся назвать Невзора мальчишкой, как звала ещё год тому, до того как он приехал на Перунов день с войским поясом) уселся на седле боком почти как на княжьем кресле с высокой спинкой. За спиной его поперёк седла лежала косматая туша годовалого кабана – от неё и несло кровью.

Конь Невзора остановился – только чавкнула ледяная жижа под копытами. Краса вскочила на ноги, Невзор подхватил её под локти, и девушка и ахнуть не успела, как очутилась на седле. Невзор коснулся губами её губ.

– Ну здравствуй, Красушка! Чего печальная такая?

Но она уже не была печальной – он приехал, и все печали стали казаться мелкими и незаметными. Но Невзор всё же что-то заметил – он был вой и сын воя, и должен был всё замечать.

– А, – Краса махнула рукой. – Мелочи всякие…

– И всё-таки?

– Славута замуж идти нудит, – нехотя призналась Краса, прижимаясь спиной к широкой груди парня. – Говорит, что в этом году мне воля ещё, а на тот год, если ни с кем не слюблюсь сама, сговорит меня силой. Миру меня, сироту, кормить забедно, видишь ли.

– Я вот ему покажу «забедно», старому дураку, – процедил Невзор, хмуро поигрывая плетью. – Не посмотрю, что он тут старостой…

– Не надо, Невзоре, – мягко перебила девушка. – Год вольной жизни у меня ещё есть. А там… там видно будет.

Невзор понял то, что она не договорила (в её словах была и война, и плен князя Всеслава, и то, что он, Невзор – вой, а она – весянка, мужичка, и то, что за год может и жених для неё найтись, а его, Невзора, могут и убить – было всё) и только отвёл глаза. Ему было нечего ей ответить.

– Едем в вёску, – сказала она просто.

– Едем.

Отшумел праздничный пир за широким столом в большой избе-беседе, недавно поставленной сбегами посреди вёски, разошлись по домам весяне, и только Славута задержался за столом, усевшись напротив Невзора и неотрывно глядя на него помутнелыми от хмеля глазами. Но языком староста, невзирая на хмель ворочал резво, и мыслил трезво.

– Доколе девку позорить будешь, парень? – говорил он, буравя парня взглядом. – Ей ведь замуж скоро идти…

– И что же? – Невзор высокомерно поднял бровь. Он говорил со старостой как равный. Да он и был ему равен – он, мальчишка войского рода, был равен старосте весян-пахарей. – Чем моя любовь для неё позорна? Сам ведаешь ведь – нет бесчестия в войской любви. А ребёнок родится – так ей же почёт.

– Это всё так, – согласился староста. – А только сейчас её мир кормит, у неё родни нет никого. И долго мы кормить её будем, покаты к ней побаловаться ездишь? А потом и ребёнка вашего ещё?

Невзор дёрнул едва начавшими пробиваться светлыми с рыжиной усами, пока что еле-еле заметными. Тут староста попал в точку. Была бы Краса его дочерью, он бы ей слова не сказал. А так… подумаешь, бежали они вместе из-под Плескова… она ему даже не родня, как иные сбеги, отец Красы и раньше чужаком в вёске был.

– Ну а если я женюсь на ней? – на редко обласканной бритвой челюсти парня вспухли крупные желваки. Он сейчас плохо соображал, что говорил. Это даже не он сам был – говорили за него хмель, обида да гнев самца.

– Ты? – староста глянул цепко и трезво. – Ты, вой? На ней, на простой людинке?

– Чего бы и нет?

– А родичи твои примут? – отрезвил его староста, словно вылил ушат воды. Несколько мгновений Невзор думал, морщил лоб и ловил разбегающиеся хмельные мысли. Потом просиял.

– Вестимо, потом… позже… мне придётся жениться на девушке из войского рода. И она станет старшей женой… так везде ведётся. А пока я могу быть женат и на Красе.

Староста несколько мгновений обдумывал услышанное, потом медленно кивнул. Мальчишка был прав – подобный обычай и впрямь вёлся когда-то средь людей их языка, хотя сейчас всё больше уходил в прошлое.

– Прежние века возродить хочешь, щеня? – необидно спросил он, и Невзор не обиделся – возрастом для старосты он и впрямь был щеня.

– А чего бы и нет? – смело ответил он. – Чем плохо?

Староста молча покивал, разглядывая парня вприщур, словно узнал и понял о нём что-то новое, незнакомое для себя ранее.

– И когда ж ты думаешь жениться? – спросил он. По уму-то полагалось для начала сватов заслать, ну да в нынешнее бешеное время всё наперекосяк.

– Ну как когда, – шевельнул плечом Невзор, следя за тем, как льётся в чашу из сулеи пахучий цветочно-ягодный мёд. – Вот осень придёт, как водится… тогда и заберу Красу от вас. Глядишь, к тому времени и поспокойнее будет… может и князь воротится.

– Воротится? – тяжело повторил за ним староста. – Воротится ли? Вот ты скажи мне, вой, чем эта вся неразбериха с Ярославичами закончится? Мы сюда с плесковской стороны бежали, чтобы от них подальше быть, а теперь, глядишь, тут скоро их власть будет? Князь в полоне, княгиня невестимо где, власть в Полоцке невесть у кого. А боярин Ратибор Тужирич, сын которого нашу вёску сжёг, наместником будет в Полоцке? Так, нет? Так ради чего ж мы за Всеслава Брячиславича заложились?

– Не будет, – хмуро отверг Невзор, глотая мёд из каповой чаши. – Выгнали мы плесковичей. Княгиня в город воротилась, а Ратибор схвачен, в затворе у княгини сидит. А там, глядишь, и Всеслава Брячиславича на престол воротим. Не думай, что дружина княжья только ушами может хлопать, пока вражьи руки в Полоцке шарят…

– Ну дай то боги, – староста шевельнул густыми косматыми бровями, тоже припал к чаше и долго пил, шевеля бородой, под которой ходил вверх-вниз твёрдый острый кадык. Отставил чашу, переводя дух, облизал губы и вновь трезво глянул на Невзора. – И всё-таки понять не могу – чего вас, воев, на смерть гонит…

– Доля наша такова, – сказал Невзор сдержанно. – От богов нам так велено. Есть на свете места, где нас всегда не хватает… где нам богами суждено свою кровь пролить… слабого защитить… несправедливость искоренить…

– Это понятно, – сказал Славута. – Когда на твой дом напали… но ведь вы же в чужую землю ходите сражаться. Добровольно. Чуть ли не с детства… вот ты – с каких лет за меч взялся?

– С двенадцати.

– С двенадцати? – ахнула рядом Славутина жена – она убирала со стола грязную посуду, оставшуюся после пира. – Да как же… в двенадцать… а убьют этакого? И ни семени не брошено, и ни род не продолжен, и детей не понянчить…

– Помолчи, дура! – цыкнул староста. – Запричитала! Дай поговорить!

Жена нахмурилась, явно обидясь, но замолчала.

– Да и впрямь… а ну как погибнешь, не женившись, детей не народив? – подхватил староста мысль жены, им же и оборванную. – Обидно будет. И ради чего? Ради добычи? Чтобы разбогатеть?

– Не только, – сдержанно ответил Невзор. – Ради чести. Ради славы. Чтобы потомки помнили, что был вот такой вой… таких-то сильных ворогов победил… в таких-то землях побывал… ну и добычу вестимо, богатую раздобыл… да только это не главное же…

– А убьют? – перебил его Славута, и в его глазах отразился вековой страх весянина, страх пахаря, трудника перед беспощадной Жницей. – Ведь лучше быть живым, лучше дома… силой бы небось вас гнали, кабы не добыча…

– Для воя – честь погибнуть в бою, – мотнул головой Невзор, чувствуя, что начинает пьянеть и повторяться, не в силах найти нужных слов. – Главное – дело защитить… справедливое дело.

Он замолк, отчаявшись – по глазам Славуты видел, что староста не понимает.

И снова припал к чаше.

Пусть.

Пусть думает, что они сражаются ради добычи, полона и грабежей, ради торжества плоти.

Потом объясню. Позже.

Если нужда такая будет.

Невзора уложили спать в беседе, застелив широкую лавку медвежьими шкурами. Он и сам не рвался идти в тесное и дымное после зимы жило. Любо было спать в прохладной общинной избе, где по земляному полу тянет лёгкий сквозняк, а весенний ночной холодок цепко щиплет за кончик носа и за уши. А под тяжёлой меховой полостью – тепло, словно на полатях.

Была и ещё причина.

Поздно вечером, когда угомонились и улеглись спать старшие, Невзор вышел из беседы, не скрипнув дверью, мягко прикрыл её за собой. Молодёжь оглашала песнями и смехом высокий берег озера, и Невзор направился туда.

Он не опасался неприятностей, обычных для чужака, вздумавшего прийти на праздничные игрища в чужой вёске – он уже давно, с Перунова дня, не был здесь чужаком.

Но до крутояра, с которого слышался смех, он не дошёл – послышались быстрые и лёгкие шаги – кто-то спешил навстречь, и по шагам Невзор сразу узнал Красу. Остановился и дождался, пока она сама не влетит к нему в руки.

– Ай! – вскрикнула девушка от внезапности.

– Ой! – руки Невзор обхватили её за стан.

– Ах! – губы парня нашли губы Красы.

– Сумасшедший, – сказала она, отдышавшись. – Разве ж можно так пугать?! Я думала, нечисть какая.

– А то кто ж, – довольно усмехнулся Невзор, продолжая обнимать девушку. – Нечисть и есть. Мой предок оборотнем был. Правда это давно было… так давно, что я почти ничего об этом не знаю.

– А! – сказала вдруг Краса, вспомнив. – Я давно спросить тебя хотела. Когда мы сюда переселялись, с нами ехали двое гридней Всеслава Брячиславича…

Примерно с середины рассказа Невзор начал улыбаться, а когда Краса договорила, он рассмеялся и сказал:

– Ну да. Этот гридень, рыжий и как ты говоришь, долговязый – это мой отец. Несмеяном кличут, говорят, что сын Нечая.

– Вон оно как, – протянула Краса задумчиво.

Оба вдруг обнаружили, что уже какое-то время идут прочь от озера, обратно к вёске.

– А! – опомнился Невзор. – А ты чего не на игрищах-то?

– Да! – махнула рукой Краса. – Жертвы принесла, а веселиться что-то не хочется. С чего бы? – она лукаво покосилась на парня.

В беседу крались на цыпочках, пролезли внутрь, не скрипнув дверью. И почти тут же набросились друг на друга – губы искали губы, руки шарили по телу, срывая одежду, горячие тела прильнули друг к другу, заставляя забыть обо всём, что творится за пределами избы. И двое упали на медведину, переплетясь в неразрывном объятии. Только он, только она, только колышащаяся весенняя ночь, только прерывистое дыхание и стоны, только любовь. И одобрительно смотрели из красного кута резные лики Пятерых.

Ночью они лежали в обнимку под шкурами и тихо шептались, – даже если поблизости никого нет, любовь не располагает к громким разговорам. Невзор бессознательно гладил Красу по плечу, щекотал губами её ухо. Она досадливо морщилась.

– Сколько тебе говорить – не люблю щекотки.

Он только улыбался, но не унимался.

– Невзор, прекрати! Я не нежная, не нежничай со мной. Я грубая.

И тут же сама, опровергая его слова, принималась гладить его по лицу, перемежая шёпот поцелуями.

– Ты знаешь, Невзоре, у меня предчувствие дурное.

– Какое? – Невзор удивлённо приподнял брови, целуя Красу в висок.

– Ничего из нашей любви хорошего не выйдет. Всё кончится очень плохо.

Невзор через силу пренебрежительно усмехнулся, хотя в душе всё заледенело.

– Плюнь. Не верю я ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай.

– Ты уже говорил. А я вот верю.

Невзор рассмеялся, заглушая поднявшийся в душе страх перед будущим, и поцеловал Красу в уголок губ.

– Скоро всё закончится. Наши вытащат князя и княжичей из поруба, Всеслав воротится, и война закончится. И я тебя замуж возьму.

– Из поруба? – не поверила Краса, не обратив внимания на его обмолвку про «замуж». – В Киеве-то?

Однако в Киеве всё было далеко не так гладко.