Кощеево седло

Глава 4. Предзимье

1

Снегопад ударил неожиданно.

Низкие снеговые тучи безмолвно подкрались, прижимаясь к верхушкам высоких сосен, вынырнули на простор серого зимнего неба – и повалили густые крупные хлопья, застилая белым ковром по-осеннему неопрятную, какую-то съёженную и отверделую от холода землю.

Снега хотелось давно.

Природа, словно обиженная кем-то ни за что ни про что, в этом году долго дождила, хмурилась и морозила без снега. И люди уже начинали ворчать, что мол, это боги кару наслали на Ярославичей за клятвопреступление.

А что, может и так, – усмехнулся Всеслав Брячиславич, кутаясь в кожух.

Полоцкий князь (или правильнее ныне было бы сказать, былой полоцкий князь? – нет!) стоял на открытом гульбище своего берестовского терема, ещё отцом покойным строенного, и глядел на идущий снег. Первый в этом году снег. С удовольствием глядел.

Озябшая земля куталась в густое и толстое белое одеяло.

Наступала зима.

Холод настойчиво заползал под наброшенный на плечи кожух, заставляя вздрагивать, но князь не уходил. Глядел и глядел в небо, заплывшее снежной мутью.

Опускать глаз тоже не хотелось.

Да и что он там увидит, на дворе терема-то?

Воев – так это не его вои, не полочане. Киевские вои, сторожа – как бы не сбежал полоцкий чародей, не оборотился волком.

Иногда Всеслав горько жалел, что Великому Владыке не угодно было даровать своему потомку звериное обличье. И впрямь хорошо было бы…

Тогда, перед Немигой, после того как Ярославичи вырезали и сожгли Менск, ему удалось. Ведь всю дружину оборотил волками!

Ныне – нет.

Не чувствовал в себе князь таких сил.

Хотя это и не мешало киевским воям глядеть на него с опаской и спать вполглаза – все слышали зловещие и страшноватые слухи о полоцком оборотне.

Мало ль что он ныне никого не трогает – на то и сила креста, да сила оружия. А только дай слабину, так волком перекинется и всей страже глотки перервёт. А после – поминай как звали, в кривской земле лесов столько, что на двадцать таких оборотней хватит.

Великий князь Изяслав Ярославич поступил с поверженным ворогом вроде бы и по чести, невзирая на собственное нарушение слова. Не убил Всеслава сразу, прямо там, у Орши, не посадил полонённого князя в поруб, выделил ему его же терем, родовой терем полоцких князей. Даже прислугу дал.

Правда, терем постоянно сторожило не меньше полусотни воев, так это просто разумная предосторожность. Сам Всеслав, доведись ему, поступил бы так же.

Угнетало только одно – то, что полоцкий князь до сих пор, уже после почти полугодичного заточения в загородной усадьбе, ничего не ведал о судьбе своих сыновей, тоже попавших в полон вместе с ним. Рогволода и Бориса.

Прислуга словно воды в рот набрала – полочанин несколько раз пытался заговорить с ними, но холопы только мотали головами в ответ, а в глазах их стыл страх. Словно запугали их, альбо немые были.

А может и немые – слышал Всеслав Брячиславич про такое. У ромейских базилевсов, да и вообще у знати, в порядке вещей было набрать слуг с отрезанными языками, чтоб не болтали лишнего. Может, и тут наловчились уже…

И в том была ещё одна причина, по которой Всеслав не мог бы бежать даже если бы у него и были силы перекинуться волком. Какое там бежать, когда не ведаешь, где твои сыновья и что с ними?

И всё же порой Всеслав даже рад был, что попал в полон именно к Изяславу. Хотя к кому ж ещё, как не к великому князю. Альбо уж так-то сказать – рад был Всеслав, что великим князем ныне сидит старший Ярославич, привыкший чтить обычаи и княжье достоинство – своё и чужое. Невестимо ещё, чем бы всё оборотилось, будь великим князем, к примеру, Всеволод.

Изяслав хочет, чтобы всё было как завели деды, как отец его завещал, чтобы порядок был и спокойно было. Хочет докняжить сколь ему судьба отвела в спокойствии, и чтобы сынов его престолами и доходами не обошли.

Святослав прям и честен как стрела, как прямой мечевой клинок. Этот готов и к потрясениям, и к спокойствию. И воевать, и править он будет именно так – прямо и честно. Если доведётся ему, – тут же добавил внутри Всеслава кто-то донельзя умный.

А вот Всеволод себе на уме и непонятно чего он хочет в действительности. Переяславского князя, третьего из ныне живущих Ярославичей, Всеслав порой боялся. Книжника, молчальника – боялся. Единственного из троих.

И так ещё посмотреть – а кто ныне в этой, проигранной Всеславом войне, выиграл больше всех?

Не Всеволод ли?

Только он сумел усилиться за счёт общего страха перед полоцким оборотнем, добившись для своего пока что единственного сына престола в двенадцать лет. И какого престола!

Залесье.

Ростов.

Богатейший волжский торговый путь.

Всеслав вновь не удержался от злорадной усмешки, отнеся её к великому князю – вот должно, покусал локти Изяслав, когда сообразил.

Поёжился (мороз всё-таки его донял, да и обедать было пора) и, медленно поворотясь, ушёл с гульбища, провожаемый неприязненными взглядами воев.

Кормили Всеслава в полоне тоже неплохо – с великокняжьего стола. И ел полоцкий князь без опаски – не был в его представлении Изяслав Ярославич способен на такую подлость, чтобы отравить пленного, да ещё князя. Да и хотели бы убить – убили бы прямо там, в Орше… стоило для того везти через полстраны.

Вот и сегодня – на столе уже красовалась серебряная, деревянная и поливная посуда, тянулся тонкий дразнящий запах жареной куропатки.

Около стола безмолвно застыл мальчишка-холоп, доселе незнакомый. Вчера Всеслав ради развлечения, невеликой радости полоняника, устроил прежнему выволочку за опрокинутую тем по недосмотру чашу с медовухой, и явившийся на крики тиун (тоже глядел на полочанина с опаской!) тут же пообещал найти нового слугу. Нынешний холоп глядел безмолвно и спокойно, отрешённо как-то, словно был где-то не здесь.

Всеслав чуть заметно вздохнул – и этот таков же, хоть по виду чистый кривич. Даже рубаха вышита на кривский навычай… хотя это-то и неудивительно – ныне таких рубах по всему Киеву, после погрома-то менского… награбило христово воинство зипунов в кривской земле. И не только в Менске.

Князь сел за стол, протянул руку к кувшину с вином, но мальчишка опередил его на какое-то мгновение – кувшин словно сам оказался у него в руке, пахучая багряная струя плеснула в резную каповую чашу, пощекотала княжьи ноздри тонким запахом вина. Князь, стараясь не выказывать удивления (доселе присланные Изяславом холопы не спешили услужать пленному полочанину, ограничиваясь тем, что накрывали на стол и убирали грязную посуду), глотнул вина и подвинул куропатку ближе. На мальчишку он не глядел вовсе: велика важность – холоп великого князя. Хоть и кривич. Ныне не гнушается, так после, дня через два, нос задерёт.

И замер, пригвождённый к месту голосом холопа.

– Княже… Всеслав Брячиславич…

Мальчишка говорил негромко, но его голос громом отдался у Всеслава в ушах. Казалось, загреми средь предзимья гром – полоцкий князь не был бы так поражён.

Остолбенение прошло быстро, и Всеслав молниеносно развернулся к мальчишке.

– Ты?!..

Но холоп ещё быстрее князя вскинул палец к губам.

– Тсссс, княже.

И верно. Как бы ни была велика нынешняя радость Всеслава, а шуметь не след.

И тут только понял полоцкий князь, как он истосковался по людям – по живым людям, которые говорят, которые готовы его слышать. Ибо глядящие с ненавистью вои киевского князя и молчаливые, торопливо отворачивающиеся холопы надоели Всеславу хуже горькой редьки. А тиун, единственный, кто удостаивал пленника словами, бесстрастно цедил их сквозь зубы, ограничиваясь несколькими десятками вежливых, пристойных княжьего сана выражений – и только-то.

– Сядь, – Всеслав указал мальчишке на лавку около стола.

– Никак не возможно, княже, – мотнул головой холоп. Оглянулся на дверь и ещё понизил голос, хоть и так говорил почти что шёпотом. – А ну как кто войдёт, а я встать не успею…

И опять мальчишка был прав – войти к князю мог правда только тиун, да и тот прежде обязан был постучать… а вот возьмёт да нынче не постучит… отговорится срочным делом. Бывало такое уже пару раз, и хоть сносил после тиун под глазом могучий синяк от княжьего кулака, а всё равно глядел с холопской наглостью, которой и у хозяина его никогда не замечалось.

– Ну так хоть стань так, чтоб я тебя видел, – велел полочанин.

– Это можно, княже, – мгновенно согласился мальчишка.

– Зовут-то тебя как? – всё ещё не мог опомниться и перейти к делу князь.

– Бусом отец и мать звали, а ныне больше всё Белоголовым кличут, – охотно откликнулся мальчишка. – Ты бы ел, господине.

Есть Всеславу теперь не хотелось вовсе, но тут опять было не поспоришь – прознает тиун, что полочанин не обедал как следует, встревожится, начнёт рыть, искать – что произошло. Лишний повод для подозрений давать не стоило.

– Кривич? – спросил князь, кивая на рубаху Буса.

– Кривич, господине, – охотно подтвердил холоп. – Меня недавно тиун здешний перекупил у прежнего хозяина моего…

– Из Менска альбо деревни какой?

– Я плесковский, княже, – мотнул головой Белоголовый, сдул волосы с глаз. – Когда ты с ратью к Плескову приходил, наши мужики да с трёх соседних вёсок ещё острог разорили боярский… Ты разрешил крещёных бояр зорить.

Всеслав прекрасно про то помнил. И столь же прекрасно знал, что некрещёных бояр на Плесковщине – раз-два и обчёлся.

– А после, когда твои отступили, – мальчишка нарочно не сказал «ты отступил», чтобы даже так ничуть не унизить князя, – наместник плесковский велел вёски наши разорить. В отместку. Вот я в полон и попал… невестимо и живы ль родичи мои…

– Скорбишь на меня за то? – начал было князь – как ни крути, а виновен оказывался он.

– Нет, княже, – мотнул головой Бус. Решительно так отверг – не похоже, чтоб врал альбо льстил. – Не виню тебя, не то не стал бы ныне с тобой говорить.

Не врал Белоголовый.

– Ко мне той осенью много сбегов с Плесковщины пришло, – вспомнил Всеслав. – Может, и из твоих кто был… вот выберемся отсель – и поищешь…

Он осёкся.

Ты выберись сперва, – опять сказал внутри него кто-то ехидный.

Всеслав вздрогнул.

Он долго – слишком долго! – ждал чего-то подобного. И вот теперь на него навалилось что-то странное. Какие-то сомнения, никогда ранее ему, полоцкому князю, потомку Велеса, не свойственные.

А ну как это ловушка, и мальчишка этот подослан великим князем? И, доверясь ныне этому холопу, он собственными руками выдаст своих людей в Киеве Изяславу? Ибо люди-то были, как не быть. На мгновение Всеславу ясно вспомнился твёрдый взгляд и сухое лицо плесковского гридня Колюты, былого старшого Судислава Ольговича.

Князь закусил губу, глядя на Буса остановившимся взглядом, задержав на весу около самого рта косточку с недоглоданным мясом. А мальчишка уже глядел на Всеслава с закипающим слезами отчаянием – понял княжью трудноту.

– Ты не сомневайся, господине… – начал он, но Всеслав его перебил.

– Как называлась ваша вёска?! – спросил отрывисто, одновременно стараясь вспомнить, ЧТО рассказывал ему о сбегах тысяцкий Бронибор. Расселение сбегов было поручено тысяцкому и никому иному оно поручено быть не могло – ибо сбегов надо было наделить землёй, а земля – общая, всего кривского племени. И кто, кроме тысяцкого, главы города Полоцка, может наделить землёй в полоцкой волости?

– Славутиной, – без малейших колебаний ответил Белоголовый. – Только мой отец не в самой вёске жил, на отшибе. Неклюдом его звали.

От слов Буса повеяло чем-то смутно знакомым, но князь всё ещё боялся поверить.

– Ещё кого с той вёски назвать можешь? – замирающим голосом спросил он.

– Урюпу помню, самого Славуту-войта, Улыбу, дочку Урюпину…

Всеслав улыбнулся, и Бус оборвал слово на половине.

– Ну так и я тебя порадую, Белоголовый, – Всеслав глядел уже без настороженности. – Жив Славута-войт. И иные многие живы… за Мяделем живут, в Полоцкой волости им землю вече отвело…

– Княже… – задохнулся холоп, пожирая Всеслава преданным взглядом.

– Поможешь мне, Белоголовый? – спросил князь в лоб, решась, наконец.

– Всё, что хочешь, господине! – метнулся Бус. – Прикажи умереть, Всеславе Брячиславич!

– Ну так слушай, – Всеслав невольно глянул в сторону двери. – Умирать не понадобится. Пойдёшь на Подол…

Тиун Судила ждал Буса почти что у самой двери. Дождался, пока холоп затворит за собой дверь и больно вцепился в руку выше локтя.

– Ну?!

– Хрен гну, – грубо ответил Белоголовый и тут же скривился от боли – тиун вывернул руку за спину.

– Не крути, Белоголовый, – хрипло сказал он, брызгая слюной. – Про что князь у тебя спрашивал? Ай забыл, почто тебя к Всеславу посылали?!

– Про что спрашивал, про что спрашивал, – проворчал сквозь слёзы Бус. Ответил совершенно честно. – Спрашивал, что с землёй его сотворилось, да про сынов своих спрашивал – где они, мол? Да про княгиню свою!

– А ты что?

– А я что, князь, что ль?! – почти выкрикнул холоп. – Почём я знаю, где чего творится?!

– Поручения какие давал? – не отставал Судила.

Тошно было на душе у Буса. Князь ему доверился – ему, подосланному. Поманил Судила холопа сладкой мечтой о воле, вольную посулил, коль поможет, к оборотню полоцкому в доверие войдёт. Ибо не верили ни Судила, ни старшой сторожи берестовской, Тука-гридень, ближник великокняжий, что смирился Всеслав, и что нет у него в Киеве своих людей.

Да только вот после того, ЧТО сказал ему Всеслав Брячиславич про родных, не мог Бус предать доверившегося ему полоцкого князя.

– Никаких поручений, – ответил Белоголовый, сам искренне веря в сказанное.

Тиун несколько мгновений глядел мальчишке-холопу в глаза, словно пытаясь понять, где и в чём обманывает его этот проныра, потом толчком отшвырнул его от себя. С глухим хлопком разлетелась на куски пустая сулея из-под греческого вина.

– Иди! – всё так же хрипло сказал Судила. – Завтра опять пойдёшь к оборотню. И смотри у меня – станет какие-нибудь поручения тебе Всеслав давать – не смей отказываться!

Бус собирал с пола обломки кувшина, низко наклонив голову – не увидел бы тиун его довольную улыбку.

2

В гриднице стоял полумрак – окна, забранные разноцветной слюдой и без того пропускали мало света, а застелившие небо хмурые тучи и густой снегопад и вовсе сотворили в терему сумерки.

Свечи не горели, но на стене тусклым тяжёлым светом зловеще светился длинный прямой клинок.

Древний меч хотел крови.

Святослав Ярославич вздрогнул от неожиданно пришедшей мысли, медленно подошел к стене.

Меч висел нагим, ножны полированной кожи, цветом схожие со старым деревом, простые без украшений, только с серебряной оковкой горловины, висели рядом.

Князь коснулся кончиками пальцев мечевого лёза, и тут же отдёрнул руку.

Словно вспышка молнии, словно зарница во тьме, Святослава озарило видение.

Жарко дышала ночь, горели огромные костры, звенела сталь, ржали кони. Влажно и могуче плескалось рядом море, волны рушились на песок и с шипением отползали назад.

В руке тускло светился меч.

С воплями погибал под жертвенными ножами полон. Кто-то расхристанный вырвался из рук волхвов, вцепился в окольчуженных воев в тщетной надежд то ль спасти свою никчёмную жизнь, то ль погибнуть войской смертью – от честного оцела, не от кремнёвого жертвенного ножа. Стремительно взметнулся синевато-серый оцел, свистнул клинок – рука ударила словно сама, меч сам метнулся навстречь гибкому телу.

– Зря, княже, – сказал кто-то рядом.

– Не зря, – возразил кто-то другой. – У него хватило храбрости… это уже само по себе заслуга. А Рарог ныне доволен…

Душно пахло горелым мясом.

А в небе глухо рокотали громовые раскаты.

Святослав отступил на шаг, покрутил головой, оттягивая тесный ворот рубахи, словно тот его душил.

Что это было?

Что он видел?

Что это за меч?

Ни на один из вопросов у князя ответа не было.

Были только догадки.

Но и над ними задумываться не хотелось.

Рука словно сама поневоле тянулась к лёзу отнятого у Всеслава меча. Но на этот раз Святослав Ярославич не решился коснуться древнего уклада. Что-то помешало, словно чья-то могучая воля была против его касания.

Чья воля?

Неужели – его? Меча?

Святослав снова отошёл от меча, но глядел на него неотрывно.

Всё это повторялось изо дня в день уже четыре месяца.

Почти каждый день черниговский князь приходил в гридницу и разглядывал меч. В руки пока взять не решался. Сразу было видно, что меч необычный, а про такое оружие черниговский князь, сам воин до мозга костей (не зря названный в честь великого предка!) отлично знал – должна быть его воля для того, чтобы кто-то мог взять его в руки. Не хранить, нет – хранителем может быть любой (ан нет, тоже не любой!)… а именно владеть!

И черниговскому князю очень хотелось заслужить эту честь!

И не зря отец назвал его этим великим именем – всю жизнь черниговский князь старался быть достойным великого прадеда. Доселе пока получалось.

До тех пор, пока братья не порушили клятву, данную Всеславу!

Святослав сжал кулаки.

Нет!

Он – он, Святослав! – не виноват в нарушении клятвы! Он тоже давал слово Всеславу, но он, Святослав, не нарушал своего слова. Его черниговцы не рубили Всеславлю невеликую дружину, не выкручивали рук полоцкому князю, не приставляли ножей к горлу полоцких княжичей, как переяславцы, не били конские ноги в обходных бросках, окружая Всеславль стан за Днепром, как кияне.

Так почему же до сих пор – уже почти полгода спустя! – его тяготит нарушение клятвы?

Ответ Святослав, вестимо, знал.

Не помешать клятвопреступлению не значит ли помочь ему?

Он, Святослав, не нарушал своего слова!

Конечно! – скривил он губы, сам-то перед собой не лукавя. – Ты только стоял в стороне и смотрел!

Святослав Ярославич отошёл к окну, толчком сдвинул лёгкую оконницу. В гридницу хлынул холодный воздух предзимья, закружились снежинки.

Так ещё немного – и ты начнёшь дружину снаряжать в помощь Всеславу, из поруба его тянуть, с братьями ссориться, чтобы не стыдно было детям в глаза смотреть.

Дети…

Старший, Глеб, по-прежнему в Тьмуторокани, хотя со смертью Ростислава Владимирича мысль про Великую Тьмуторокань и про новую державу в Степи не исчезла никуда. Опасается Изяслав, как бы они, черниговские князья чересчур не осильнели с того – напугали его тьмутороканский полк на Немиге. И ведь понимал великий князь, что вовсе не вся сила Тьмуторокани была на Немиге явлена, пришли только те, что погулять хотели, мечом помахать, а те, что обиду за Ростислава таили – пока что не пришли. Скоро, пожалуй, придётся Глебу с тьмутороканского стола уйти. Но просто так согнать княжича со стола, да ещё и родного сыновца, обычай не дозволял, дадут иной престол, где-нибудь у лешего на кулиге, где до родной отцовской Северской земли – сотни и сотни вёрст, где сам Глеб будет как в на острове, а рядом, на значимых столах – Изяславичи.

Глеба сильно надломили позапрошлогодние события, которые острый на язык Мстиславль гридень Буян Ядрейкович метко обозвал качелями. Такому молодому князю, как Глеб, неудачи полезны, но не так же часто! Когда тебя меньше чем за год дважды сгоняют со стола, и даже отец, второй на Руси князь, ничего не может поделать с наглым изгоем… тут и вовсе сломаться недолго.

Но по виду Глеба этого не скажешь – только жёсткие складки вокруг рта залегли – и только. Да ещё и рассуждать стал тьмутороканский князь намного жёстче.

Роман беспокоил по-иному – слишком уж вспыльчив и гневлив был второй черниговский княжич. Излиха. Прям, честен и пылок. Тоже излиха. Князю гибче надо быть и сдержаннее.

Давыд же опять иной – этот спокоен, словно ничего на свете нет такого, что могло бы его вывести из себя. Десять раз подумаешь, плохо это альбо хорошо.

Время покажет.

Про самого младшего Святославича, Ольга, черниговский князь пока не загадывал – мальчишка совсем ещё.

Вспомнилось, как сын всё выспрашивал у отца, почему он, Святослав, бреет голову и бороду, но носит усы и чупрун. Святослав тогда сказал, что так предки завещали – не скажешь ведь, что, мол, на Перуна ликом походить хочу! Но сын – вот любопытная назола! – от кого-то всё ж узнал про Перуновы заповеди.

– Отче! А ведь так Святослав Игоревич ходил!

– Ну так и не вижу ничего дурного, чтобы на него походить!

– Так он же язычник был, отче, – возразил сын насмешливо. – Он голову брил, потому что на Перуна самого походить хотел. А ты, отче?

– А я на Святослава походить хочу! – возразил князь. – Понятно тебе?!

Ольгу, вестимо, было понятно. Но Роман, бывший тут же, не преминул влезть и окончательно всё запутать.

– Отче, а почто тогда Всеслав бороду и голову не бреет? – спросил он, любопытно сверкая глазами. Полоцкого князя он уже видел – дело было уже после достопамятного пленения Всеславля, а Роман со своей невеликой дружиной в том походе был при нём, Святославе. – Ему-то сам Перун велел, нет?

Ох, не кончится этот разговор добром, – подумал раздражённо князь, – хорошо хоть духовник не слышит, как они этого демона Перуна богом поминают.

Однако останавливаться было нельзя, обрывать разговор – тоже.

– Он Велесов потомок, – брякнул Святослав, уже не думая о том, что он говорит. – Велес – косматый и рогатый, он не воин, он владыка зверья. А Перун – бог воинов, потому и всякий истинный воин должен быть на него похож.

Князь замолк, ловя себя за язык, но было поздно.

Всякий истинный воин. А все князья – воины!

В глазах у обоих сыновей – и Романа, и Ольга – вспыхнули огни.

На другой же день оба княжича вышли к утренней выти с бритыми головами и чупрунами на темени. Мальчишки – Роману всего-то двадцатый год пошёл, а Ольгу и вовсе – двенадцать. Давыд же только смотрел на них, усмехаясь, как взрослый, завидевший детскую игру.

Мономаху, Всеволожу сыну, тоже всего-то тринадцать! – возразил сам себе Святослав Ярославич, – а уже и князь на Ростове! И правит, и рати водит!

Но тут же поправился – вестимо, не сам Владимир Всеволодич правит и рати водит, а пестун его, Ставко Гордятич, и иные гридни Всеволожи! Много бы он, мальчишка, без помощи мужей-то нарочитых навоевал да направил!

Злая и жестокая усмешка исказила губы черниговского князя, но он тут же стёр её с губ, словно испарину с оконной слюды – ибо злорадство недостойно князя и воина. С треском затворил окно, оборотился. И почти тут отворилась дверь, и через порог ступил мальчишка, донельзя похожий и на него, и, одновременно на покойную мать, греческую патрицианку Килликию.

Княжич Ольг.

– Ужинать, отче.

– Иду, – вздохнул Святослав, запахивая плащ плотнее – в гриднице и без того было нежарко, а в отволочённое князем окно натянуло изрядно холода.

Ужинала семья черниговского князя в другом покое, не для званых обедов. Когда надо было послов каких принять, альбо с боярами да гриднями совет какой держать, так за обедами – милое дело, в огромной гриднице – той, где висит меч!

Ужин – дело другое. Ужин – дело семейное.

И только двое приближённых вернейших холопов допущены к тому, чтобы прислуживать черниговскому князю и его семейству за столом – менять посуду, наливать вино и мёды, подавать рушник для утирания.

Садясь за стол, Святослав метнул взгляд на сидящих право- и леворучь княжичей, украдом вздохнул. Как ему не хватало за столом ныне его покойной жены – Килликия умерла почти год тому, как раз перед самым походом Ярославичей на Всеслава. Едва успел тогда черниговский князь жену схоронить, как пришло рати вести на кривскую землю.

Помимо сыновей Святослава за столом сидело ещё двое молодых парней – братья Всеславичи, Рогволод и Борис. Черниговский князь уже в который раз с любопытством разглядывал полоцких княжичей, пытаясь найти в них невестимо что – то ль сходство с отцом, то ль различие.

И не понимал, есть ли сходство или нет.

Не внешнее, нет!

Внешнее сходство, вестимо, было – особенно у старшего, Рогволода. Борис был больше похож, должно быть, на мать, волхвиню Бранемиру, которой Святослав никогда не видел, хотя и не отказался бы повидать – слух ходил, что красива Всеславля жена доселе необычной красотой, хоть и замужем уже больше двадцати лет.

Он искал сходство душевное.

И опять убеждался, что и душевно тоже на отца больше похож внешне вроде бы незаботный Рогволод. Хотя и не мальчишка уже – и женат, и полки водил в прошлом году в варягах, и даже самого глинского князя Блюссо убил на поединке. Вести о свершениях Рогволода донеслись и до Чернигова.

Первое время – где-то около месяца – оба Всеславича дичились, почти ни с кем не разговаривали. Обижались на Святослава и его сыновей за нятье отца. Обижаться вестимо, было за что, да вот только не на того они обиду несли. Святослав Ярославич при случае так и сказал:

– На мне вины нет! Ни в клятвопреступлении, ни в нятьи вашего отца, так что нечего дуться, как мышь на крупу. Благодарите богов своих, что не в порубе сидите.

И впрямь, житьё полоцких княжичей в Чернигове мало напоминало полон – скорее гостеванье. Им обоим не чинилось никоего ущемления, только вот из самого Чернигова им выезжать ни поодиночке, ни вместе не разрешалось. Только вместе с самим Святославом Ярославичем.

Да и захоти молодые Всеславичи сбежать – вряд ли они решились бы покинуть в полоне своего отца, про которого им было известно только одно – что полоцкий князь жив.

Да… мудро в своё время решили Ярославичи содержать пленных полоцких князей по отдельности в Киеве и Чернигове. Всеволод даже хотел было одного из княжичей забрать с собой в Переяславль, но настаивать не стал – не стоило доводить и без того озлобленных Всеславичей до отчаяния.

Теперь полоцкие княжичи были при черниговском дворе почти что свои, хотя ни с кем из Святославичей (своих почти что сверстников!) так близко и не сошлись. Глядели косовато, отмалчивались, разговаривать почти не хотели.

Но сегодня Святослав решился, наконец, на то, чтобы пробить эту стену, словно сложенную из дикого камня.

В самый разгар выти, когда слуги подали уже квас с медовыми заешками (вкусно испечены, а всё одно не так, как при Килликии покойной! хоть и гречанка была жена Святославля, да только выпечку русскую за время замужества отлично делать научилась!), Святослав со стуком отложил нож и ложку и бросил, вроде как ни к кому и не обращаясь, но сразу было понятно, что Рогволоду:

– Откуда у вашего отца такой меч?

Старший Всеславич вздрогнул, уронил на стол нож, которым разделывал жареную дичину. Вскинул глаза, встретясь взглядом с черниговским князем. Подумал несколько мгновений, словно колеблясь, отвечать или нет.

Решился.

– Волхв передал… Славимир Борятич. В храме Велесовом. Он где-то в наших лесах хранился, а тут… хранитель его в святилище принёс.

– Давно?

– Что? – не понял княжич.

– Давно волхв меч отцу передал, спрашиваю?

– А… перед самым походом плесковским, – княжич сглотнул.

– А чего ж раньше-то?.. Чего хранитель-то ждал?

Рогволод не сдержал усмешки, исполненной превосходства и даже высокомерия какого-то перед не понимающим черниговским князем.

– Такие мечи не приносят, – пояснил он, сверля Святослава глазами. – Такие мечи приходят сами, хоть и не своими ногами. У них есть своя собственная воля.

Святослав молча кивнул – он тоже сразу почувствовал, что меч очень непрост. Очень. И не зря же принято давать мечам имена, а мастера, кующие мечи, работают над каждым подолгу, бывает, что и по нескольку седмиц. И во время работы не едят и не пьют, находясь на самой грани Этой и Той сторон, владея такими силами, что не зря людская молва всем огулом причисляет ковалей к тем, кто знается с неведомыми силами. Ну, все не все, но оружейники-то точно знаются – в этом князь был уверен и сам.

– Что это за меч?! – спросил он отрывисто.

Рогволод снова помолчал, словно опять думал, говорить ли, достоин ли князь из рода отступников ТАКОГО знания. Тем паче, она ему всё равно не впрок будет – не сможет христианин в полной мере этой силой пользоваться.

Борис чуть шевельнулся, открыв рот, словно собираясь чем-то похвастать, но натолкнулся на твёрдый взгляд Рогволода и смолк – негоже младшему вперёд старшего говорить.

– Это меч самого Перуна, – одними губами ответил старший. – Он выкован в кузне Сварожича… Им Святослав Игоревич когда-то владел…

Святослав чуть вытянул губы, словно собираясь присвистнуть, и метнул быстрый и незаметный взгляд на детей, отчасти даже уже и жалея, что затеял такой разговор при них.

Давыд сидел молча, почти равнодушно глядя в чашку, а вот Роман и Ольг смотрели на отца с неприкрытым восторгом и лёгким страхом, понимая, что Ярославичи (да и они, их дети!) на сей раз связались с таким сильным врагом, что добро было бы уцелеть самим!

Впрочем, всю эту кашу, – тут же поправил себя Святослав, всегда стремящийся к справедливости, – заварил ещё дед, Владимир Святославич, восемь десятков лет тому. Тот, на чьёго отца и старался походить и внешне и в делах сам Святослав. Доселе говорили, что удавалось… тем паче, что и людей на Руси, вживе помнивших прадеда, ныне и живых-то, пожалуй, не осталось.

Некому было сравнивать.

3

Засиверило.

С Двины тянул холодный ветер, ерошил волосы (Глеб был без шапки), забирался под свиту. Плоские волны выплёскивались на песчаный берег, колыхали пожухшую осеннюю траву. Крупные и редкие хлопья снега медленно падали в серую воду.

Осень тянулась, а зима всё не наступала. С моря то и дело приходили тучи, затягивая небо серой пеленой, снег падал густо и помногу, но не ложился надолго – хорошо, если держался один день. Таял к вечеру.

В лесах стояла слякоть, и на охоту не вырвешься, только вымокнешь, да конские ноги натрудишь, а зверья никоторого не затравишь. Охотники и бортники сидели по вёскам и хуторам, пили пиво и мёды, празднуя сытую и богатую осень.

А ему, Глебу Всеславичу, – тоска.

Чавкая по грязи и раскисшему снегу копытами коней, подъехали двое – Глеб ясно слышал, что именно двое. Он даже знал, кто именно, но не спешил оборачиваться. Огонёк звучно фыркнул, чуя знакомых, но княжич всё равно не пошевелился, только стиснул зубы и сжал в руках ременные поводья, усыпанные заклёпками узорной меди.

– И не обернётся, погляди-ка, – звонкий и насмешливый девчоночий голос за спиной заставил его вздрогнуть. Голос выговаривал словенские слова не совсем правильно, но это было привычно, и Глеб ничуть не удивился.

Да, он знал, кто это.

Лига подъехала вплоть и остановила свою смирную буланую кобылку рядом с конём Глеба. Та тут же принялась заигрывать и толкать Огонька головой, но конь княжича только скалился, поджимая уши, – видно, не у одного Глеба было пасмурно на душе.

Глеб Всеславич, наконец, поворотился, искоса глянул назад. Дзинтарс, которого Глеб звал Янтарём, держался в нескольких саженях, а приставленный присматривать за ребятами холоп и вовсе спешился на пригорке, вычёсывал конскую гриву, то и дело косясь на кунигаса-кривеса, которого их господин ни с того, ни с сего когда-то взял на воспитание. Мало того, ещё и дочку свою за него сговорил.

Завидя холопа, княжич скривился и отворотился, с трудом сдержась, чтобы не плюнуть. Навязал ему пестун няньку, скоро Янтарь и Лига смеяться будут – словно пеленочнику. Но с волей рикаса поспорить – это дело непростое, и Глеб пока что не был готов к такому.

– Не молчи, – засмеялась Лига, в упор разглядывая своего наречённого. – А то лопнешь скоро, до того дуешься.

Она перекинула ногу через луку седла, села удобнее, елозя по вытертой жёлтой коже седельной подушки, и слегка толкнула княжича в плечо, словно пытаясь его расшевелить.

Глеб только досадливо дёрнул щекой, но опять смолчал. Разговаривать не хотелось. Ни с кем. Даже с ней, с Лигой, о которой он и впрямь привык думать, как о своей невесте.

– А зачастил ты к реке что-то, княжич, – подал, наконец, голос и Янтарь. Он говорил по-словенски с тем же самым выговором, что и Лига. Глеб опять покосился на него и только вздохнул в ответ. Друг уже подъехал ближе, и теперь стоял всего в какой-то сажени от него. – Ездишь сюда, вздыхаешь невестимо о чём. С нами не разговариваешь… никак задумал чего?

Княжич сжал зубы, чувствуя, как на челюсти вспухают желваки, несколько мгновений пытался овладеть собой, но не выдержал и поворотился к Янтарю.

– Задумал! – непримиримо бросил он дрожащим голосом, вцепясь вмиг вспотевшими пальцами в высокие луки седла. – А вот вы, я вижу, вовсе раздумали!

Лига чуть покраснела и отвела глаза, а Дзинтарс непонимающе мотнул головой:

– Что-то не понял я, княже… ты про что?

– Про что?! – вскипел Глеб. Рванув поводья, он заставил Огонька развернуться (кобылка Лиги шарахнулась, сшибая копытами снег с высокой травы), толкнул его пятками. Конь прянул вперёд, и княжич оказался лицом к лицу с другом. Ухватил Дзинтарса за толстый ворот суконной свиты, вышитой красной шерстяной ниткой, притянул вплоть и бешено выдохнул в испуганное лицо, брызгая слюной. – Про что я?! Янтарь, ты что, забыл?! Мы хотели бежать в Полоцк, в Киев, мы же клялись друг другу, что не оставим моего отца в беде, что поможем ему!

– Но… – Дзинтарс осторожно освободил ворот из руки княжича. – Но тебе же не велено ехать в Полоцк… отец запретил…

– Не велено?! – опять вскипел Глеб. – Что ещё за «не велено»?! Плевать я хотел на это «не велено»! Я – князь!

Дзинтарс несколько мгновений смотрел на княжича так, словно ему на язык просилась какая-нибудь колкость, вроде «невелик пока гусь!», но он смолчал. В конце концов, Глеб и вправду был князем, сыном князя, великого кунигаса кривесов, которому поклялись в дружбе и рикас Зигмас, отец Дзинтарса, и многие другие рикасы и кунигасы их языка. Помолчав, Дзинтарс склонил голову, словно признавая право Глеба приказывать.

Тёмно-багровое вечернее солнце висело в косматом сером мареве туч, сквозь которое то тут, то там проглядывала небесная синь – словно в дыму от пожара. Над хутором Зигмаса нависла свинцово-серая туча, с вихрящимися белыми краями, густо сыпала пухлым снегом. Похоже, зима приходила уже взаболь.

Глеб Всеславич проехал в ворота, чуть пригнувшись под тяжёлой дубовой перекладиной брамы, остановил Огонька у крыльца, спешился. Догнавший его Дзинтарс готовно подхватил брошенные княжичем поводья, а сам княжич помог сойти с коня Лиге. На миг они встретились взглядами и девчонка тут же отвела глаза, словно боялась выдать какую-то тайную мысль.

Стойно заговорщикам себя ведём! – озлился вдруг Глеб. Что они такого и замыслили-то?! Ничего дурного! Но над душой всё равно висел какой-то камень, как и от всякого тайного дела, будь оно хоть сто раз благим.

Лига почти тут же, постояв всего какое-то мгновение на широкой нижней ступени крыльца, умчалась куда-то в жило, а Глеб задержался, глядя, как Дзинтарс привязывает коней.

Управясь, наконец, с поводьями, Дзинтарс поднырнул под конскую шею целясь подойти к крыльцу, и вдруг замер около коновязи – ни дать, ни взять увидал что-то страшное, вроде медведя-шатуна. И стояло это страшное позади Глеба.

Княжич крутанулся на пятке и почти воткнулся лицом в живот стоящего на нижней ступени человека. Отпрыгнул назад (рука невесть с чего сама по себе метнулась к ножу – хотя кто мог бы угрожать ему здесь, в доме его пестуна?!) и только тогда поднял голову.

Рикас (князь, как привык звать его про себя Глеб) Зигмас в накинутом на плечи распахнутом овчинном полушубке стоял с непокрытой головой (лёгкий ветерок играл концом длинного полуседого чупруна) на широкой нижней ступени крыльца. Пестун сцепил руки на широком поясе турьей кожи, усыпанном серебряными бляшками, и, склонив голову набок, разглядывал обоих мальчишек, шевеля густыми пепельными усами, словно собираясь что-то сказать. Молчал несколько мгновений, потом левая щека его чуть дёрнулась в усмешке, и пестун коротко бросил Глебу:

– Иди за мной, – и добавил, завидев быстрое движение дёрнувшегося было к крыльцу Дзинтарса. – Один.

Один так один.

В тёсаных сенях было полутемно – по холодной поре небольшие волоковые окошки были затворены, и не видно было ни стоящей в сенях и брошенной под лавки утвари, ни висящей конской сбруи. Только тянуло пряным запахом высохших трав и кисловатым – старой кожи. В углу кто-то возился – то ли холопка молола зерно ручными жерновами, то кто из дворовых парней прижал пригожую девку. Прошмыгнул мимо холоп, таща тяжёлую бадью с чем-то кисловато воняющим.

Глеб думал, что пестун остановится здесь, но Зигмас пересёк просторные сени и отворил дверь в гридницу. Остановился на миг на пороге, оборотился, словно призывая Глеба за собой.

В просторной гриднице Зигмаса было почти пусто, только в углу под божницей двое воев резались в зернь, с дробным стуком бросая на стол кости и вглядываясь в них при тусклом свете светцов. Рикас неприязненно покосился в их сторону и шагнул к очагу. Коротким движением плеч сбросил полушубок на лавку, протянул руки к рдеющим угольям. Глеб без подсказки подхватил с пола невеликое бремя дров, бросил на уголья. Пламя с треском охватило дрова, дым густыми клубами потянулся к кровле, вытягиваясь в дымоход. Стало заметно светлее. Игроки в углу на мгновение прекратили игру, воззрились на рикаса и его воспитанника, но почти тут же, видя, что господин не собирается гнать их с занятого места, опять принялись играть.

Зигмас уселся на сброшенную шубу, вытянул ноги к огню, потёр ладонь о ладонь и колюче глянул на воспитанника.

– Ну?

Глебу стало неуютно, он поёжился, но промолчал. Тем более, что прямого вопроса пестун задавать и не думал. Взгляд Зигмаса стал ещё более колючим.

– Молчишь? – скрипуче спросил он, и Глеб вздрогнул.

– Ты ничего не спрашиваешь,– возразил княжич, и его голос дрогнул. Глеб переступил с ноги на ногу (под сапогами зашуршала солома, толстым слоем насыпанная на утоптанный земляной пол), повёл плечами, чувствуя под меховой накидкой сырость и холод. От очага тянуло приятным разымчивым теплом.

– Бежать надумал? – спросил Зигмас в лоб. Глеб вздрогнул вдругорядь, щёки и уши вмиг стали горячими, а ноги – мягкими и слабыми. В голове восстал сумбур, и первой внятной мыслью, которая вынырнула из этого сумбура, было: «Кто?! Кто выдал?!». Он не видел в этот миг своего лица, но чувствовал, как дёрнулась щека, потому что ответ был только один, тот, в который верить ему не хотелось вовсе – Лига. Только она могла рассказать пестуну про то, что они решили сегодня на берегу Двины. Только она, никто больше – знали только трое, Янтарь всё время был при нём, а сам он, вестимо, никому ничего не говорил.

Неужели?!

– Не молчи, – напомнил о себе Зигмас. В голосе пестуна не было ни гнева, не даже раздражения, не было и любопытства – он говорил почти равнодушно.

– О… откуда ты знаешь? – глупо спросил Глеб, словно это и было самым важным. Хотя, если подумать, то именно так и было – неважно, что делать теперь, раз их тайна уже не тайна, важно, можно ли доверять друзьям.

Зигмас привычно разгладил пышные усы пальцами, неожиданно усмехнулся и сказал:

– Да никто мне не говорил, не злись… сам, чай, был таким, чего только и не придумывал с друзьями своими… было дело, да…

От души отлегло, словно ношу тяжёлую сбросил. Но тут же, мгновенно прихлынула злость на себя – попался, как щенок. Можно было упереться – «знать, мол, не знаю». А так выходит, что пестун его просто чуть пугнул, а он, Глеб, и выложил всё до самого донышка. Мальчишка закусил губу, а Зигмас, по-прежнему не отводя взгляда, повторил:

– Не молчи, – в голосе его уже ощутимо звякнуло железо, и княжич, понимая, что теперь-то уж отпираться поздно, потерянно кивнул головой.

– И чего ж тебе здесь не показалось? – с нарастающим холодком спросил рикас. – Или кормили плохо? Воли мало?

– Я хотел… – в горле что-то пискнуло, и Геб осёкся, вдруг поняв, что всё сказанное будет звучать глупо и совершенно по-детски.

– Отца спасать нацелился? – понимающе кивнул рикас.

Княжич едва не попятился. Проглотил очередное «откуда?» – хватит уже выглядеть перед пестуном дураком. Опять кивнул.

– Ну что ж… – рикас опять говорил равнодушно. – Ты, вестимо, богатырь… как там у вас, кривесов? Муравленин? Добрыня? Кто из них? Киевскую крепость по брёвнышку раскатаешь, отца из полона вытянешь одной левой…

Щёки и уши горели всё сильнее, а голову подымать было стыдно.

– Далеко бы ты добрался? До соседнего хутора, или раньше бы заплутал?

Стыд мгновенно отступил, и Глеб вскинул голову, глянул на Зигмаса гневно.

– Ну-ну… – засмеялся тот. – Ладно, ладно… положим, до Полоцка ты бы всё-таки добрался… не заплутал бы. Особенно если бы не один бежал, как задумывал. Лигу-то хоть хватило бы ума с собой не тащить?

Глеб вновь отвернулся.

От всеконечного позора его спас скрип отворяющейся двери. Метнулись светцы, пляшущее пламя бросило на стены стремительные косматые тени. Дзинтарс замер на пороге, переводя взгляд с отца на друга и обратно, словно собираясь что-то сказать и не решаясь.

– Дверь закрой, – бросил ему рикас обыдённым голосом, и Дзинтарс, соступив в гридницу с порога, нерешительно сказал:

– Отец… – но Зигмас только махнул рукой:

– Ладно, идите. Думаю, будет с вас и того, что я вас пока что не велел наказывать. Мальчишки подхватились бежать к двери, но рикас поймал Глеба за рукав:

– Ты понял меня?

– Понял, – угрюмо ответил княжич.

– Воля, дорогой мой, это в первую очередь – умение сдерживать свои хотелки, – холода в голосе рикаса хватило бы, чтобы заморозить всю Двину. – Тот, кто делает только то, что хочет, и есть холоп. Холоп своего тела. Своих страстей. А то, что в Киеве сейчас не побываешь, ничего. Будет в твоей жизни ещё Киев.

Глеб при этих словах вдруг вздрогнул, словно что-то предчувствуя[1]. Вновь закусил губу и, мотнув головой и сдерживая слёзы, выскочил за дверь. В сенях остановился, прижавшись спиной к тёсаной стене, глотал слёзы.

Вот так.

Ни в Полоцке, ни в Киеве ему делать пока нечего. Хотя бы до тех пор, пока ему, третьему Всеславичу, не исполнится двенадцать, возраст, когда он будет, по обычаю, полноправным князем. С этого возраста и рати водить доверяют, и дружину набирать, и на престолы в этом возрасте сажают.

А пока ему только десять, придётся оставаться у шелонян и слушать пестуна Зигмаса.

И ждать, пока другие сделают то, что сделать должен он.

4

Вода в Днепре была холодной даже на вид. Несмеян бросил через борт ведро на верёвке, зачерпнул воды, вытянул наверх, подхватил твёрдую верёвочную дужку. В походе холопов нет, а коня обиходить всё равно надо. В ведре плавали мелкие льдинки – сало.

Соколко понюхал воду, брезгливо фыркнул, прикоснулся к воде волосатой нижней губой и принялся-таки пить, то и дело фыркая и косясь на хозяина.

– Избаловался ты, братец, – укоризненно сказал ему Несмеян. Соколко смолчал, только повёл в ответ ушами. И впрямь, как тут не избаловаться, коль везут тебя в лодье, единственного коня средь людей. Кормчий поварчивал, что, дескать, на коня столько кормов идёт, сколько за всю дорогу пять человек не съедят, но Несмеян обычно отвечал, что впервой слышит, чтобы гребцов кормили сеном или овсом. Так смехом и проходили все перепалки, да и ворчал-то кормчий не взаболь, понимал Несмеянову нужду – разве ж потащил бы гридень с собой на лодье коня, кабы не посольское дело? Попробуй пешим ходом заявись к терему великого князя, так ещё и не поверят, что гридень.

Откинув полог, из шатра выглянул кормчий:

– Чего, сало в воде, небось? – спросил он, косясь за борт. Несмеян в который уже раз озадачился – с чего это мелкие льдинки в воде прозвали салом. Но смолчал, только кивнул в ответ, поглядывая краем глаза на коня, голова которого уходила в ведро всё глубже. Кормчий, удовлетворяясь ответом, довольно кивнул, словно этот лёд в воде его радовал, но заключил, тем не менее, уныло. – Скоро, небось, и шуга пойдёт, а там и ледостав. Застрянем тут, в Севере, а до Полоцка не добраться.

Несмеян смолчал.

Конь, фыркнув, вскинул голову, с губ капала вода. В ведре было пусто. Соколко покосился на Несмеяна, толкнул его головой в плечо. Гридень глянул в ведро – пусто.

– Что, обормот, ещё пить хочешь? – добродушно спросил Несмеян, подхватывая ведро. Соколко в ответ только одобрительно всхрапнул и несколько раз ударил копытом по дощатому настилу под ногами. Кормчий неодобрительно поморщился, глянул на настил так, словно рассчитывал увидеть там отбитые подковой щепки, но сказал о другом:

– Скоро и в Десну войдём.

Несмеян опять смолчал. Снова зачерпнул из-за борта воду, поставил перед конём и взялся за лопату, вновь повторив себе – холопов тут нет, и навоз за конём убирать тебе же самому. Кормчий, так и не дождавшись ответа, снова нырнул за полог и исчез в шатре.

Лодья глухо стукнула бортом о вымол, серо-зелёный лёд, намёрзший с краю бревенчатого настила, крошевом осыпался в холодную дешнянскую воду. Дрягили подхватили брошенные мочальные чалки, притянули лодью ближе.

Соколко настороженно фыркал, осторожно пробовал копытом дощатые сходни, задирал голову – конь не хотел идти на берег. Но пристрожённый окриком Несмеяна, всё-таки покорился и сошёл на настил вымола, то и дело скаля зубы на ведущую его руку.

Несмеян рывком вскинул на конскую спину седло, затянул подпругу, привычно ткнув кулаком в конское брюхо и, едва коснувшись седла, вскочил верхом, привычно ощутив бёдрами и ягодицами твёрдую вытертую седельную кожу, чуть приподнявшись, привычно же уселся в седло плотнее.

Бросил через плечо глазеющим на него холопам с вымола:

– Как к княжьему терему проехать, молодцы? – ему не доводилось раньше бывать в Чернигове. «Молодцы» наперебой бросились объяснять ему дорогу.

В Чернигове у Брячислава своего двора не было (это ж всё-таки не стольный Киев), и Несмеян сразу же, прямо от вымола направил коня к княжьему терему, подосадовав про себя, что не может с дороги хотя бы в баню сходить. Добро хоть в шатре на лодье переодеться смог в праздничное – тёмно-зелёную суконную свиту поверх алой рубахи, высокие сапоги жёлтой юфти и бобровую шапку с зелёным верхом – не стыдно будет перед лицом князя Святослава да полоцких княжичей появиться.

Ворота княжьего двора были отворены настежь, и в них лениво скучали двое окольчуженных воев, то и дело ёжась от заползающего под свиту и подкольчужную рубаху холода. Впрочем, по сторонам они не зевали – заметили Несмеяна сразу же, как только он показался в воротах детинца, и, едва он подъехал к воротам, дружно скрестили перед ним копья. Несмеян, чуть шевельнув поводьями, заставил коня остановиться, смерил стражу взглядом, неприятно усмехаясь – повторялось то, что с ним уже было в Киеве. Что, опять через ограду лезть? Но ограда княжьего двора выше ограды Брячиславля двора, ему и с коня не достать. Да и не поймут тут, в черниговском детинце таких шуток, это не двор опального князя.

– Чего надо? – вызывающе бросил тот, что справа, высокий и широкоплечий, грозно поводя длинными усами. – Ты кто такой вообще, что на княжий двор прёшься?

Несмеян несколько мгновений помолчал, разглядывая их так, что второй, невысокого роста и плотный, в конце концов, стал хмыкать и опускать глаза, а высокий залился густым тёмно-багровым румянцем от злости.

– Чего молчишь, ну?! – рыкнул он, чуть опуская копьё.

– А чего с тобой говорить-то? – пренебрежительно ответил Несмеян. – С цепными псами не разговаривают, только с хозяином.

Гость не может разговаривать таким голосом с хозяином, но Несмеяну, насмотревшемуся на то, как кияне относятся к его господину и к ним самим, вдруг стало наплевать не вежество. Наглость черниговского воя стала последней каплей.

У воя на бритой челюсти вспухли желваки, видные даже под подбородным ремнём и бармицей.

– Ты поговори ещё, приблуда, – процедил он, и чуть шагнул навстречь Несмеяну, отводя в сторону копьё. Тут бы и ринуть в открывшийся невеликий проём, отшибая конской грудью посторонь обоих стражей. Но полочанин уже перекинул ногу через высокую луку седла и соскочил на припорошённую снежком мостовую, шагнул навстречь черниговцу, бросая руку к рукояти меча.

И тут же оба остановились, словно пригвождённые к месту властным окриком с крыльца:

– А ну стоять! Кому говорю?!

Черниговский вой даже попятился, и Несмеян тут же понял, что окликнул их не кто-нибудь, и не дружинный старшой даже наверняка. Так и было – от крыльца уже шагал твёрдым шагом к воротам высокий широкоплечий богатырь в курчавом овчинном кожухе нараспашку, крытым алым сукном, и пухлые хлопья снега падали ему на непокрытую бритую наголо голову, на когда-то смоляно-чёрный, а теперь с густой проседью, чупрун. Меч непростой работы в тяжёлых ножнах червонного сафьяна метался около левого бедра, то и дело цепляясь серебряной оковкой за высокие, шитые бисером сапоги красной юфти.

Никак сам Святослав Ярославич?!

Несмеяну раньше не доводилось видеть черниговского князя вблизи – ни в семилетней давности походе на торков, ни на Немиге, но он тут же понял, что догадка его верна, и перед ним средний Ярославич.

Из ныне живых – средний.

– Ну?! – грозно спросил Святослав, подойдя вплоть и меряя взглядом обоих задир, и своего черниговца, и Несмеяна. – С чего сцепились? Вышко?!

Черниговец отворотился, явно не желая перекладывать свою обиду на княжьи плечи – своих сил достанет обидчику помстить, коль надо будет.

Князь в ответ на такое небрежение только усмехнулся и поворотился к полочанину.

– Кто таков? – спросил он холодно, колюче цепляя гридня взглядом. Несмеян встретил взгляд князя прямо, глаза в глаза – словно в бездну заглянул. Похожее он ощущал, когда доводилось ему глядеть в глаза своему господину, Всеславу Брячиславичу. Здесь было хоть и иначе, но сродни тому же чувству.

– Люди меня Несмеяном кличут, говорят, что я сын Нечая, – Несмеян стал прямее, расправил плечи и встретил неприязненный взгляд черниговского воя. Как там его? Вышко? – Гридень я из Полоцка.

– О! – в голосе и взгляде князя прорезалось любопытство, он чуть склонил голову набок, вглядываясь в Несмеяна. – Ай на службу проситься прибёг?

Вои за спиной князя загоготали – по их мнению, вопрос князя был оскорбительным. Впрочем, по мнению Несмеяна – тоже. Но сейчас не до обид.

– С чего бы? – возразил полочанин. – В Полоцке пока что князья не закончились, да и бояре тоже. Есть пока кому послужить опричь Киевов да Черниговов.

Гогот умолк, а князь в ответ на ершистые слова Несмеяна только поощрительно улыбнулся.

– Весточку я привёз княжичам полоцким, что по слухам, у тебя, княже, в Чернигове живут, Рогволоду да Борису Всеславичам.

– Признал? – весело спросил князь.

– А то как же, – тем же голосом ответил ему Несмеян. – Князей завсегда издали признать можно… на то и потомки богов, как-никак.

Святослав в ответ только дёрнул усом.

– Ну и чего ж ты хочешь, Несмеян Нечаевич? Чтобы я тебе дозволил с Всеславичами повидаться? С пленными-то?

– Почему ж нет-то? – пожал плечами гридень. – Чай, им не сбежать ни вдвоём, ни со мной сам-три тоже. А поклон от матери да жены сыновьям передать – разве ж преступление?

Святослав несколько мгновений рассматривал Несмеяна, словно пытаясь что-то понять, словно что-то оценивая, потом опять дёрнул усом и разрешающе кивнул.

– Ин ладно. Будь по-твоему.

Должно быть, оценил князь-стратилат храбрость да твёрдость полоцкого вояки.

Княжий терем в Чернигове был сложен из здоровенных, в два охвата, дубовых брёвен, словно нарочно, чтобы выделить приверженность черниговских князей ко всему русскому, наперекор киевским князьям, ещё больше ста лет назад греческим да моравским навычаем возведшим каменные хоромы.

Несмеян прошёл через решетчатые сени следом за отряженным Святославом теремным холопом, смуглым и низкорослый торчином. Тот то и дело косился на Несмеяна, словно пытаясь выразить своё презрение столичного жителя полочанину, обитателю северных болот, и, одновременно, боясь – как бы полоцкий гридень не углядел в том обиду, да недолго думая и не своротил холопу нос на затылок. За такое с него, пожалуй, даже и виры черниговский князь не спросит.

Поднялись по всходу, прошли закрытым гульбищем.

Дверь отворилась без скрипа, холоп отступил с полупоклоном, пропуская Несмеяна, и гридень прошёл, словно мимо пустого места – не хватало ещё чужую челядь замечать.

– Несмеяне! – ударило в лицо двойным восторженным вскриком.

– Ну, расскажи, как там, в Полоцке-то дела, Несмеяне, – в который раз уже поторопил гридня Рогволод. – Как там дружина моя? Как… Боримира?

Голос княжича дрогнул – он впервой расстался с женой так надолго.

Прежде чем ответить, Несмеян несколько мгновений разглядывал княжичей.

Изменились.

Оба.

Борис, в Полоцке весёлый и беззаботный (да и бывает ли иначе в тринадцать-то лет?), теперь глядел сумрачно и почти не разговаривал, предоставив говорить Рогволоду – то ли просто как старшему, то ли давило его что-то. Несмеян едва сдержал мрачную усмешку – вестимо, что. Станешь тут сумрачным в полоне-то, да ещё когда отец невестимо где, то ли жив, то ли нет.

Рогволод тоже глядел невесело (да и не с чего веселиться), но бодро. Старший Всеславич уже прошёл на Варяжьем море и огонь, и воду, и на поединках сражался, и на вече всей Варяжьей Земли стоял. Многое повидал. Да и на дружину, должно быть, свою надеялся.

– Матушка ваша, княгиня Бранемира Глебовна, здорова, – начал Несмеян осторожно. Говорить в открытую всё как есть, не стоило. Святослав Ярославич, вестимо, витязь, и подслушивать под дверью у пленников не пошлёт, да только в терему найдутся доброхоты средь челяди, и без приказа подслушают. А после и доведут в чаянии награды – не князю прямо, так хоть ключнику альбо тиуну, а там и до князя дойдёт, что не следует. – И братья ваши, Святослав и Ростислав Всеславичи здоровы же. В Полоцке сейчас уже зима, и снег лежит, это здесь не улёгся ещё. Но в терему княжьем тепло, здоровы все.

Всеславичи смотрели на него несколько мгновений, потом Рогволод кивнул, понимающе усмехаясь – ясно, мол, и мать, и братья в Полоцке, по-прежнему, на престоле сидят. Вестимо, это не было запретными новостями, но понимай глубже – будет что сказать и отай!

– Княгинюшка твоя, Рогволоде Всеславич, тоже здорова, помогай боги, – отнёсся Несмеян к старшему Всеславичу, который смотрел на гридня с нетерпением. – И дружина твоя в довольстве… должно быть.

Он почти незаметно надавил голосом на это «должно быть» и глянул вприщур. Старший Всеславич неглуп, должен понять.

Рогволод мигнул. Повёл головой, обдумывая услышанное. Кажется, понял, глянул чуть опасливо и спросил:

– За меня беспокоятся?

Понял.

Несмеян, чуть подумав, тоже ответил осторожно:

– Гостинец тебе переслать хотели, да пока не решили – какой.

Борис глядел на брата и гридня во все глаза, и, кажется, тоже начинал понимать вторую, тайную сторону их разговора. И непонимающее удивление в его взгляде постепенно сменялось пониманием и восхищением. Он откинулся назад, прижался спиной к стене и поглаживал большим и указательным пальцами верхнюю губу, где едва заметно обозначились будущие усы – благоприобретённая юношеская привычка. А глаза так и бегали от Рогволода к Несмеяну и обратно.

– Что, прямо сюда прислать хотят? – словно бы удивился (а и впрямь удивился ж! – а и было чему!) Рогволод. Старший Всеславич весь преобразился, подался вперёд, сверлил Несмеяна глазами. Понял он, понял!

– Ну да, вестимо, сюда, – кивнул гридень, чуть улыбаясь. Привычным движением отбросил за ухо длинный рыжий чупрун, подумал несколько мгновений и добавил. – Побогаче ищут да порадостней.

Рогволод задумчиво покивал – похоже и это понял. Поднял голову, снова светло глянул на Несмеяна, хотел спросить что-то ещё, но тут в дверь стукнули, и почти сразу же она отворилась – без скрипа. Старший Всеславич тут же потупил взгляд, чтобы не выдать радости в глазах, а Борис и вовсе отворотился. Несмеян выпрямился, и оборотился к двери. А там и вовсе подхватился на ноги – вошёл князь.

Святослав Ярославич.

Князь коротким движением руки позволил гридню сесть, и Несмеян, упав обратно на лавку, невольно залюбовался князем – тот двигался скупо и стремительно, словно не хотел расходовать силы зря даже для какой-нибудь мелочи. Казалось, что и для того, чтобы почесаться или чихнуть Святослав не захочет тратить ни малейшего лишнего движения, да и мыслей-то не возникало о том, что у него что-нибудь может зачесаться или зазудеть. Глядя на черниговского богатыря, поневоле верилось, что его предком был кто-то из богов, как говорили родовые легенды русских князей – не зря ж Дажьбожьими внуками кликали их на Руси. Такой и в бою, и на гулянке, и в труде должен быть первым, и дети его – тоже.

– Я распорядился, – Святослав остановил на Несмеяне взгляд прозрачно-голубых, словно ледяных, глаз. Шевельнул усом, разглядывая гридня, и Несмеян вдруг ощутил себя мало не сопливым мальчишкой, которого наставник видит насквозь. Мало ли, что они с князем ровесники – Святослав всего на два года старше. Он – князь! – Тебя устроят ночевать в терему. Не в молодечной, вестимо, а то как бы мои вои не захотели проверить, насколько ты хорош с оружием альбо без него.

– Да пусть проверяют, – недолго думая, буркнул Несмеян, глядя в сторону. – Убить всё одно не убьют, а так – может, хоть успокоятся.

Святослав по-доброму усмехнулся:

– Ладно, там поглядим. Живи сколько хочешь, мало ль, может, моим гостям, – он кивнул в сторону княжичей, – чего понадобится. Не всякое дело чужому холопу альбо вою поручить можно.

Он помолчал, глядя на обрадованных княжичей и довольного Несмеяна, потом, словно что-то припоминая, задумчиво сказал:

– Несмеян… Несмеян Нечаевич… а ведь я тебя помню. Ты на Немиге побил на поединке новогородского витязя Яруна, верно?

– Было дело, – повёл плечом Несмеян – внешне невозмутимо, но внутри донельзя довольный – чужой князь и то вспомнил о его подвиге. Не очень-то легко далась ему та победа на новогородцем, который только перед этим побил сын тысяцкого Бронибора.

Гридень понял, что ему пора. Поднялся на ноги, поклонился князьям:

– Дозвольте уйти, господа? Если желаете письмо домой написать, да если хозяин ласковый дозволит… – он на мгновение замолк, глянул на Святослава Ярославича. Князь, чуть подумав, согласно склонил голову. – Так я завтра за ними зайду, отправим лодьей в Полоцк. А сам, раз хозяин дозволяет, здесь задержусь.

– Хозяин дозволяет, – усмешка на губах Святослава стала ещё яснее, и у Несмеяна опять возникло ощущение, что он стоит перед князем голышом, а Святослав видит все его мысли.

[1] Глеб Всеславич через пятьдесят лет попал в плен к Владимиру Мономаху, был заключён в Киеве в темницу, где и умер.