Кощеево седло

Глава 3. Начало игры

1

Соколко дурно переносил воду, поэтому с лодьи его пришлось сводить с уговорами и увещеваниями – конь уросил, храпел и пятился, выглядел усталым, словно на нём всю ночь дворовый воду возил. Хотя какой на лодье дворовый… Впрочем, какая-никакая нечисть на лодье должна быть, наверное. Подумав так, Несмеян озадачился и зарёк себе на будущее спросить у кого-нибудь из корабельщиков. У кормчего княжьей лодьи, с которой он сходил на берег сейчас, спросить было уже некогда. Ни ему самому, Несмеяну, ни кормчему Нечую. Хотя как раз кормчий-то должен знать – он и по рекам ходил на лодье не раз, и на Волчьем море в прошлом году с Рогволодом Всеславичем изрядно солёной водицы похлебал.

На твёрдом бережку конь быстро освоился, и взбодрился, уже вскоре Несмеян вскочил верхом и поехал вверх по Боричеву взвозу, провожаемый глазами корабелов, дрягилей с вымола, торговцев, калик и просто досужих зевак.

В Киеве Несмеяну доводилось неоднократно бывать и ранее. Ещё во время достопамятного похода на торков семь лет тому. Да и раньше – тоже. Ещё когда Всеслав Брячиславич был совсем юным князем (только-только ещё сел на полоцкий престол после смерти отца), а он, Несмеян – ещё не гриднем, а совсем зелёным отроком при князе. Всей чести и величания только и было, что его отец привёз Брячиславу Изяславичу весть о рождении сына, а он, Несмеян, родился в один день с Всеславом.

Киев с тех пор (хоть с торческого похода, хоть с юношеского быванья) изменился не сильно.

Прибавилось домов на Подоле и Оболони, прибавилось церквей, которые золотыми головами подымались над городскими стенами и на Подоле, и на Горе. Несмеян при виде их только дёрнул усом – вспомнился Полоцк, над которым тоже высилась каменная громада Софии, заложенной ещё Брячиславом-князем. Теперь, когда Всеслав Брячиславич был в полоне, новогородский князь настоял, чтобы княгиня Бранемира дозволила освятить пустеющий собор и проводить в нём службы.

Впрочем, ни епископа, ни кого иного из киевских да новогородских пастырей княгиня в Полоцк не пустила всё равно – в городе есть-де софийский протопоп Анфимий, вот пусть он в соборе службы и правит.

Он и правил. Хотя ему, Анфимию, с каждым годом делать это становилось всё труднее – старик помнил ещё князя Брячислава, молодым помнил.

Ладно.

Дай срок, воротим князя из полона на престол, тогда и посчитаемся с христианами полоцкими – Несмеян отлично помнил, через кого пал перед Ярославичами Менск, а значит и через кого погиб его тесть.

Иной раз казалось, что с тех пор невестимо сколько лет прошло. А на деле – и полгода-то едва миновало, в эту зиму Менск пал, и на Немиге в эту зиму бились, как раз полгода назад.

Брячиславль двор был в Русской земле не один. Опричь того двора в Берестове, где сейчас сидел под стражей пленный полоцкий князь, был ещё один двор, поменьше – около самого детинца, на Киевой горе, у Боричева взвоза.

Туда Несмеян и ехал.

Ворота двора оказались закрытыми – и это было странно. Кто ж на богатом дворе днём ворота на запоре держит. Несмеян придержал Соколка, оглядел ворота и высокий бревенчатый заплот испытующим взглядом, словно прикидывая, сможет ли он через него перелезть и сколько это займёт времени.

Заострённые полуторасаженные пали заплота глядели хмуро, словно говорили: «Ну-ну, попробуй…». Где-то в глубине двора над заплотом возвышалась гонтовая кровля терема. И тихо было на княжьем дворе. Не лаяли собаки, не было слышно голосов челяди, только едва ощутимо тянуло дымом из очага. «Небось, там слышно, как мухи летают» – ехидно подумал про себя Несмеян. К кому относилось его ехидство, он пока что и сам не знал, хотя и понимал, что такое – неспроста.

Подъехал ближе, примерился к воротам кулаком, но передумал – тяжёлые плахи, туго стянутые железными полосами и пробитые заклёпками, внушали уважение и лёгкий трепет. Мало не крепостные. Кулак отобьёшь. Стукнул рукоятью плети. Подождал несколько мгновений и стукнул ещё раз.

– Ну чего стучать-то?! – послышался сверху сиплый недовольный голос, и над воротами показалась человеческая голова – из-за ворот, видимо, стоя на чём-то высоком (может быть, на приставной лестнице), выглядывал коренастый середович в нахлобученной по самые уши валяной шапке, полусонно мигал и спесиво топорщил короткую русую бородку, разглядывая приезжего.

– Ну? – бросил он неприязненно. – Чего надо?

– Отворяй, – велел Несмеян сдержанно. По правде-то говоря, его так и подмывало вытянуть этого «сторожа» как следует плетью, и, услышав его голос, гридень так и собирался поступить, но сонный мужик его своим видом рассмешил, и гнев поутих.

– Чего это вдруг? – «сторож» (а может, это не сторож вовсе? – подумал вдруг Несмеян) и не подумал пошевелиться. – Кто ты есть таков, чтобы тебе отворять?

– А ты не забывайся, холоп! – гридень чуть возвысил голос. – Не с каликой безродным говоришь!

– А мне отсюда не видать, кто ты есть таков, – равнодушно ответил «сторож», вновь даже не почесавшись, чтобы двинуться к засову. – Хоть ты и сам цареградский кесарь будь.

– Зарываешься, киянин! – Несмеян окончательно убедился, что этот «сторож» – на деле никакой не сторож. И власть на Брячиславлем дворе – отнюдь не в руках кривской челяди. Впрочем, иного и ожидать было бы глупо. – Это что же, посол полоцкой княгини на улице будет ночевать? Или на постой к кому-нибудь станет, как безродный? Гляди, не вспомнить бы киянам потом Чернобыль да полоцкие полки под монастырями.

Лицо «сторожа» передёрнулось, словно полочанин наступил ему на любимую мозоль. На миг Несмеяну показалось, что киянин сейчас в него хотя бы плюнет, но ждать ничего подобного гридень не собирался.

– Ладно, сучий потрох, – процедил он. – На себя пеняй потом.

Стремительно свистнула плеть, хлестнула по воротному полотну, оставив пыльный след всего в нескольких вершках от лица «сторожа». Тот отшатнулся, скрылся за воротами; Несмеян услышал смутный грохот – видно, «сторож» там, за воротами, загремел с лестницы. Толчком ноги гридень подогнал Соколка ближе к верее, рывком встал в седле на ноги. Подошвы сапог скользили по выглаженной гридневым задом седельной коже, но Несмеян уже ухватился за острые верхушки палей, лёг на заплот животом, жарко молясь в душе – только б не вздумали стрелять! Одной стрелы хватит, чтоб всё прахом пошло.

Стрела не прилетела.

Несмеян гибко перевалился через заплот и, упруго, по-кошачьи, выгнувшись, упал с полуторасаженной высоты в пыльную траву двора. Упал на корточки, почти тут же выпрямился, хватаясь за рукоять меча.

Не ошибся.

«Сторож» уже сбросил с головы шапку (а может, и сама слетела, когда падал – намётанный взгляд Несмеяна отметил валяющуюся в траве и пыли у самых ворот лестницу) и теперь уже ничем не походил на сторожа. На нём были посконные штаны и рубаха, грубая суконная свита, но небелёное серое полотно и сермяга были почти незаметны – в первую очередь в глаза бросались серебряные обручья на запястьях, витая гривна на шее, широкий кожаный пояс с серебряными чернёными накладками и длинные ножны цвета старого дерева с серебряными же накладками. С бритой головы «сторожа» свисал на ухо длинный чупрун, а в руках он держал длинный меч, такой же совершенно, как и у самого Несмеяна, и неяркое осеннее солнце играло слюдяными отблесками на плетёном укладе клинка.

Вой. А то и гридень. Хотя гридень – вряд ли. Не князя сторожит.

– Ловок, – процедил киянин, не двигаясь с места. – Ничего не скажешь.

Понятно стало, почему киянин нахлобучил шапку так глубоко – чтобы скрыть до времени от Несмеяна бритую голову и чупрун. А обычай носить бороду утверждался средь киевских воев уже с полвека.

Киянин двинулся к Несмеяну чуть пританцовывающим шагом, но тут откуда-то справа, от княжьего терема раздался ленивый голос:

– Брось, Борисе…

Вой замер на мгновение, а голос продолжал:

– Наш это, полочанин. Гридень Всеславль, Несмеян Нечаевич. Наверное, и впрямь посол от княгини.

Борис дёрнул усом, несколько мгновений молча разглядывал Несмеяна, потом кивнул и бросил меч в ножны. И только тогда Несмеян отпустил мечевой черен и глянул в сторону крыльца. И остолбенел. Потому что на ступенях крыльца, лениво-расслабленно опираясь локтем на резной балясник, стоял кривский боярин Бермята.

На дворе вдруг стало тихо, только лёгкий ветерок колыхал засохшие кустики крапивы и полыни в углах двора да шуршал по камышовым кровлям клетей и конюшен.

К вечеру посвежело и в отволочённые окошки потянуло холодком с Днепра.

В очаге потрескивали дрова, густой дым тянуло вверх, вымётывало в обмазанный глиной проём меж двух стропилин. Бермята шевельнул в огне кривой кочергой, роем взвились тёмно-багровые искры. Боярин удовлетворённо кивнул и сел на лавку, опёрся локтем на стол. Покосился на плещущуюся в чаше тёмную влагу, в которой плавали чешуйки воска, отворотился.

– Так я и не понял, Бермято, – Несмеян покачал головой, забросил за ухо чупрун. – Ты в полоне или как?

– Намекаешь, что продался я киянам? – хмуро спросил Бермята, тяжело глядя на гридня. Пальцы боярина сами собой сжались в кулаки, казалось, он сейчас ринет на Несмеяна, целясь кулаком ему в бритую челюсть. Гридень смолчал, и кулаки боярина разжались.

– В полоне я, в полоне, – сварливо ответил он. – За два месяца ни разу за ворота не выпустили. Еду с княжьего стола привозят, прислугу кривскую оставили, а кияне только и зыркают, как бы мне кто чего не передал. Вроде как слушают меня, а всё одно…

– Небедно живёшь, – не подумав, заметил Несмеян, и Бермята опять вскипел. – Ладно, ладно, не злись, я это без задних мыслей. А почему бы они к тебе такие добрые, не думал?

– Думал, – бросил Бермята нехотя.

– Ну и?

– Мне кажется, они не знают, что им со мной делать, – негромко сказал боярин, косясь на дверь. – Да и с Брячиславичем тоже…

– Думаешь, можно его без крови из полона вытянуть? – поднял бровь Несмеян.

Бермята только пожал плечами в ответ.

Вестоноша за Несмеяном приехал с утра, едва рассвело. Совсем ещё мальчишка, отрок княжьей дружины, он глядел так, словно вместо полоцкого гридня перед ним было пустое место, слова цедил сквозь зубы.

Ладно. Приглашение передано, надо ехать на Гору. А мальчишка… что ж. Трудно было бы ждать чего-то иного. Может, ему так приказали, может, у него кого-нибудь на Немиге или в Менске полочане убили – отца или брата старшего. Может, он, Несмеян, и убил даже.

Война есть война.

Княжий двор был вымощен тяжёлыми дубовыми плахами, плотно пригнанными друг к другу – ножа не просунешь. Соколко ступал подковами словно по вымытому полу.

У крыльца Несмеян спешился, бросил поводья подбежавшему холопу, бросил взгляд на высокое крыльцо – строенное по-русски, в реж, прикрытое широкой двускатной кровлей, оно чуждо и странно смотрелось около каменного терема, строенного приезжими греками ещё при княгине Вольге. Впрочем, сам терем не менее чуждо смотрелся на княжьем дворе: сложенный из ровно отёсанных камней, с протёртыми глиной и известью швами, с полукруглыми высокими окнами, крытый черепицей – на мощёном дубом и окружённом рублеными стенами широком дворе, с крытыми гонтом, тёсом и камышом кровлями надворных построек.

На крыльце стоили и сидели киевские вои – человек пять. При виде Несмеяна они немедленно оживились – видно было, что им скучно, а тут полочанина бог принёс на забаву.

Вестоноша споро протопотал по ступеням и пропал в широких сенях терема. А вои вмиг оказались около Несмеяна. Не все. Трое. Два остались на крыльце – мало ль чего взбредёт в голову этому полочанину.

– О, глянь-ка, братове, полочанин…

– А это у него что, никак конь?

– А я думал, осёл.

– Нее, ты чего. Они ослов в глаза не видывали, они больше на лосях верхом, как ижора да чудь…

– Понимал бы… это князья на лосях ездят. На всех лосей разве напасёшься?

– А вои как же?

– А они на жабах, в своих болотах-то, не иначе.

Несмеян молчал, словно и разговор киевских воев, и поднявшееся жеребячье ржание его совсем не касались. Впрочем, вои предусмотрительно держались так, чтобы полочанин не мог достать их всех троих разом – должно быть, уже знали, кто он такой, и что это именно он на Немиге убил в поединке новогородского витязя Яруна. Хотя и понимали, что вряд ли посол сейчас начнёт драку альбо ссору.

Скрипнула дверь, из сеней на крыльцо вынырнул вестоноша, всё тот же.

– Великий князь Изяслав Ярославич хочет видеть полоцкого посла, – по-прежнему высокомерно процедил он и отступил в сторону, придерживая дверное полотно. Глядел он по-прежнему над головой полочанина.

Под ногами не скрипнула ни одна ступень – добротно пригнанные толстые доски не шелохнулись под сапогами полочанина. Несмеян переступил порог и оказался в полутёмных сенях. Угадал шевеление в дальнем углу, тускло блеснул клинок, лязгнуло железо. Острой иглой кольнул мгновенный лёгкий страх – вот сейчас его зарубят или зарежут, как Ярополка-князя закололи девяносто лет тому. И почти тут же страх прошёл.

Не зарубят и не зарежут.

Незачем.

Кто князь и кто он?

Пугают.

– И чего же хочет дочь моя, княгиня Бранемира? – великий князь смотрел на Несмеяна странным взглядом, в котором мешались равнодушие и любопытство. А постарел Изяслав Ярославич, с неожиданным для себя сочувствием подумал Несмеян. Он знал, что великий князь был старше Всеслава (а значит, и его, Несмеяна, тоже) на пять лет, но выглядел, пожалуй, ещё старше.

Власть старит, или как?

– Княгиня полоцкая Бранемира Глебовна просит освобождения боярина Бермяты и разрешения доставлять письма её мужу, князю Всеславу Брячиславичу.

Сидящие на лавках в гриднице вятшие негромко взроптали.

– Нет, – после короткого молчания ответил Изяслав, и ропот умолк. Великий князь чуть дёрнул щекой, едва заметно, так, чтобы видели только самые ближние, такие как Тука да Чудин. Никак дружина возомнила, что он собрался уступать домогательствам полочан? Не только князь кормит дружину, но и дружина кормит князя. – Княгиня хочет слишком многого – нигде и никогда не дозволяется узнику сообщение.

– Ну хотя бы освободить Бермяту, – не дрогнул голосом Несмеян. – Боярин будет жить всё там же, на Брячиславлем дворе, но не под стражей. Он будет постоянным послом, здесь, в Киеве.

Вятшие вновь загудели, на этот раз удивленно. Полоцкая княгиня предлагала что-то невероятное, такое, чего никогда не бывало прежде. Да и зачем нужен постоянный посол?

Князь думал.

Понятно, почему Полоцк прислал именно Несмеяна. Гридня знают многие, знают, что это близкий к Всеславу человек. И поединок его с Яруном на Немиге у всех ещё на памяти – едва полгода прошло. Бранемира намекает и угрожает, но мягко и ненавязчиво.

Собственно, выпустить Бермяту можно, почему нет. Сноситься с Полоцком действительно будет легче.

Несмеян думал тоже.

Кажется, Изяслав и впрямь не прочь примириться с женой двоюродного полоцкого сыновца, госпожой строптивого Полоцка. Вот только они, полочане, вовсе не намерены входить в желания великого князя. Он, Изяслав Ярославич, после нарушения клятвы в Орше, им, полочанам, и вовсе не указ. У них свой природный кривский господин есть. А то, что он в полоне сейчас, так это дело поправимое, много раз и ранее в полоне государи бывали.

Изяслав, видимо, наконец, додумав, согласно склонил голову.

2

Лодья плавно подвалила к вымолу, мягко стукнула бортом, поверх которого висели толстые мочальные жгуты, о добротно сложенный из брёвен причал. Дрягили подхватили брошенные на вымол верёвки, подтянули лодью ближе – вытягивать её на берег хозяин не собирался – всё равно скоро дальше к Каспле бежать. Носовая палуба ощутимо дрогнула под ногами, и Исаак переступил, сохраняя равновесие. А потом, дождав, пока лодья не замерла, наконец, притянутая к вымолу, прыгнул на причал. Ждать, пока перебросят сходни, не хотелось.

Княжий тиун, ставленный на Вержавль ещё Игорем Ярославичем, махнул рукой – он, как обычно, ждал чуть в стороне, на берегу, словно брезговал ступить добротными сапогами на тёсаные плахи вымола.

– Исааку!

– И ты здравствуй, тиуне, – приветливо отозвался купец. Задержался на мгновение, проследив, чтобы дрягили прочно привязали лодью, потом поворотился и полез по широкой тропе на берег. Тиун Викула был его давним знакомцем, а уж после того, как Исаак поставил в Вержавле двор (больно уж место удобное для купца, хоть водой, хоть горой в любую сторону иди, волок рядом, Днепр и Двина тоже) они и вовсе стали почти друзьями. Поднялся на угор, остановился рядом с тиуном, глянул через плечо – понять, на что там любуется Викула. Пологий берег озера, всё ещё зелёный от отавы, неприметно переходил в рыжие поля, густо уставленные суслонами сжатого хлеба, и перелески, тоже рыжие от жёлтой и красной листвы, уже начинающей понемногу сереть по осенней поре.

Исаак коротко вздохнул. Осень подошла незаметно, и скоро, того и гляди, уже вытягивать лодьи на берег, да пережидать распутицу и ледостав, чтобы по зиме опять везти товар, санным путём по речному и озёрному льду, да по зимним волокам от реки к реке.

Такова вся жизнь купеческая.

И даже сегодня он надолго в Вержавле не задержится – жену обнять, один товар выгрузить, другой погрузить (за ночную погрузку дрягилям уплачено), вина выпить – да и обратно на лодью, успеть до ледостава сбегать хотя бы в Киев.

– Как сходил-то, Исааче? – не дал надолго задуматься Гектодромосу тиун.

– Да вроде неплохо, господь славен и милостив, – Исаак перекрестился, покосился на тиуна и добавил. – Я там поминочек тебе привёз, Викуло, то, что ты просил для дочки своей… сейчас холоп принесёт.

Тиун только наклонил голову с благодарностью, спросил, помолчав:

– В какие края бегал в этот раз-то?

– К булгарам да в Ростов.

– Домой сейчас?

– Ну да, – Исаак улыбнулся. – Месяц дома не был.

В сумерках то и дело звучно падали с веток яблоки, и Колюта беспокоился только об одном – чтобы домочадцам Исаака не взбрело ввечеру пойти эти яблоки пособирать. Но обошлось.

Когда сумерки сгустились так, что из сада едва можно было различить, где кончаются стены дома и начинается заплот, Колюта трижды негромко крякнул дикой уткой. И полумрак ожил, задвигался едва заметными тенями, которые, ловко продираясь между кустами, выползли из малинника под яблони. И почти тут же Колюта крякнул вновь, – и тени замерли.

Около стодолы на освещённой луной пашне репища было заметно едва различимое шевеление. То ли пьяный в борозде валялся, то ли ребёнок играл. Колюта замер, охваченный странным чувством, таким, словно его коснулось что-то потустороннее, что-то иномирное, хотя и не смог разглядеть, что это такое. Может, дворовый какой непорядок увидел и решил исправить… а может, оборотня из леса принесло. До осенних Дедов, после которых начинается разгул нечисти, было ещё долго, иначе они уже увидели бы не одно существо с Той стороны. Колюта вгляделся и, наконец, смог разглядеть копошащееся существо – ростом с трёхлетнего мальчишку, но широкоплечий и кряжистый.

Вглядываясь, гридень неосторожно шевельнулся, и существо, словно что-то почуяв, вдруг замерло в лунном свете, приподняв косматую голову, на которой из длинных, свалявшихся волос торчат острые мохнатые уши, то ли конские, то ли волчьи, не разберёшь. Несколько мгновений дворовый напряжённо вслушивался, потом вдруг невнятно фыркнул, лязгнул зубами и метнулся к стодоле, исчез в тени.

Выждав несколько мгновений – нет, переполоха не поднялось, – Колюта опять трижды крякнул, пять теней за его спиной снова сдвинулись с места, подползая ближе к стодоле, за которой лежал широкий двор, освещённый луной.

Ключник Исаака Гектодромоса Векша несколько мгновений разглядывал висящую над садом полную луну, потом затворил калитку и задвинул засов. Где-то над улицами Вержавля раздавались голоса молодёжи – им и осень не в осень. Векша вдруг оборотился, привлечённый необычным поведением пса – здоровенный фризский волкодав рычал и, глухо взлаивая, вертелся около будки, словно зачуял в саду кого-то чужого.

Векша несколько мгновений постоял, раздумывая, не спустить ли пса, потом хлопнул в ладоши, подзывая холопов. Оба подбежали, являя на лице готовность служить.

– Гляньте-ка, кто там, – Векша кивнул на сад. – Если что, спустите Волчка.

И двинулся к крыльцу. Холопы кинулись в сад.

Векша уже почти дошёл до крыльца и занёс ногу над первой ступенькой, когда почуял что-то, и вмиг осознал, что именно. Холопов слышно не было, а пёс уже рвался с привязки с хрипом. Крутанувшись на пятке, Векша оборотился как раз вовремя, чтобы увидеть ИХ. Время словно замедлилось; три тени медленно перелились через плетень. Трое в стёганых латах и шеломах, в берестяных скуратах на лице.

Время вновь обрело свой привычный бег, трое приземлились в траву двора на полусогнутых ногах, и в этот миг Волчок небывалым усилием оборвал привязку и ринулся на чужаков. Крайний чётко и стремительно поворотился, сверкнул отполированный до блеска клинок, и пёс свалился в траву с рассечённой головой, хлестанула кровь, в сумерках совершенно чёрная.

И только тут, когда трое преодолели половину расстояния от плетня до крыльца, Векша очнулся и мгновенным озарением понял, что у него нет в руках и поблизости ничего, что могло бы хоть как-то сойти за оружие. Рванулся в дом, но едва успел дотянуться рукой до дверной скобы. Тупой удар в скулу настиг его у самой притолоки, и Векша, даже не успев открыть дверь, свалился на крыльцо и обеспамятел.

Трое остановились над ключником, и Колюта процедил, кивая на дверь:

– В дом. Проверить. Всех связать и заткнуть рот.

Двое ринулись в сени, а Колюта чуть помедлил, оглядываясь по сторонам, и вытащил тонкий кожаный шнурок. Сноровисто и быстро связал валявшегося на крыльце Векшу и втащил его в сени. В избе кто-то вскрикнул и затих, потом дверь отворилась, и из сеней высунулась голова, жутковато белея берестяной скуратой.

– Готово, старшой!

– Кто там кричал? – недовольно бросил в ответ гридень.

– Баба успела крикнуть, – вой спокойно огляделся по сторонам, спустился с крыльца. – Пришлось вязать её жёстко. Мальца захомутали тоже, даже пальца ему не повредили. Больше в избе никого не было.

– Добро, – обронил Колюта. – Ступай, сторожи.

Вой вновь перемахнул через плетень и скрылся в садовом малиннике, а Колюта быстро обвёл взглядом двор – всё подчищено, зарубленного пса убрали, кровавое пятно прикрыли наскоро скошенной травой из сада. Наткнулся на колючий взгляд откуда-то из стодолы (дворовый глядел на пришельца недружелюбно, но в человеческие дела лезть не собирался), вздрогнул, потом усмехнулся, качнув головой и гибко скользнул в сени, а потом и в жило.

Очнувшись, ключник Векша увидел над собой вместо лица жутковатую харю, побледнел от ужаса и только потом сообразил, что видит над собой обычного человека в берестяной скурате.

– Как звать? – прошипел из-под скураты голос.

– Векшей кличут.

– Так вот, Векша, – ключник заметил, как в прорези скураты блеснули зубы. – Мы тут, пожалуй, задержимся надолго, так что тебя и хозяйку твою придётся развязать. И не вздумай убегать – от нас ещё никто не убежал. Договорились?

– Д-договорились.

– Вот и хорошо, – чужак сделал резкое движение рукой, и Векша почувствовал, что рукам его стало легко. – Не будешь шебуршиться, Векша, – оставим в живых. И может, даже вольную получишь. Понял ли?

– Понял, – ключник отвёл глаза.

Нет такого холопа, который при всей своей верности господину, хоть на миг не мечтал бы стать вольным.

Второй чужак хлопал меж тем, по щекам жену хозяина. Наконец, она открыла глаза, глянула на него свирепо и вдруг села рывком, оттолкнув чужака в скурате прочь. Он отскочил назад почти на сажень, и в его руке блеснул короткий нож. А баба, меж тем, не сводя глаз с его чуть отведенной назад руки, медленно отползала по лавке в угол, подобрав под себя ноги и не обращая внимания на стыдно задравшийся подол.

– Не бойся, без нужды не убью, – сказал чужак, скалясь насмешливо. – И сокровищ твоих бабьих не трону. Если тихо будешь сидеть, да всё, что я велю, сделаешь как надо.

Он убрал нож и, присев на лавку, вытянул ноги:

– Ты жена Исаака Гектодромоса?

– Ну и что? – бросила госпожа враждебно, и Векша даже позавидовал её храбрости – а ну как убьют страшные чужаки?

– Да или нет? – холода в голосе чужака прибавилось.

– Да.

– Звать как?

– Зоей прозвали.

– Гречанка? – в голосе чужака вдруг на миг прорезалось любопытство. Хозяйка смолчала. – Малец чей? Твой?

Зоя метнула настороженный взгляд в угол, туда, где лежал связанный сын Исаака. Облизала пересохшие губы.

– Ну?!

– Мой, – выдавила она, наконец.

– Вот и отлично, – чужак в скурате поворотился к своим и кивнул на господского сына.

Связанного и завёрнутого в рогожу, его проволокли через сад и, перекинув через плетень в глухой переулок, навьючили поперёк конской спины. Ожидавшие там же двое верховых, переодетых степняками, сразу настегнули вьючного коня и помчались прочь из погоста.

На дворе почему-то было тихо, и купец насторожился. Даже Волчок не лаял, не слышно было никого из слуг… вестимо, уже вечер, и сумерки почти превратились в полную темноту, но это всё равно было странно. Сквозь щели в заволочённых ставнях пробивался тусклый свет, но из дома тоже не было слышно ни звука.

Гектодромос насторожился, поколебался несколько мгновений, потом толкнул рукой калитку. Она отворилась неожиданно легко и это тоже было неправильно – в это время Векша или сама Зоя уже должны были бы запереть калитку на засов, а на попытку её отворить Волчок должен был залиться злобным хриплым лаем, как это обычно и бывало – пёс подавал голос даже на хозяина, отвыкнув от него за время долгих отлучек.

Купец крался вдоль стены, стараясь услышать, что творится внутри, в жиле, но не слышал ни звука. И с каждым шагом душа его стыла всё сильнее, а сердце колотилось всё тревожнее. У крыльца он замер на мгновение, по вискам катился холодный пот, и что-то древнее, то, что старше речи и мысли, старше каких-то примет или слов, прямо таки орало в уши: «Берегись! Берегись!!». Но там, в доме были Зоя и Моше, поэтому купец всё-таки ступил на крыльцо. И почти сразу же почуял, как в поясницу ему упирается что-то острое и холодное, ощутимое даже через суконную свиту, а хриплый голос громогласно прошептал ему на ухо: «Внутрь!».

В избе ему с порога ударил в глаза свет – горел светец в бабьем куте, горела лампада на божнице у образов, горел светец и у порога. На лавке в красном углу, поджав под себя ноги и то и дело оправляя понёву на коленях (Зоя за время жизни на Руси навыкла одеваться русским побытом для обычных дел и только к особым случаям вспоминала греческую сряду) сидела жена и глядела с лёгким страхом и ненавистью одновременно. А на широкой лавке у окна сидел, полуразвалясь, высокий сухощавый муж в стёганом доспехе и берестяной скурате на лице. В прорезях скураты мерцали любопытством серые глаза.

Исаак, словно запнувшись, задержался на пороге, но в спину сзади толкнули, и он ступил в жило. Неуверенно сделал два шага и замер, так, чтобы тот, в скурате не смог враз до него дотянуться. Бросил встревоженный взгляд на жену, но Зоя только отворотилась, судорожно кусая губы.

– Гой еси, Исааче, – бросил чужак из-под личины холодно. Голос был Исааку незнаком, да Гектодромос и не надеялся этого чужака узнать. Не столь уж долго он на Руси живёт, чтобы вот так разом узнавать любого воя (а тот, в скурате, был безусловно воем, это видно сразу по движениям и повадкам) по голосу.

– И ты здравствуй, добрый человек, – осторожно отозвался иудей, пытаясь понять, как себя следует вести с этим чужаком, чего он хочет, и кто он такой, в конце концов. Тот несколько мгновений помолчал, потом сказал задумчиво, словно сомневаясь, стоит ли вообще о таком с ним, Гектодромосом, говорить:

– Просьба у меня к тебе есть…

И тут до Исаака начало доходить. Он, не дослушав чужака, резко спросил у жены:

– А где Моше?

– А ты у него спроси! – с провизгом выкрикнула жена, указывая на чужака, но спросить ничего Исаак не успел – получил сзади чувствительный тычок в шею, и охота спрашивать у него вмиг пропала. А чужак метнул на Зою взгляд, от которого она поперхнулась и в страхе зажалась в угол. Она отползла бы, пожалуй, дальше, если бы стены не мешали.

А чужак вновь поворотился к нему, Исааку.

– Твой сын у нас, – ровным голосом сказал он. – Ты не бойся, никоторого вреда ему не будет, если ты нам поможешь.

– Кому – нам? – хрипло спросил Гектодромос и сжался, ожидая нового тычка. Но обошлось.

– Этого тебе лучше не знать, – хмыкнул чужак.

– Что я должен сделать?

– Купить усадьбу в Берестове, рядом с Брячиславлим двором. Тебе – продадут, ты у великого князя на хорошем счету.

Купец несколько мгновений молчал, обдумывая. Ему казалось, что он понял, кто это и что им нужно.

– А потом?

– А потом войдёшь в долю с киевским купцом Крапивой. И уступишь ему эту усадьбу. Под склад товаров. Знаешь такого?

– Вестимо, – разлепил Исаак пересохшие губы. В голове гулко стучала кровь, мысли метались лихорадочно, словно всполошённые куры в стае. Он понимал, понимал! И помимо воли из глубины души подымалось чувство восторга перед самим собой, понявшим всё, и раскрывшим их замысел, пусть даже и не получится этот замысел подарить великому князю и получить за то льготы в торговле. Хотя ещё как знать. Внешне же он сказал в тоске. – Во что ж вы меня втянуть-то хотите?!

– Ничего, переживёшь, – бросил ему чужак и добавил, только подтверждая подозрения Гектодромоса. – А то как кривский полон за тридевять земель продавать, так ты, небось, первый бросился, а как помочь хорошим людям, так страх одолел…

3

Рах Стонежич растопыренной пятернёй убрал с лица налипшую паутину (по осени пауки то и дело налетали на путников), приподнялся в седле и, не останавливая коня, устало огляделся по сторонам. Дружина растянулась по лесной тропе так, что всю и не обозришь – шутка ль, вести звериными путями почти четыре сотни воев.

И кто только додумался до такого?! – с досадой и неприязнью подумал гридень и почти тут же одёрнул себя, напоминая – а не ты ль, Рах Стонежич, когда порешили из Полоцка уходить, так посоветовал? Усмехнулся криво, сплюнул наземь, где плевок мгновенно затерялся средь опалой листвы и грязи, перемешиваемых сотнями конских копыт в бурую неразличимую кашу.

Поди теперь найди тот плевок, сделай наговор…

Впрочем, наговоров гридень не боялся – для воя лучший оберег против всякого наговора – добрый меч из крепкого уклада, от него любой сглаз и любое колдовство бежит как зверь от огня.

– А чего думать-то?! – стукнул кулаком по колену Мстивой. – Водой и пойдём!

– Куда? – ядовито спросил Рах, и постучал согнутым пальцем по бритой голове. Звук вышел глухой и гулкий, словно стучали по пустой бочке. Вои заухмылялись, пряча улыбки, но гридень не обратил на это внимания. – Это не ваше Варяжье Поморье, где к любому княжеству водой можно добраться без забот! Тут дальше верховьев Двины водой не уйдёшь.

– И что, никаких путей опричь нет? – бросил худой высокий варяг Твердик, приставший к Рогволожей дружине на Руяне.

– Да есть, вестимо, – мотнул головой Рах. – Волоком тащить надо! Из Двины в Днепр переволочься, а там…

– А там хоть вниз до Киева, хоть вверх, до Смоленска, – подхватил Властич.

– Да нет, – сказал вдруг Рах, подумав. – На волоках сторожа смоленская стоит… нас Ярополк Изяславич удавит как хорь курей в дебрях смоленских.

– И что тогда? – спросил Мстивой после недолгого молчания, признавая правоту Раха. Полочанин сдержал язвительную усмешку (как ни старался, а сидела где-то в глубине души лёгкая неприязнь к варягу, после поражения своего господина враз подавшегося на службу к победителю – понимал, что не прав, а всё одно…) и качнул головой:

– Думать надо. Княгиню-то огрубить много ума не надо было, а вот что дальше делать…

Не удержался-таки. И Мстивой ожидаемо тут же возразил:

– А не я один и грубил-то, припомни-ка, Раше!

– Ладно, ладно, – отступил Рах миролюбиво. – Будем думать.

Думай не думай, а две ногаты не богатство. Иного пути, опричь как горой, верхами, и нет.

Рах так и сказал. В ответ Мстивой повторил за ним – постучал пальцем по голове. В этот раз вои и вовсе расхмылили, кто-то и сдавленно засмеялся, заперхал – звук был такой же, как и у Раха.

– А горой нас Ярополк, стало быть, не переловит?

– На воде не спрячешься, – возразил Рах. – А в лесах – можно. Вестимо, нас не десяток, не сотня, трудновато придётся…

– Нужен проводник, – сказал Твердик, задумчиво теребя ус. – У вас в Полоцке найдутся? Кто те места знает?

– Найдутся, – Рах поднялся с лавки и обвёл взглядом сидящих в клети гридней. Глядя на него, гридни тоже стали подниматься на ноги, и Рах повторил. – Найдутся.

Водой дружина Рогволода шла до верховьев Двины, выше Витебска. Потом, оставив лодьи на нескольких полочан, сгрузились на берег и двинулись горой. Тут и пригодились навыки гридня Вълчко, который вёл Рогволожу дружину по самой смоленско-новогородской, а потом и смоленско-ростовской меже, ухитряясь не показаться вблизи жилья, хоть смоленского, хоть новогородского, хоть ростовского.

Шли пешим ходом, плотно утаптывая тропу до твёрдости камня, и Вълчко, глядя на то, как после прохода рати силится подняться лесная трава, качал головой – первый же охотник откроет их следы и побежит к ближнему тиуну докладывать, что тут рать прошла. И как ему потом возвращаться с его людьми в Полоцк, когда на каждом поприще можно будет ждать засады смолян, новогородцев альбо ростовчан. Особо его беспокоили смоляне – и русь, и кривичи ещё должны были помнить его прошлогодние отчаянные брожения по смоленской волости, и то, как полочане разорили и сожгли касплинский погост.

Жгли костры на лесных полянах, и по лесу, подманивая зверьё и лесовиков, растекался запах каши, сдобренной вяленым и копчёным мясом. Впереди скользили сквозь лесную чащу, возникая то там, то тут, вои из дружины Вълчко, те самые, которые год тому жгли вместе с ним Касплю.

Валили вековые деревья, загораживая тропу за собой, чтоб больше хлопот было у тех, кто ударится идти следом, оставляли краюшки хлеба для лешего на перекрёстках тропинок, чтобы спутал следы косматый зеленоглазый лесной хозяин, не выдал чужаков. Ёжились от глядящих в спину внимательных нечеловеческих глаз, не враждебных, но и не дружественных. Глядели лесные хозяева, внимательно глядели.

Давно уже остались позади те места, в которых год тому назад гуляли меч и пламя, но Вълчко не боялся сбиться с пути – ему доводилось бывать в этих краях и раньше, именно он два года тому гонял коней то из Полоцка в Корьдно, то обратно в Полоцк, сговариваясь с князем Ходимиром о его свадьбе с Всеславной.

Солнце уже коснулось ало-золотым краешком верхушек дальних сосен, когда Рах, наконец, махнул рукой, давая знак становиться на ночёвку. Рать уже выбралась из чащобы на пологий берег небольшой реки, отряхивая с себя паутину и отирая с сапог опалую влажную листву.

– Как называется это место? – хмуро спросил Рах, отыскав взглядом Вълчко.

– Москва, – ответил тот нехотя. – Далековато мы на восток забрались, однако, от смоленских-то дозоров бегаючи.

– Москва… – попробовал слово на вкус воевода. – Это город?

– Река, – Вълчко махнул рукой в сторону берега. – Река так называется. Может и город когда тут будет такой, кто ж знает. Тут уже вятичей земли.

Трещал в огне валежник, то тут, то там стучали топоры, а из булькающего котла вкусно тянуло кашей и салом.

– Далеко ещё до Корьдна-то? – сумрачно спросил Мстивой, отламывая от сухой ветки куски и швыряя их в огонь костра. Рах покосился недовольно – сажа и обгорелая кора летели в висящий над костром котелок, но ничего не сказал. Не хватало ещё из-за такой безделицы поссориться. Дружина была в походе уже вторую седмицу, и вои были изрядно злы. Злы на постоянные оглядки; на опасность, которая то ли есть, то ли нет; на дорогу скрадом, отай, когда не крикни громко, да и не поохоться путём; на пустые, едва сдобренные ветряной рыбой да мясом, щи да каши в котлах; на жёлтые глаза нечисти в лесной чаще… Иной раз полочанин задумывался – а верно ль они сделали, что оставили мать господина и ушли к его сестре? Какую помощь им мог подать хозяин Корьдна, князь Ходимир? Ну и что, что он с Ярославичами о сю пору ратен и ряда с ними не подписывал? Так его княжество игрушечное зажмут с двух сторон, и придётся теперь рогволожичам вместо того, чтобы волю у киян для князя своего добывать, резаться с ростовчанами да вятичами, чтоб Корьдно оберечь.

Но дружина решила так, как решила, и Рах не стал спорить. Надо будет оберегать Корьдно – будем оберегать.

Задумавшись, Рах забыл про вопрос Мстивоя, и варяг, перекатив по челюсти желваки, повторил. Полочанин вздрогнул и, наконец, ответил, словно от сна очнувшись:

– Не ведаю, Мстивое… не бывал я раньше здесь. Думаю, близко уже.

Из колеблющегося от кострового жара полумрака стремительно вынырнуло огромное тело (кабы не уверенность, что на стану только свои, так и за оружие бы схватился непутём воевода – а и то сказать, точно ль только свои?), гридень Вълчко мягко и почти бесшумно присел рядом с варягом, бросил на пожухшую осеннюю траву изрядное бремя наломанного валежника и сказал, словно продолжая начатый разговор, словно варяг спрашивал у него, а не у Раха:

– Близко уже, близко… – на два дневных перехода, не больше. Ну, может, три…

– Ну может пять, – язвительно подхватил варяг. – Ну десять…

Вълчко только молча дёрнул щекой, верхняя губа чуть приподнялась, приоткрывая клык, – словно вол оскалился еле заметно. Верно, не зря его Вълчком прозвали, подумал воевода Рах, но тоже смолчал, оставив без внимания глупые речи варяга, да и сам Мстивой только отворотился, не ожидая ответа. Ясно было, что он ворчал больше от желания сорвать раздражение, чем от взаправдашнего желания ссоры.

Помолчали несколько мгновений, потом Вълчко примирительно сказал:

– Рассказали бы, что ли, воеводы, какова она есть, земля варяжья?

– Про что тебе рассказать? – всё так же сумрачно спросил Мстивой – он был варягом, ему и речи вести. Тем паче, и видал-то он в той земле всяко уж больше, чем Рах.

– Ну хоть про Аркону альбо про Винету, – жмурясь от кострового жара, попросил Вълчко.

Про Аркону…

По-прежнему то и дело подбрасывая в огонь обломки ветки, Мстивой заговорил. О высоченных белых скалах Руяна, о которые разбиваются тёмно-зелёные волны, и пенные клочья взлетают выше скал. О плоском острове посреди Волчьего моря, на котором, на высоком остром мысу и лежит Аркона, святыня Свентовита – за высоким валом высокие двухскатные кровли храмов и градских домов. О могущественных волхвах, чьё слово весит на Руяне больше княжьего, чей приказ поднял на восстание против Годослава-Готшалка и лютичей, и варягов, и руян. О каменных чурах Свентовита в полутёмной глубине огромных хоромин, которые ждут жертв, чуть поблёскивая глазами. О каменных жертвенниках в храмовых дворах, и об оружии, взятом с бою и ныне висящем на стенах храмов.

Вои заслушались. К костру воевод подсаживались и иные полочане, которые, хоть и были на Руяне вместе с Рахом, но кто ж откажется послушать бывальщину.

За рассказом каша в котлах упрела, и вои принялись споро метать её ложками в рот, обжигаясь и дуя.

К вечеру опять засвежело, потянуло сыростью, и впотемнях в воздухе повисла противная мелкая морось, от которой волгли одежда и волосы. Ну ничего, – молча утешал себя Стоюта, зато сырая листва под ногами не шуршит.

Огоньки костров, увиденные им с верхушки сосны, мигали где-то на северо-западе, около самой Москвы, некоторые даже и дрожали в воде отражениями. Костров было много.

Старшой «волчат» шёл быстро, ловко уклоняясь и от веток, которые могли стряхнуть на голову альбо за шиворот поток холодной воды, и от сухих веток, готовых выколоть глаз или воткнуться в бок, подныривал через низко нависающие толстые сучья, осторожно протискивался сквозь кусты по звериным тропинкам.

Огни возникли вблизи неожиданно, и Стоюта от неожиданности замер на месте, цепко разглядывая их и по-прежнему не понимая, что это за огни, и что это за люди. У костров мелькали тени, приплясывало багровыми языками пламя, вкусно тянуло ёдовом, а между запахами каши и сала навычный нос «волчьего вожака» отчётливо различал и тонкие струйки мёда и кваса.

Несколько мгновений Стоюта недвижно стоял на опушке, глядя на огни, и вдруг почувствовал чьё-то присутствие. Именно почувствовал, не увидел и не услышал, и даже не нюхом почуял. Рядом был кто-то… кто-то могучий, не добрый и не злой, кто-то чужой, и тоже разглядывал эти чужие костры, краем глаза поглядывая и на него, Стоюту. Стараясь не шевелиться, парень покосился вправо-влево и (враз захолонуло сердце!) различил в сумерках в двух-трёх саженях от себя что-то громадное и корявое, недвижное, только мерцали два тусклых огонька (так светятся в сумерках гнилушки). Нет, не что-то… – кого-то!

Медленно, чтобы не встревожить Лесного Хозяина резким движением, Стоюта вытащил из заплечной сумы зачерствелую горбушку хлеба, вытряхнул на неё из поясной калиты остатки соли и с поклоном положил горбушку на ближнюю корягу.

Тёмно-корявая фигура не шевельнулась, только огоньки засветились как-то иначе, не так, как раньше, и Стоюта понял, что смотрит Лесной Хозяин теперь не на костры, а на него. Он вновь поклонился и, пятясь (Хозяин не зол, но и не добр, потому и поворачиваться к нему в такой близи спиной не стоит… мало ль чего!), отошёл посторонь. И только потом поворотился лицом к огням.

До костров было с два перестрела, и Стоюта сторожко двинулся к ним, мягко вытянув из налучья лук. Пальцы навычно на ходу распутали тетиву, парень задержался на мгновение, чтобы придавить ногой воткнутую в землю кибить, согнул лук и набросил петлю на подзор. Подхватил лук и левой рукой потянул из тула стрелу.

Следовало быть готовым ко всему.

Несколько мгновений он ещё ощущал спиной взгляд Хозяина, потом и он пропал.

Он уже начинал различать голоса у костров, когда его вдруг окликнули справа:

– А ну-ка стой! Кто таков?!

Стоюта шарахнулся посторонь, вскидывая лук и поворачиваясь на голос, но удар обрушился на него совсем с другой стороны – со спины. Словно глыба многопудовая обрушилась, сбила с ног и придавила к земле. Хрустнув, переломилась стрела, выпал из руки лук, чавкнув, расступилась под его коленом грязь, и парень, успев только подумать «Сейчас мордой в эту грязь меня и макнут», сумел извернуться и упасть в грязь не лицом, а спиной. Холодная жижа мгновенно пропитала и свиту, и рубаху, но Стоюта, не чуя того, поймал рукой ножевую рукоять – погибать, так погибать! Но запястье уже пережали чужие пальцы, словно железными клещами, а от костров к ним уже бежали, ломая ветки, оружные вои.

Пропал!

Но его не убили. Сорвали с пояса нож, рывком вздёрнули с земли, подымая на ноги и поволокли к огню.

Остановясь у костра, Стоюта поднял глаза и содрогнулся – на него смотрели трое, при первом же взгляде на которых он мог бы сказать – гридни. Коренастый середович с начавшими седеть длинными усами глядел исподлобья и поигрывал поясной подвеской. Второй был моложе, чуть больше тридцати, но на груди у него висела золочёная гривна, и тот, что с подвеской, то и дело косился на него, словно ожидая его слов. Этот должно быть, набольший, – решил про себя «волчий вожак». Третий был ещё моложе, едва тридцать, и от его вида у Стоюты невольно шёл мороз по коже – казалось, глянь на него вприщур и увидишь не человека, а матёрого волка.

Гридни.

Но вот чьи…

И тут же обругал сам себя последними словами – лось бестолковый, вон же полоцкое знамено на щитах! Полочане. И что тут, у Москвы делать полочанам, Перун меня вразуми?!

– Кто таков? Чего надо?

Стоюта несколько мгновений подумав, решил, что никакого особого вреда не будет, если полочане эти узнают, кто он таков.

– Меня обыкновенно называют Стоютой, говорят, что я сын Баряты, гридня князя Ходимира Гордеславича из Корьдна.

Полоцкие гридни стремительно переглянулись, потом тот, про которого Стоюта решил, что он набольший, непонятно усмехнулся и спросил:

– А не врёшь?

– Чего? – не понял Стоюта.

– Что из Корьдна? Чего тебе делать-то тут, в такой дали?

– Чего мне врать-то? – оскорблено возразил парень. – Какая корысть?

– И то верно, – хмыкнул середович. – Подумай, Рах Стонежич.

На несколько мгновений стало тихо, потом Рах, нехорошо щуря серые глаза, приказал воям:

– А ну-ка, пустите молодца. Да лук ему воротите. Чай не перестреляет нас тут всех-то.

Хватка воев на руках у Стоюты ослабла, кто-то протянул ему лук.

– Да ты, парень, погоди воевать-то, – миролюбиво сказал Рах. – Садись к огню с нами, поешь. Дайте-ка чашку с кашей молодцу! Утром мы тебя отпустим, поезжай к себе в город, да князю… а особо княгине его скажи, что к ним идут люди княгининого брата Рогволода.

4

Пир в терему стихал.

Утихли пиршественные крики и песни, погасли жагры и светцы, дотлевал огонь в открытом очаге посреди гридницы. Разъехались по домам гридни и дедичи – слезали с коней, чуть опираясь на услужливые руки холопов, но бодро подымались по ступеням высокого крыльца, только изредка прихватывая рукой за балясник, когда неверные ноги, ослабелые от стоялого мёда, бросали полупьяное тело в сторону, грозя уронить вятшего в пожухлую траву у крыльца. Спали прямо в гриднице, в молодечных и в клетях вои, и свои, вятичи, и приезжие, кривичи, лютичи и варяги, – кто просто спал, кто подгрёб к себе под бок пригожую холопку из княжьей челяди, булгаринку или мордвинку. Стыла на столах опустелая грязная посуда, тянуло запахами мёда и пива из жбанов и ендов, псы грызли под столами и лавками брошенные во время пира кости и объедки. А на столе возвышался оструганный и оглоданный костяк степного тура, заполёванного вятичами нарочно для этого пира. И собаки уже поглядывали на него, словно ожидая, когда угомонятся холопы и можно будет осмелиться настолько, чтобы запрыгнуть на стол и начать грызть кости прямо на скатерти. Но каждый раз, видя, что опричь холопов, в терему не спит ещё и хозяин, псы не осмеливались.

Князь Ходимир по-прежнему сидел в своём высоком резном кресле на почётном хозяйском месте. Он сидел, почти не шевелясь, и издалека, с первого взгляда, его можно было и не заметить, тем паче, в гриднице было полутемно – за окнами стемнело, жагры погасли, и только одна у самого входа догорала, бросая на столы тускловато-багровый свет.

Ходимир не был пьян. Выпил он, вестимо, больше обычного, но после возглашённых здравиц старался воздерживаться, только понемногу отхлебывая из рога – хозяину во время пира достоит видеть и слышать всё, одновременно следить за холопами, чтобы на столе везде было вдосыть и снеди, и питья. И потому, когда большинство пирующих уже спали либо шатаясь, уходили спать, он, Ходимир, по-прежнему едва заметно улыбаясь, цепко оглядывал гридницу. А когда все разошлись, он остался в один.

Он не был пьян.

Он просто думал.

Задала ему задачку полоцкая дружина, и задачку непростую.

Князь был одновременно и рад, и озадачен.

Ратных сил Корьдна прибыло. Теперь он разом стал сильнее, намного – его собственная дружина насчитывала едва две сотни воев, а вместе с дружинами дедичей Корьдно возмог бы выставить сотен пять. Теперь, с дружиной Рогволода, их силы (его силы! Ходимира силы!) возросли вдвое, почти втрое – Рах и Мстивой привели больше трёхсот мечей. Опытных воев, уже прошедших и ветер, и огонь, и воду на Варяжьем море, уже понюхавших, чем пахнет боевой оцел, знающих, как глядят в глаза копейный рожон и мечевое лёзо. Житобуд вон уже намекал, и не раз за время пира – с такой-то мол, силой, неплохо было бы и остальных вятицких князей заставить с собой посчитаться – и в Дедославле, и в Колтеске… и в других местах. А Вадим Козарин только крутил ус, отмалчивался и глотал стоялый мёд, как воду, не хмелея. Он с самого начала был против союза с Всеславом, против дружбы с Полоцком и против брака Ходимира с Витонегой.

С другой же стороны, не всё так радостно.

Такую прорву ратных надо чем-то кормить. На первую зиму, вестимо, кормов в Корьдне достанет, хотя и то, как бы не пришлось пояса потуже затягивать. Потому уже зимой, во время полюдья, надо будет поискать новых даней, забраться подальше на восход, к рязанской альбо суздальской меже, туда, где есть ещё необложенные данью веси. На юге искать нечего, там Степь, там кочевники, с них даней не наберёшь; на западе – иные вятицкие князья, в их владениях даней искать – это вызвать большую войну, в которую с радостью влезут и Святослав черниговский с сыновьями, и Мономах свои ростовские полки приведёт. Такая замятня встанет, что не приведи боги. А на Москве и Проне, в тех местах, откуда и пришли в Корьдно полочане, можно даней и найти (вестимо, если туда ещё не дотянулись смоленский Ярополк или всё тот же Мономах, – тут же остудил сам себя Ходимир).

Любимый пёс князя, Волчар (к его роду давным-давно примешалась кровь лесных волков, а у Волчара это и вовсе было хорошо заметно), отважился-таки вспрыгнуть на стол.

Дверь, скрипнув, отворилась, на пороге возник старый ключник Страшко, вопросительно глянул на князя – кого-кого, а его неверный свет жагр, полутьма в гриднице и княжья неподвижность обмануть не могла, он Ходимира разглядел сразу. Уловив едва заметный разрешающий наклон головы князя, он только посторонился, пропуская в гридницу холопов – прибрать со стола.

Волчар зарычал на ключника (блеснули в полумраке гридницы страшенные зубы), но Страшко невозмутимо подошёл прямо к столу, а князь только едва слышно щёлкнул пальцами. Волчару того достало, чтобы смириться с потерей такого великолепного пиршества – господину он перечить не отваживался – и он спрыгнул со стола.

Следом за ключником к столу прошли двое холопов, боязливо косясь на собак, начали убирать грязную посуду.

Княгиня Витонега сбросила с головы тяжёлую кику, устало повела головой, чувствуя, как распущенные волосы тяжёлыми волнами падают на плечи. Впрочем, после их женитьбы, когда наутро Ходимир отхватил ножом её косу и отослал с нарочными в Полоцк, к отцу, голове всё казалось легко. Волосы отрастали медленно, и привычная тяжесть ещё не воротилась (до замужества Витонега гордилась своими волосами, чуть ли не самыми длинными в Полоцке – было дело, как-то они с сенными девушками сравнивали, у кого коса длиннее). Когда воротится тяжесть – отвычной станет, – Витонега невольно усмехнулась пришедшей в голову не очень смешной шутке и привычно подставила голову под пальцы Невеи. Младшая дочь воеводы Бреня, отцова наставника и пестуна тоже привычно расправила волосы госпожи.

Нельзя сказать, что Витонега не смогла бы справиться со своими волосами сама. Но княгине невместно. Во всяком случае, на людях. Тем более, сейчас, в непраздности, – тяжёлый большой живот мешал двигаться, и уставала она быстрее, а потому с большей охотой, чем обычно, принимала услуги сенных девушек.

Невея вздохнула. «О волосах жалкует моих», – догадалась Витонега (такое было уже не в первый раз) и сказала с улыбкой:

– Всё о волосах моих вздыхаешь, Невея?

Пальцы сенной девушки чуть дрогнули, но она отозвалась почти тут же:

– О волосах… да.

Однако что-то подсказало княгине – нет, не о волосах госпожи вздыхает дочь воеводы. Небось, тоска по Полоцку напала. На неё саму иной раз тоже находило так, что хоть плачь. Добро хоть муж рядом, есть кого любить, есть из-за кого забыться, отставить память. А у Невеи того нет, она за госпожой из Полоцка поехала, чтобы той одиноко в Корьдне не казалось.

– А не о волосах, Невеюшко, – усмехнулась княгиня. – Ай понравился кто? Скажи. Может, и замуж тебя отдадим, а?

– Скажешь тоже, госпожа, – Невея покраснела.

– А чего ж, – Витонега улыбнулась. – Вон сколько женихов вокруг. Хочешь, вятича выбирай, хочешь – кривича. А то варяга альбо лютича. А?

Как ни сдерживалась, а в голосе её невольно звякнула гордость. И тут же опустила глаза, стараясь не выдать перед девушкой этой гордости и торжества, которое она испытывала в последние три дня, после того как прибыла братня дружина. Теперь, с Рогволожими воями, у неё (а приехали они именно к ней, к Витонеге, к сестре своего господина!) было сил больше, чем у мужа, князя в Корьдне.

Она мотнула головой, вырывая волосы из рук у изумлённой Невеи, встала, закусив губу.

Нет!

Ну она же любит мужа, с чего ей в голову лезут такие дурные мысли. А кто-то, гаденько усмехаясь, так и шепчет в ухо: у него, Ходимира, всего две сотни воев в дружине, а у тебя, княгини, теперь больше чуть ли не вдвое. И не просто вои… кривичи, лютичи, варяги, что навыкли на Варяжьем море кровь лить, сражались и с саксами, и с данами, и дружину Мстислава через всё Варяжье море гнали, с самой Дикой Охотой встречались… Витослава вспомнила глаза вятичей. Они слушали рассказы Раха и Мстивоя, рассказы о невиданных чудесах дальних краёв, и горел в глазах вятичей тот странный огонь, который всегда горит в мужских глазах при рассказах о дальней стороне, и которого никогда не могут понять женщины.

Ну вестимо, что они видели-то в жизни, эти вятичи? Жгли овины в соседних городцах, таких же, как и Ходимиров Корьдно, – в их, кривской земле, этот Корьдно мог бы сравняться только с межевым Гориславлем, пожалуй, или Всвячем? Сшибались в межевых стычках с мелкими (по десятка два-три) загонами степняков, которые забрались пограбить лесовиков? Гоняли в лесных облавах десятком на одного непокорных данников, которые больше горазды в чащобе прятаться, чем сражаться?

Витонега распалялась всё больше и больше, хоть и сама понимала, что не права. Она и сама не заметила, как подошла к отволочённому оконцу, стояла около него, глядя в мокрые вечерние сумерки за окном и еле слышно шептала, то и дело притопывая, взмахивая кулаком, словно спорила с кем-то. Она проговаривала всё то, что думала, словно уже и сам Ходимир стоял перед ним, и она убеждала его уступить ей престол. Доводилось ей слышать про такие случаи в греческой земле, когда жена базилевса, опираясь на войско, отстраняла мужа от престола. Было такое, было…

Княгиня прикусила губу, и в этот миг ощутила сильный толчок внизу живота. Толкнулся ребёнок, и Витонега, вздрогнув, опомнилась. Оборотилась. В хоромине было пусто, только Невея стояла у самого порога, словно пятилась от госпожи, прижав к груди снятую с головы Витонеги рогатую кику. Княгиня встретилась взглядом с подружкой и вдруг покраснела до слёз. От стыда сквозь пол готова была провалиться. Добро хоть и вслух не наговорила то, что шептала, вовзят бы запугала девушку – и так вон глядит чуть ли не со страхом. Чего и не нагородила-то только, и базилевсов приплела, и вятичей чуть ли не в болотной жиже измазала, и престол готова была у мужа отнять. У мужа, которым только недавно восхищалась, словно Сухманом альбо Муравленином за то, что он вдоль Днепра за Ярославичами гнался.

И с чего взяла, что дружина брата ЕЙ служить будет? Воевода Рах ясно ведь сказал – они и в Корьдно-то пришли только потому, что Ходимир ряда с киянами не подписал, а значит, может попробовать Рогволода, а значит, и Всеслава-батюшку из полона освободить.

Она вдруг прерывисто вздохнула, мотнула головой, словно отгоняя наваждение. Невея, напуганная госпожой, нерешительно улыбнулась, и в этот миг дверь чуть скрипнула, и в покой пролез Ходимир. Обвёл шалым взглядом тёсаные стены горницы, шагнул слегка неверными ногами мимо оцепенелой сенной девушки (Витонега чуть повела головой, и Невея, послушно склонив голову и сдерживая рвущийся из груди смешок, выскочила за дверь) и сел на край ложа.

– Сокол ясный, – протянула с лёгкой насмешкой княгиня, мгновенно забыв про все свои глупые мысли. – Никак хмелён?

Ходимир с едва заметной улыбкой покачал головой:

– Не, – отверг он слабым голосом. – Просто устал.

И вправду, хмеля ни капли, глаза ясные, только в уголках красноватые прожилки.

– И что теперь станешь делать? – спросила Витонега, садясь рядом с мужем на ложе.

– С чем? – словно бы непонимающе переспросил он, но Витонега видела, что князь прекрасно её понял, просто, как и всегда, хочет, чтобы она выразилась как можно точнее. Эта игра повелась ещё с дня их свадьбы.

– Не придуривайся! – как всегда, рассердилась она. – Ты отлично меня понял!

Ходимир усмехнулся. В последнее время норов Витонеги стал просто невыносимым, вспыльчивым, но он принимал это добродушно – верил, что после рождения ребёнка всё снова станет прежним.

– В полюдье пойду, новых даней искать, – пожал он плечами. – Рогволожичей придётся чем-то кормит, значит, надо новые дани искать.

– А отец?! – требовательно спросила Витонега. Она поворотилась лицом к мужу и сейчас совсем близко видела его щёку, поросшую короткой курчавой бородкой, и вдруг её мгновенно пронзило чувство острой неприязни к мужу, словно это он схватил её отца и держит его в полоне. – Братья?! Мы должны помочь им!

– Ты хочешь воевать с Киевом с пятисотенной ратью? – мгновенно отозвался Ходимир. – Ну давай, попробуй. У твоего отца войска было, пожалуй, впятеро больше, да он не смог Ярославичей одолеть.

И Витонега сникла. Муж был прав.