Кощеево седло

Повесть 2. Похмельные головы (Зима - весна 1067 - 1068 годов). Глава 1. Охота на княгиню

1

Двину сковал лёд, и над полоцким детинцем в небо упёрлись густые полупрозрачные столбы дыма. По ночам от морозов скрипел снег, и звенели льдинки. Ребятня каталась на салазках с засыпанного снегом откоса детинцевой горы на двинский лёд, и от детского смеха воздух звенел не хуже, чем от мороза.

Под копытами скрипел снег. Конь тянулся мордой к снеговым шапкам на столбах, нюхал их и то и дело звучно фыркал, сдувая снег со столбов. По конской коже порой пробегала крупная дрожь, словно Соловко отгонял мошку или овода. Воевода Брень провёл ладонью по конской коже, стирая с шерсти чуть подтаявшие снежинки, и выпрямился в седле.

С северо-запада, со стороны моря, медленно наползала снеговая туча, тянуло сыростью. Туча грозилась густым снегопадом, а то и снежной бурей.

Ворота княжьего двора были распахнуты настежь, и около верей, опершись на копья, скучали двое отроков в длинных серых стегачах и клёпаных шеломах. При виде воеводы их лица вытянулись, и они вытянулись сами, выпрямляясь – не хватало ещё, чтобы Брень Военежич остался чем-то недоволен из их снаряжения или выправки. Не миновать тогда чистки дружинных конюшен, а то ещё хуже – отхожего места возле молодечной.

Проезжая мимо, Брень вскользь мазнул по ним взглядом, но мальчишки сделали каменные лица, и воевода даже не шевельнул рукой, чтобы натянуть повод жёлтой кожи, пробитый медными узорными заклёпками, и остановить коня. Проехал мимо и словно бы спиной услышал двойной облегчённый вздох. И только тогда позволил тронуть свои губы мимолётной усмешке, почти не видной под густыми седыми усами.

Мальчишки…

Да. Когда-то и его Витко, и князь Всеслав, Бренев воспитанник, были такими. Много воды утекло. И Всеслав теперь в полоне у киян, а Витко и вовсе погиб. И к чему теперь живёшь ты, воевода, старый тьмутороканский волк?

«А вот к чему! – мысленно возразил сам себе Брень Военежич, отгоняя унылый мысли, которым, известно, только поддайся раз – и вовсе прокиснешь заживо. – Князю своему помочь! Семье его послужить! За сына помстить!».

Соловко сам остановился у княжьего крыльца, не дожидаясь знака от хозяина – навык коняка за столько-то лет. От конюшни уже бежал дворовый холоп, белобрысый ятвяг. Он ловко подхватил на лету брошенные воеводой поводья, и Брень ловко сполз с седла, поправил сбившийся тёплый мятель тёмно-зелёного сукна, повёл плечами под просторной свитой того же цвета, коротким движением чуть сбил к затылку бобровую шапку с красным верхом, отряхнул с рукавиц снежинки.

Два воя позади Бреня тоже спешились, но повели своих коней к коновязи сами, без холопьей помощи.

Сапоги Бреня утонули в снегу выше щиколотки, и воевода слегка нахмурился – разленились холопы на княжьем дворе, пока хозяина на месте нет. То ли не успевает княгиня всё увидеть, то ли просто обнаглели. Воевода ступил на первую ступеньку, стряхнул снег с зелёного сафьяна сапог и поднялся на высокое крыльцо. Там у дверей тоже стояли двое отроков, только без копий, с топориками. Те же стёганые брони, те же кожаные шеломы, укреплённые железной чешуёй. Эти тоже вмиг замерли при виде воеводы, вытянулись в струнку. Должно быть, и дышать боялись, не то, что моргнуть.

В сенях воевода на мгновение приостановился, но почти тут же по широкому всходу с резными перилами сбежала вниз, стуча мягкими сапожками по ступеням, молоденькая чернавка, поклонилась (только светлая коса взвилась, выбившись из-под суконной видлоги, пришитой к свите):

– Пожалуй за мной, воевода Брене Военежич. Матушка-княгиня ждёт.

В княгинином покое душно. Слоями плавает тонкий и терпкий свечной чад. Из неплотно заволочённого окна тянет лёгкий холодок, стелется по полу, обволакивая ноги, заставляет поджаться. От печной же стены, наоборот, пышет жаром

На небольшом столике в плетёных блюдах высилось горкой печево, бережёные с осени яблоки и груши, вишня и дорогое привозное виноградье, млели в жбанах мёд и квас, истекали янтарными каплями жира куски жареного гуся. Не ради голода, ради вежества угощение княжье.

На мгновение возникает в дверях мамка с нынерожденным Ростиславом на руках и держащимся за подол пятилетним Святославом – не ради того, чтобы княгине напомнить про сыновей, и уже вовсе не ради того, чтобы матери детей сбыть, а самой поотлынивать от работы, нет. Ради того, чтобы мальчишки с детства, даже с несмысленных ещё лет привыкали быть князями, слушали княжеские речи о государских делах. Только так. И только неуступный взгляд княгини осекает мамку на пороге, и, поняв, что в этот раз она не совсем вовремя, нянька отступает и молча исчезает за дверью – тетешкать, нянькать и кормить.

Воевода Брень поскрёб бритый подбородок, с опаской глянул на княгиню:

– То ли слышал мои уши, что следует, госпожа?

– То самое, воевода, – хмуро ответила Бранемира Глебовна. Ей было не до шуток. Впрочем, и Брень тоже не и не думал шутить.

– Женское ли то дело – в полюдье ходить да дани собирать?

Наступившая зима обнаружила ещё одну сугубую трудноту для Полоцка без князя – неясно было, кто поедет в каждогоднее полюдье. Обычно ездил сам князь, а прошлогоднее полюдье было прервано войной, и Всеслав, бросив все дани в Чёрной Руси, откуда их потом, летом, насилу вывезли, ринул с дружиной к разорённому Ярославичами Менску. И вот теперь…

Теперь княгиня решила ехать за данями сама.

– Вестимо, – бросил княгиня. – Княжье это дело. А только кого из сыновей моих послать велишь за данью, воевода? Глеба от шелонян вызвать альбо Святшу послать? А то может, вообще – Ростислава, прямо в пелёнках?

Воевода дёрнул усом и отворотился. Возражать было нечего. Не было в Полоцке взрослых князей – все у Ярославичей в полоне.

– А коль тебя послать, воевода, альбо тысяцкого Бронибора Гюрятича, так дадут ли ещё смерды ту дань-то? Скажут, не князь приехал, и не княжьего рода, незачем и дань давать!

– А тебе, госпожа? – хмуро спросил Брень, тем паче, что княгиня была во всём права.

– Что – мне?

– Тебе они так не скажут? Что муж должен править и дани брать, и суды судить, что женщина не должна власть в руках иметь? Как думаешь?

Теперь уже княгиня досадливо дёрнула плечом, но тут же возразила:

– Я всё ж жена князя! И рода высокого, меня должны скорее послушать, чем тебя альбо Бронибора, воевода! Или скажешь, что я не права?!

Брень Военежич молчал. Крутил в пальцах длинный густой ус, прикидывал так и этак, хмурил косматые брови. Как дело ни повороти, выходило, что княгиня права. Её послушают скорее, чем его или Бронибора. Она – волховьего и княжьего рода, она – жена князя, она – мать княжичей. Она и есть сама Власть. Та, обладание которой даёт право на владение землей и престолом. Кому ж и дань собирать и суды судить, как не ей.

– Ты права, госпожа, – признал, наконец, он, выпрямляясь, и Бранемира облегчённо вздохнула. Полдела было сделано, оставалось согласить дружину и выбрать, кого из них взять с собой. И Брень, видимо, подумав о том же, немедленно сказал:

– Дружину возьми с собой побольше.

– Почему бы это ещё? – удивилась княгиня.

– Ну как почему? – для Бреня никакого непонимания не существовало. – Так ведь сама говоришь – и возмутиться могут, и в дани отказать могут… а кто, небось, и готов будет за Ярославичей заложиться. Как бы оружие в ход пускать не пришлось.

– И что, думаешь, не достанет той дружины, что мой муж с собой всегда в полюдье водил? Чтобы боярина-взметня окоротить альбо смерда наглого? – княгиня усмехнулась. – Я ведь знаю, с Всеславом в полюдье обычно полсотни человек всего ходило, это только в прошлом году так сложилось, что он большую дружину с собой взял – Берестье воевать собирался, да Ярославичи опередили. Достанет и нынче того же.

Брень, помолчав (княгиня опять была права, как ни повороти), наконец, сказал:

– Есть и иная опасность, княгиня. Как бы Ярославичи подсыл не сделали… а то и вовсе…

– Войско не послали? – подхватила княгиня понимающе. – Не посмеют. А от малого засыла отобьёмся. Ладно, так и быть, сотню возьму с собой.

И в ответ на рвущиеся с губ воеводы возражения отвергла, не дав и сказать:

– Больше – нельзя, воевода, сам ты знаешь. Тех воев смердам ещё кормить. Коль мы ратью в три – пять сотен нагрянем, что будет? Как бы не возроптали да не побежали под власть Ярославичей. Смоленск рядом, Новгород с Плесковом – тоже.

Воевода, покусав губу, вновь согласился. Княгиня опять была права.

И так сделай – худо, и другояко – ещё хуже.

И к тому же – разве ж в иные времена, сто лет тому, не собирала даней и не судила в Киеве судов княгиня Ольга, Игорева вдова и Святославля мать. Было и такое.

Спорить не приходилось.

Вайва отошла от двери в княгинины покои, осторожно, на цыпочках ступая, чтобы ненароком не стукнуть чем или ещё каким иным способом не нашуметь. И только оказавшись на лестнице, облегчённо вздохнула – теперь можно было не опасаться, что кто-то застанет её около княгининой двери, прижавшейся ухом к дверному полотну, как в прошлый раз. Добро хоть смекалки хватило выкрутиться, отвести внимание младшей княгини на иное. А тут, на самом всходе, почти в сенях, её никто не зазрит. Тут ей самое место, тут она и должна находиться – вдруг матушке-княгине занадобится что.

Дверь распахнулась, мимо Вайвы прошёл воевода, что-то бормоча себе под нос и покачивая головой. На Вайву он даже не взглянул, так – ожёг взглядом, походя, мельком. А чего ему на неё глядеть, холопка и холопка.

– Вот и хорошо, – прошептала неслышно холопка, глядя ему вслед. – Вот и хорошо.

И почти тут же вздрогнула от окрика княгини:

– Вайва!

Надо было идти. Выполнить волю княгини. А потом – найти Кезгайло и рассказать ему всё.

К вечеру детинец стал похож на взбудораженный муравейник.

Снарядить в поход сотню воев не так просто. Проверить сряду и снаряжение, перековать коней, снарядить возы. Назначить старших над дружиной и над обозом, разобраться, кто идёт с дружиной в полюдье, а кто остаётся в Полоцке. Вот и кишели в сумерках на княжьем дворе люди, метались туда-сюда по делу и без дела.

Вайва шла сквозь всю эту суету, то и дело уворачиваясь от рук челяди и воев, – мало ли кто пожелает обнять мимоходом пригожую холопку. А то и не только обнять.

Всякое бывало ранее, – подумала про себя Вайва, проходя через двор. – Для холопки объятия свободного – честь, а не оскорбление.

У отворённых ворот конюшни она оборотилась, бросила по двору стремительный взгляд, словно пытаясь кого-то найти – на самом деле она смотрела, не следит ли кто за ней. Несколько мгновений она стояла, разглядывая двор, муравьино кипящий людьми, потом нырнула в ворота. Дружинные кони встретили её дружелюбным похрапыванием – литвинка и раньше не раз бывала здесь, относя на конюшню отходы с поварни.

Внутри было пусто и почти темно – снаружи уже настали сумерки и только невеликий вечерний свет сочился в волоковые окна конюшни. Вайва выждала несколько мгновений, пытаясь понять, есть ли кто внутри, но, похоже, кроме коней не было никого.

– Кезгайло! – позвала она шёпотом. Шёпот внезапно показался ей громким, словно удар грома. Сердце вдруг застучало, словно при первом свидании, во рту пересохло. – Кезгайло!

– Я здесь! – отозвался он откуда-то сверху. – Полезай наверх!

Шаткая лестница ходила ходуном под руками и ногами холопки. Кезгайло схватил её за руку и рывком вытянул наверх, под самый князёк, где сходились толстые камышовые настилы кровли, связанные лыком. Они повалились в сено, Вайва на мгновение задохнулась – от нахлынувшего желания, от терпкой сухой сенной пыли в воздухе, от лёгкого мороза, от жадных губ воя. Руки Кезгайла стремительно развязали поясок и взялись за пуговицы на её свите, холопка, жарко дыша, прильнула к вою вплоть, одежда словно сама по себе ползла с разгорячённых тел, и какой дело им до того, что снаружи зима, что сено – колется? В конюшне было тепло, а на сене мягко, и два тела в клубке сброшенной и наполовину сброшенной одежды сплелись так, что никакая сила не смогла бы их оторвать друг от друга и расплести. Нежная кожа Вайвы загоралась огнём под огрубелыми от весла, сбруи и меча ладонями воя, и холопка сама не заметила, как её стоны становятся всё громче и завершились, наконец, вскриком.

Потом они лежали рядом, часто дыша и успокаиваясь, укрывшись толстыми суконными свитами, и мягко ласкали друг друга.

– Что ж ты так долго не приходил? – с упрёком шептала Вайва, забыв о том, что она холопка, а холопы не задают вопросов свободным, даже если эти свободные им не хозяева. – Я ждала тебя… каждый день приходила… то есть, каждый вечер.

– Находилось, небось, кому обнять и без меня, – грубовато заметил Кезгайло¸ словно невзначай поглаживая девушку по плечу, от чего в её груди вновь шевельнулось что-то дикое, то, что только что заставляло её прижиматься к мужскому телу, искать и ласкать, стонать и извиваться в объятьях.

– Нет никого тебя лучше, – шёпот девушки обжигал ухо.

Снизу вдруг раздались голоса, заскрипели ворота, всхрапнули кони. Вайва полохнулась было, но Кезгайло ухватил её за распущенные волосы, повалил в сено и зажал ей рот поцелуем. Девушка притихла, а внизу двое поговорили и вышли – должно быть, вои альбо холопы приходили проведать коней.

Скрипнули, затворяясь, ворота, и вой с холопкой снова остались вдвоём.

– А что за суматоха у вас на дворе? – спросил он через несколько мгновений, когда смог свободно вздохнуть после поцелуя и чувствуя, как у него самого внутри тоже разгорается огонь. Надо было выспросить главное, пока на них обоих вновь не накатило.

– Суматоха? – удивилась девушка, прерывисто дыша после поцелуя, и тут же вспомнила. – А! Так госпожа наша, Бранемира Глебовна, в полюдье собралась ехать, вот и суетятся все, собираются.

– Вон как, – протянул Кезгайло, задумчиво, продолжая поглаживать холопку, и та уже опять придвинулась ближе, искала его губы. – И много народу с ней едет?

– Сотня… не больше… я… нарочно подслушала… ждала, что ты придёшь… рассказать тебе…

– Ты у меня умница, – похвалил литвин, касаясь губами её губ, и накрывая твердеющие соски грубыми войскими ладонями. – Тем больше будет награда…

Они вновь утонули в ласковой суматохе объятий и поцелуев, среди сена и разбросанной одежды, прямо под заиндевелым сводом камышовой кровли.

Кезгайло собирался. Поспешно швырял в мешок нарубленное кусками мороженое мясо и замороженные щи, коровай чёрного хлеба, заботливо завёрнутый в льняной платок, небольшой мешок крупы. Рывком стянул тесьму, забросил мешок за плечи. Поправил на голове шапку.

– Коней подготовили? – отрывисто спросил он.

Ратибор Тужирич сидел на широкой лавке, застелённой медвежьей шкурой, забросив ногу на ногу и покачивая носком сафьянового сапога, разглядывал снаряжающегося в дорогу воя.

– В ночь поскачешь, прямо сейчас? – спросил он, словно не слыша слов Кезгайла. Тот только молча кивнул, затягивая завязки плаща на шее.

– Один поскачешь? Зима, волки, дорога дальняя…

– Один, – подтвердил литвин, оглядывая вприщур хоромину – не забыл ли чего. – В Новгороде должны как можно скорее узнать про полюдье Бранемиры. Доберусь, не беспокойся, гриде…

– Ну что ж… – Ратибор встал на ноги. – Кони готовы. Благослови тебя господь.

Кезгайло сбежал по ступеням всхода, проскочил через сени и прямо с крыльца прыгнул в седло. Конь всхрапнул и шарахнулся, но вой удержался в седле, подхватил поводья второго, заводного коня, ткнул в конские бока пятками и птицей вылетел со двора.

Ратибор Тужирич проводил его довольным взглядом. Да, этот доскачет.

2

С утра на лес навалился мороз. Хватал за щёки, забирался под свиты, полушубки и стегачи, леденил железо оружия и доспехов, оседал густой белой щетиной на конской и псовой шерсти.

Дружина Буяна Ядрейковича шла вдоль берега Нарочи. Озеро укрылось в ледяной панцирь и закуталось в толстую снеговую шубу. К вечеру стало совсем невтерпёж. Вои слегка ворчали – уже седмицу дружина болталась в лесах, хотелось уже оторваться от костров и походной сухомятины, забиться под кровлю, отогреться и выспаться, поесть горячее варево не раз в день перед сном, а чаще. А ещё лучше – попариться в бане.

Буян хмуро оглядел заснеженный лес, сплюнул в снег – слюна свернулась в мёрзлый мутный шарик.

– Здесь невдали должна быть вёска, – негромко сказал кто-то. – Нарочь зовётся. Хоть ночь бы в тепле поспать.

Бывший плесковский наместник оборотился, словно отыскивая того, кто говорил. Наткнулся в ответ на сотню пар усталых глаз. Подумал и молча кивнул в ответ. Отдохнуть и впрямь было надо, а в вёске может и что слышно будет про то, где сейчас полюдье Всеславлей княгини.

Хотя тогда они тоже наследят! Ведь не сжигать же полоцкую вёску после своего гостевания, чтобы никто никому ничего не рассказал. Да и то, даже и после такого – хоть на небо улети, а следы при вдумчивом поиске всегда отыскать можно.

– Дорогу туда знает кто?

– Я знаю, – отозвался малознакомый вой – он перед самым походом поступил к Буяну на службу, и помнил плесковский наместник о нём только то, что зовут его Намест. Намест – наместник, наследник. Неплохое назвище, вот только что тот Намест унаследовал от своего отца? Время покажет. Видал не раз Буян Ядрейкович и людей, звавшихся мало не княжьими именами, а оказывавшихся полным лайном. – Я могу указать. Бывал там не раз.

Многовато говорит, – подумал вскользь Буян, а Намест, словно мгновенно угадав наместничью трудноту, сказал, сказал вдруг:

– Не сомневайся, воевода. Эта вёска крещёная, я там не раз бывал, они нас полочанам не выдадут. Может, и помогут в чём даже.

Подумав несколько мгновений, Буян кивнул:

– Веди.

В конце концов, дружине и впрямь нужен отдых, хотя бы короткий. А княгиня никуда не денется – либо сама в ту вёску скоро приедет, либо уже там была, и тогда они смогут узнать, в какую сторону она подалась.

Вёска Нарочь притаилась за высоким бревенчатым тыном – заострённые пали, присыпанные снегом, широкие ворота с толстыми резными вереями, из-за тына глядят высокие кровли, тоже заснеженные – гонт, тёс и камыш. Столбом подымались к низкому, по-вечернему серому небу дымы. Пахло навозом, дымом и свежим печевом – хлебом, мясом, капустой, репой.

Буян Ядрейкович втянул ноздрями морозный воздух (а в морозном запах чуется ещё лучше) и коротко рассмеялся. Всё-таки бог к ним милостив, привёл в богатую вёску, с голоду и холоду сегодня не умрут (вестимо, они и так бы не умерли, даже и в лесу ночуя, но Буян не смог удержаться и поиграть словами даже наедине с собой).

Дружина остановилась у ворот, морозно дыша клубами пара. Гридень искоса глянул на своих и чуть поёжился – на месте весян он бы ещё пару раз подумал, отворять ли ворота таким пришедшим из лесу, заиндевевшим до такой степени, что иней на одежде казался косматой белой шкурой. Серомаха, повинуясь кивку господина, подъехал к воротам вплоть и несколько раз сильно стукнул в них подтоком копья.

– Эй, хозяева, открывай!

Ждать пришлось несколько минут – видно, не вдруг услышали хозяева. Хотя псы в ближнем дворе отозвались на стук сразу же. И вслед за ними тут же залаяли псы, взятые буяничами из Полоцка. И только потом послышался скрип ближней к воротам калитки, хруст снега под ногами и недовольный голос спросил:

– Кого там леший принёс?

– Спит твой леший уже давно, до весны самой, – холодно ответил Буян Ядрейкович. – Отворяй-ка, да впусти людей – в такую пору в лесу и делать-то вовсе нечего.

Над тыном возникла голова в сбитой набок (видно от спешки) серой суконной шапке с опушкой из волчьего меха. Молодой парень несколько мгновений разглядывал сгрудившихся за воротами заснеженных и заиндевелых всадников и скалящихся с дороги псов, укрытый в ножнах и чехлах оцел. Потом лицо парня вытянулось от удивления, и он скрылся за тыном так же стремительно, как и появился. Потом из-за ворот послышался топот удаляющихся ног – парень удирал. Буян, сам того не желая, угадал – парень испугался, а то сказать, не решился своей волей отворить ворота вёски оружному отряду незнакомцев, что вернее. Хотя вот знамено Мстислава Изяславича на щитах мог бы разглядеть и понять, что это люди новогородского господина явились.

Впрочем, надо было всё же как-то попасть за ворота, внутрь вёски.

Буян не сказал ни слова, только шевельнул головой – достало и того воям, навыкшим понимать друг друга не то что с полуслова – с одного жеста. Серомаха влез на седло ногами, уцепился руками за верхушки палей, рывком поднялся наверх и оседлал тын под дружный хохот воев. Посыпались советы:

– Эва, оседлал! Погоняй!

– Смотри на остриё задом не сядь!

– Узду подбери!

Серомаха, меж тем, перекинул через тын вторую ногу и соскользнул внутрь вёски – только плащ взвился. И почти сразу же изнутри послышались угрожающие вопли.

Буян мотнул головой, указывая воям, и тут же ещё двое подскакали к воротам, приподымаясь в сёдлах. Прыгнули на тын, взбираясь верхом, так же, как и Серомаха. Один пронзительно засвистел, крики изнутри стихли, вои один за другим соскользнули внутрь. Стукнул засов, отворилась створка ворот, вторая.

Серомаха стоял посреди улицы, уперев руки в бока, спиной к воротам и лицом к улице, на которой стопились весяне с вилами, топорами и дубиньём. Он даже не подумал не то чтобы обнажить меч, но даже и взяться за него – против дреколья-то да черни? Буян не видел лица своего старшого, но готов был поклясться – глядит Серомаха на толпу вприщур, сцепив руки на тяжёлом кожаном поясе и поигрывая серебряными подвесками, шевелит длинным усом и цыкая зубом, и от взгляда того у весян мороз по коже и холодный пот, невзирая на то, что он один, а их почти три десятка.

Буян Ядрейкович понукнул коня, и тот ступил в ворота. Длинная от заходящего солнца тень укреплённого на браме медвежьего черепа пала коню на морду, конь всхрапнул и попятился. Гридень подобрал поводья, жеребец вспятил, храпя и мотая головой – удила рвали рот. Наконец, усмирённый уздой и коленями, он успокоился и вновь переступил межу, отделяющую вёску от леса.

Дурная примета, – подумалось кому-то из воев, да и весянам тоже. Но все молчали – тем паче, что про ту примету и сам Буян знал не хуже остальных.

Домочадцы старосты сбились с ног, таская на стол яства – велика честь, сам княжий гридень в гости пожаловал. Пусть и проездом, пусть и мимоходом. Пусть и чужого князя гридень и вои. Всё равно. Ещё один повод будет старосте Оке перед соседями возгордиться, – подумал Серомаха с невесть откуда взявшимся ядом. То, что Ока перед сябрами чваниться любит, старшому стало ясно сразу же, едва увидел, как староста пыжится, встречая их в воротах, и довольно поглядывает на домашних. Да и вину свою над загладить – ишь, полохнулись, словно дивьи люди, на княжьего гридня с дрекольем выскочили, за невестимо какую нечисть приняли княжьих воев.

Приняли Буяна с дружиной в беседе, где тут же развели огонь в очаге – разымчивое тепло потекло по избе, серый дым клубами ходил над головами, стекаясь к дымотоку.

Вои ели, стуча ножами и ложками, пили квас и выставленное после недолгого раздумья хозяином пиво. Изредка перебрасывались словами, кое-кто уже и распустил пояс, и к стене откинулся, прикрывая глаза – разморило в тепле, которого они с самого Плескова не видели, так побыстрее подремать, пока господин с места не сдёрнул в сторожу ночную (ибо снаружи уже и смеркалось!).

Хорошо бы и вздумалось – поспать в тепле невредно при кочевой войской жизни.

Похоже, что и самому Буяну пришло в голову то же самое – он несколько мгновений с любопытством глядел на своих размякших воев, потом кинул услужливо склонившемуся к нему старосте:

– Заночевать в беседе пустишь ли, хозяин ласковый? – не сомневался гридень в душе – пустит. Вестимо, всей дружине в беседу не уместиться, половина по домам разойдётся.

Староста чуть поклонился:

– Да как не пустить, господине? Милости просим… – а в глазах (Буян ясно видел) уже всплыло торжество – гридень княжий не просто в гости заехал, а и заночевать попросился.

Буян кивнул старшому:

– Распоряди, Серомаше, в дозор кого-нибудь…

Серомаха держался тут же, постоянно за спиной Буяна. Да и как же иначе – старшой дружинный и должен быть при господине своём. Единый раз только выбыл из строя Серомаха – три года тому на обороне Плескова, когда полоцкая стрела его попятнала, да так, что мало не до колоды дело дошло. Ан нет – оправился старый киянин и снова с Буяном вместях. И при Черёхе бились против полочанина, и на Немиге, едва жив вышел.

– Ищете кого? – спросил с любопытством крутившийся тут же молодой парень, по виду сын старосты – то с тоской вздыхал, озирая оружие воев, то норовил словно невзначай прикоснуться к чьей-нибудь кольчуге или шелому. Ну оно и понятно – парню лет семнадцать-восемнадцать небось, а в эти годы мало кто не вздыхает по войской судьбе. Буян вдруг кинул на него испытующий взгляд, словно думая – а стоит ли доверия деревенщина из самой глуши у литовской межи. Парень насупился.

– Княгиню Всеславлю ищем, – ответил Буян, решась. – Бранемиру Глебовну. Не знаешь ли чего?..

– Н-нет, – парень смешался и отворотился под пристальным взглядом отца. Староста глядел на сына с каким-то странным выражением, Буян так и не понял с каким. Чего-то они темнили, староста нарочский с сыном. Гридень искоса глянул на старшого, Серомаха коротко кивнул – старый лис тоже почуял что-то недосказанное. Гридень сделал себе на памяти зарубку – поговорить с парнем по душам, но тот, поболтавшись средь воев ещё сколь-то времени, куда-то исчез.

– Воротится, как думаешь? – покосился на Буяна Серомаха.

– Уверен, – кивнул гридень. – Знает что-то, по глазам видно. И хочется ему нам это рассказать.

Ока не слышал, о чём они говорили – он у самой двери строжил за что-то своих домочадцев. Гридень и старшой переглянулись.

– Думаю, и староста тоже знает что-то, – подтвердил Серомаха. – Но он то ль боится, то ль таится, а вот сын его чего-то хочет от нас.

– Поможем, небось, – проворчал Буян. – Если он нам поможет.

Оба усмехнулись одинаковой усмешкой – словно волки, завидевшие добычу. И плесковскому наместнику вновь вспомнился тот злосчастный бой около Плескова, когда малого не хватило ему, Буяну, чтоб до горла полочанина добраться. И не было бы ничего – ни набега Всеслава на Русскую землю, ни битвы на Черёхе, ни осквернения новогородской Софии. Да и с Ростиславом разобрались бы гораздо раньше, не тянулась бы тягомотина доныне.

В погоню за Всеславлей княгиней их отрядил новогородский князь Мстислав.

Буян не знал, что за люди были у Мстислава в Полоцке, при дворе Бранемиры, а только прилетела новогородскому князю весть про то, что собралась Всеславля княгиня сама идти в полюдье – собирать дани и судить суды в полоцкой земле вместо своего мужа. А то и как же иначе-то, – усмехнулся про себя Буян, прослышав про то. – Сыновья ещё малы, муж в полоне… кому и ехать-то? Не воевод же посылать.

Тогда и придумал Мстислав Изяславич – схватить Бранемиру во время полюдья и тем наложить лапу на всю кривскую землю окончательно. Смирить упрямых полочан.

Она – княгиня. Она – власть в кривской земле. Да и в словенской тоже.

Корнило снова появился только когда сам староста ушёл к семье, а вои уже укладывались спать. Назначенные Серомахой в сторожу вышли за дверь, и тут же, в клубах холодного воздуха в беседу пришёл и парень. Пугливо глянул назад чрез плечо и плотно притворил за собой дверь.

– Господине!

– Чего ещё? – неприветливо отозвался Буян (а душа так и запела – знает что-то сын старосты, знает!).

– Господине, я знаю, где сейчас Всеславля княгиня!

– Ого! – не удержался бывший плесковский наместник. – И где ж?!

– Тут недалеко, в Моховой Бороде! В починке.

– Чего это она там забыла?

– Там тесть гридня Всеславля живёт, Несмеяна… вернее, жил.

Буян сузил глаза. Всё это вполне могло быть и правдой. Только дурак, что из города ни разу носа не высовывал, полагает, что в лесах ничего друг о друге не знают. Знают. Леса – место довольно людное – там и сям шныряют охотники, бродячие ремесленники и торговцы солью и щепетильным товаром, скупщики шкур. Бродячие ведуны-врачеватели. Бахари. В лесу затеряться трудно. Особенно зимой. Для этого надо в истинно безлюдные места забраться, туда, где до ближнего сябра не один десяток вёрст. Как в Заволочье, к примеру, или ещё дальше на север.

Да и не собирается княгиня Бранемира теряться. Она не прячется. Она просто собирает ежегодную дань, делает княжье дело. Это они прячутся. Это им надо спешить, пока слухи о бродячей новогородской дружине не дошли до полочан, до княгини. А того хуже – до воевод Бреня и Бронибора, которые сейчас в Полоцке.

Гридень закусил губу – так-то оно так, да только вдруг это ловушка? Сунутся они в эту Моховую Бороду, а там – три сотни воев лесных, из войского дома или ещё откуда. А то – дружина княжья с воеводой Бренем во главе. И вестимо, никакой княгини…

Тогда это не они будут искать в лесах Бранемиру, а полочане будут гонять их облавой.

Но проверить стоило.

– Как зовут? – отрывисто спросил Буян.

– К-кого? – не враз понял сын старосты. – А… меня? Корнилой.

– С нами пойдёшь, Корнило, – сказал Буян Ядрейкович как приговорил. – Коль чего не так… сам понимаешь.

Старостин сын побледнел, но кивнул, сглатывая.

– Выходим из утра. Чего за службу хочешь? В дружину?

– Нет, господине, – Корнило отвёл глаза. – Жениться хочу…

– Не понял, – Буян возвысил голос. – Родня у девки неуступчивая, что ль? Хочешь, чтоб тебе её гридень высватал?

Посватаю, хрен с ним, – подумалось насмешливо. – Чего и не сотворишь ради дела?

– Нет, господине, – снова сказал старостин сын. – Она сама не хочет… силой хочу забрать невесту.

Гридень нахмурился.

– Родичи её согласны, только она сама упрямится, – заторопился Корнило. – Её и так уже в роду Медвежьей Невестой прозвали за то, что она на сговоре мне отказала.

Вон что! Опозорила прилюдно, стало быть. Губы Буяна скривила усмешка. В таком-то разрезе… парень, пожалуй, в своём праве. Да и родителей девки от позора нешуточного избавят, да и девку саму – от клейма Медвежьей Невесты.

– Добро, – кивнул бывший плесковский наместник. – Коль по дороге это, так можно и сразу…

Сколько раз он потом пожалел об этом своём «можно и сразу», Буян Ядрейкович никогда никому не рассказывал.

3

Гордяна с треском проломилась через чапыжник и рухнула в заросший ивняком овраг. Забилась под поваленный в прошлом году бурей ствол могучего дуба, закуталась плотнее в наскоро наброшенную суконную душегрею. Закусила губу, слушая конский топот поверх оврага – преследователи не отставали.

По счастью снега в окрестностях Мяделя выпало мало, так что следов её различить не смогут, а псов у них с собой нет, след взять некому.

Или – есть?

Топот стих прямо у неё над головой, слышно было, как конь переминался с ноги на ногу, звучно ударяя копытом в замёрзшую землю, и недовольно фыркает на морозном воздухе.

Подняв глаза, Гордяна чуть не ахнула – в просвет меж поваленными стволами были видны и конские ноги, и носок тёплого сапога в стремени. Всадник стоял прямо у самого её убежища.

Обнаружили?!

Гордяна вцепилась зубами в собственную ладонь, чтобы не закричать от страха – вопль так и рвался из глубин души.

Я!

Я во всём виновата!

Я беду на весь род накликала своим непослушанием!

Казалось, повороти она сейчас время вспять на тот несчастный год, в тот день, когда к ней сватался Корнило, она бы согласилась стать его женой, забыла бы свою сумасшедшую мечту о княжьем гридне…

И вместе с тем она ни на мгновение не собиралась сдаваться. Не в её норове было вот так опускать руки.

Со стороны вёски слышался бабий визг, крики мужиков и воев, лай собак…

И страшный для любого человека ревущий гул пламени!

С лихвой помстил за позор Корнило!

Наверное, она бы не выдержала и завизжала-таки, но тут к всаднику подскакал второй:

– Корнило! Долго ты тут прохлаждаться будешь?!

– Я должен её найти, – сдавленно ответил старостич, и Гордяна невольно содрогнулась – столько ненависти было в голосе Корнилы. Нет уж, с таким мужем жить… легче в петлю, в омут с головой… никогда он ей того отказа не простит. – Пожди, Серомаше!

А ну как у них с собой пёс? Почует сейчас её, трясущуюся и мокрую, готовую завыть от непереносного животного страха, гавкнет, ринутся верховые на голос – и попалась.

– После найдёшь! – Серомаха был непреклонен. – Господин гневается, говорит, столь шума наделали, небось, и в Моховой Бороде нас уже слышат! Опоздаем!

В Моховой Бороде? А на что это мстиславичам Моховая борода?

В том, что находники – именно Мстиславли вои, Гордяна не усомнилась ни на мгновение. Не разучилась ещё одно знамено на щитах от другого отличать. И кто ещё бесчинствовать в кривской земле может со знаменом Ярославичей на щитах, Соколом-Рарогом, как не Мстиславичи?

– Спешить надо, кабы княгиня в леса не утекла!

Корнило в ответ пробормотал что-то неразборчивое, а Гордяна только крепче сжала зубы. Девушка ощутила на губах солоноватый привкус крови, но даже не шевельнулась, словно и боли не чувствуя, вмиг поняв, зачем, а, главное, за кем пришли в кривские леса Мстиславичи. Моховая Борода! Там же жена Несмеянова, Купава эта! И княгиня там! Как раз вчера пришла с полюдьем. При ней даже дружина не вся, всего полсотни воев, а то и меньше!

О пути полюдья знали все – уже лет сто, а то и двести полоцкие князья ходят в полюдье одним и тем же путём. И весть о том, что, придя в Моховую Бороду, Бранемира Глебовна остановилась там на несколько дней, никого в округе не удивила. Хозяин Моховой Бороды – тесть Всеславля ближнего гридня, именно там после оршанского пленения скрывались княжичи, пока их мать защищала от Ярославичей Витебск.

И никто из окрестных кривичей не обзарился бы ни на какую награду, чтобы указать врагам путь к княгине.

До сего дня.

Сегодня охотник до награды нашёлся. Не до той награды, которую мог бы дать князь, до награды иной – до неё, Гордяны.

Ну, Корнило, не ждала такого даже и от тебя!

– Ну же, Корнило! – крикнул Серомаха, горяча коня.

Сын нарочского старосты грязно и многоступенчато выругался и толкнул коня пятками. Оба всадника заворотили коней и ускакали.

Гордяна разжала зубы, перевела дух и задумалась, слизывая кровь с прокушенной ладони.

Мстиславичи едут в Моховую Бороду, но для конного прямой дороги туда нет. Они в обход поедут, через брод, мядельским берегом. А вот она… она, коль напрямик, по поваленному летним ветром дереву – вполне может успеть и раньше.

Нет, не может – должна успеть!

Тучи наползали с севера тяжёлые, мрачные, серо-свинцовой пеленой застилая окоём. Княгиня отворотилась от окна, уронила оконницу, отсекая доступ холодному воздуху в жило. Покосилась на стелющийся под кровлей серый дым, который вытягивался в дымник, вздохнула.

На душе было тяжело.

– Случилось чего, матушка-княгиня? – Купава уже была рядом. Несмеянова жена, новая хозяйка Моховой Бороды, порой даже раздражала Бранемиру своей заботой, всегда оказываясь рядом, хотя у самой был маленький ребёнок – родился в Комоедицу, тогда же, когда и её, княгини, младший, Ростислав. В один день. Но княгиня своего раздражения сумела ни разу не выказать – за два десятка лет замужества за князем научилась принимать заботу о себе как должное. Да и стыдно было гневаться на хозяйку за заботу.

– Н-не знаю, – сказала Бранемира, морщась. – Давит что-то… непонятно что. Предчувствие какое-то, что ль…

Предчувствиям бывшая Мокошина волхвиня привыкла доверять.

– Ты вот что, Купава… – проговорила она. – Скажи-ка своим, чтоб коль чего, так готовы были… мало ли что…

Купава глянула со страхом – глаза в пол-лица. Подозрительно глянул на княгиню старшой походной дружины, гридень Вълчко Властич, и она сказала, подумав:

– И ты бы своих людей предупредил, гриде. Вдруг что…

И почти тут же кто-то заколотил в ворота.

В сенях босые ноги (Купава не успела даже ноги в выступки сунуть) стыли от холодного пола. Но дверь на крыльцо уже отворилась, и вой втащил в полутёмные сени человека. Девушку, которая едва стояла на ногах. Ох, ты, и раздета совсем, даже и без свиты!

– Прими хозяйка! – хрипло сказал вой. Купава смутно припомнила его назвище – Огура, кажется. Вспомнилось ещё ни к селу, ни к городу, что он говорил по-словенски с ясно слышным литовским альбо ятвяжским выговором. – В ворота вот стучала, тебя требует, да госпожу княгиню.

– Д а кто ж ты такова, милая? – удивилась Купава, поднося огонь лучины ближе к девичьему лицу. И отшатнулась – Гордяна! И вспомнила. Всё вспомнила – и Купалье в позапрошлом году, и красавицу первую, чей венок ручей прямо к ногам Несмеяновым принёс. И свою ревность тогдашнюю.

Девушка была почти в беспамятстве.

– Отворяй скорее! – повторяла она, словно её не пускали в дом или во двор, и молодой женский голос рвался и дрожал от страха. – Я это, Гордяна!

– Чего надо тебе?! – спросила Купава враждебно.

– Купава, да скорее же! – Гордяна мало не плакала. – Мстиславичи сюда скачут по ваши души, княгиню полонить! Уже Мядель миновали! Скорей!

Ахнув, Купава попятилась, схватилась за дверную рукоять, и тяжёлое дверное полотно словно само собой отворилось. Пахнуло теплом, и, пройдя в жило, расхристанная, исхлёстанная ветками Гордяна пала через порог, хватаясь за подол Купавиной понёвы.

– Ох, ты, и без кожуха, и без свиты, в одной душегрее!

Купава сорвала со стены первую попавшую под руки лопоть, крикнула – так что крик отдался от всех стен в доме:

– Забава, помоги!

Молодуха, спасённая в прошлом году в Менске отцом, так и прижилась в Моховой Бороде, словно своя. Вмиг оказалась рядом, подхватила Гордяну под руки, переняв её у Огуры. Девушку заколотило, она отходила от холода, насквозь прохватившего её по дороге. Всё на что её хватило – обрывками пояснять Купаве и княгине про то, что случилось.

– Мстиславичи… Корнило привёл… говорили про починок ваш! И про княгиню Всеславлю…

Бранемира с хозяйкой перекинулись стремительными понимающими взглядами. А гридень Вълчко уже вскочил на ноги и метнулся к двери.

– Забава, вели срочно всем собираться! – не отрываясь от Гордяны, крикнула Купава, поднесла к её губам резной ковш с горячим сбитнем. Девушка глотнула, и её снова затрясло. – Госпожа! Бранемира Глебовна!

Бранемира уже тем временем помогала одеться княжичу Святославу. Святша старался держаться, казаться взрослым – пять лет уже как-никак, и подстягу миновал, ещё немного – и в войское обучение! Хотя у него то и дело кривились губы, порываясь сорваться на плач, но княжич крепился. А Забава спешно пеленала Купавиного грудничка Жихоря.

Добро хоть Ростислава в Полоцке на мамку оставила, – подумала княгиня мельком, и мысль тут же сгинула прочь. Не до того было, надо было быстрее придумать что-нибудь.

– Много их, Гордяно?! – Купава словно забыла о своей неприязни. Отступило, отошло перед более важным. Потом, позже, она, вестимо, вспомнит. Но это будет потом. Вълчко уже возник на пороге с мечом и щитом и в кольчуге, он застёгивал подбородный ремень шелома.

– С сотню будет, – с трудом выговорила Гордяна, сглатывая и проливая на грудь горячий сбитень. – А то и больше. Плесковский наместник Буян Ядрейкович со своими людьми. И новогородская помочь от князя Мстислава! Я слышала, вои меж собой говорили.

– Ай да девка! – восхитился Огура, возникая на пороге и поводя плечами под стегачом. – Люди подняты, гриде Вълчко! Приказывай!

Вълчко, наконец, затянул ремень и поднял голову:

– Уходить надо! – крикнул он, словно каркнул.

– Да куда?! – в отчаянии выкрикнула Купава. – Они ж на конях! Догонят!

– В лесах-то? – с презрением выговорил гридень, уже шагая за порог. – А кони и у нас есть!

– Надо к Нарочи, – хрипло-горячечно проговорила Гордяна. – А оттуда – к Чёрному Камню. Я дорогу знаю… там ведунья живёт! К её жилью, коль она не захочет, никто дороги не найдёт! И сторожа из волков у неё!

Бранемира Глебовна несколько мгновений думала, закусив губу, потом решительно махнула рукой.

– Веди!

Собирались недолго – в Моховой Бороде народу жило мало. А вои Вълчко – они на то и вои, чтоб подхватиться мгновенно. Обоз, где на санях грудилась уже собранная княгиней дань, тоже вытягивался из ворот починка.

«Мстиславичи» застали их в самом начале полюдья, когда на возах было ещё мало поклажи, да и самих возов было не очень много.

У опушки маленький отряд остановился.

– Всем вместе идти нельзя! – решительно бросил Вълчко. – След будет большой! Да и нагонят. Надо разделиться!

Он быстро оглядел стоящих перед ним людей, выдернул из строя дружины десяток воев.

– Вы! С обозом пойдёте к Полоцку, след оставляйте как можно шире! Старшим… – он помедлил несколько мгновений. – Старшим – ты, Чупро!

– Вълчко! – воскликнул тот умоляюще. Они встретились взглядами, и гридень, коротко усмехнувшись, согласился.

– Добро. Старшим пойдёт Гордей, – на этот раз в его голосе было столько непреклонной твёрдости, что Гордей возражать не решился, только согласно склонил голову. Вълчко же продолжал. – Если Мстиславичи, паче чаяния, побегут за вами, то не сопротивляйтесь – сотню воев вам не одолеть. Бросайте сани и – в Полоцк.

– Понял, господине!

Вълчко бросил менским сбегам, так же, как и Забава, прижившимся в починке.

– Пойдёте с ними, чтоб след пошире был. Да и безопаснее там. Гюрята!

– Здесь, господине! – Гюрята оправил стегач, скинул голову.

– Поскачешь в Полоцк, расскажешь всё воеводам Бронибору и Бреню, пусть поспешают на помощь. С ними вместе мы тех мстиславичей в лесах передавим, как хорей.

– Понял!

Потом гридень поворотился к остальной дружине, вновь выбрал пятерых.

– Вы пойдёте с княгиней. За неё отвечаете… головой. И даже на Той Стороне не спасётесь, коль что. И туда за вами приду. Вняли?

Вои ответили глухим нестройным гудением.

– Старшим…

– Дозволь, гриде?! – шагнул Огура, не отрывавший взгляда от Гордяны.

– Дозволяю, – мгновенно ответил Вълчко – Огуру он знал давно. – Сначала пойдёте вместе с обозом, потом, версты через две, в лесу где-нибудь, отделитесь. Всё ли ясно?!

– Да, гриде!

– Остальные, – со мной! Чупро!

– Здесь!

– Скачи через лес к северу, там на Нарочи – войский дом! – Расскажешь обо всём Старым, скажешь, что мы идём за тобой следом! Понял?!

– Понял, Вълчко! – конь Чупра, храпя, сорвался с места и вскачь рванул к лесу.

– Ну… помогай нам боги!

Зима уже дышала холодом, стояла за спиной неотвязной тенью, хотя снега в кривской земле было ещё мало – даже и мёрзлую землю и жухлую осеннюю траву не везде прикрыло свежей белизной.

Стайка окольчуженных всадников – сотня, не больше – быстро ехала вдоль лесной опушки. Опытный глаз мгновенно признал бы, что они чужие в полоцкой земле – и озираются неуверенно, и всё время руки около оружия держат. А самое главное – знамено на щитах.

Не Всеславле родовое знамено – Белый волк Белополь.

Киевский сокол.

Буян Ядрейкович хмыкнул, отгоняя прочь нелепые мысли – да кому тут, в крепи лесной, на их знамено таращиться?

Тем паче, сейчас, в предзимье, кто в леса-то сунется – самый разгул нечисти?

Однако ж вот они не побоялись.

Ибо воля князя Мстислава сильнее какой-то там лесной нечисти. Уже вторую седмицу Буян с дружиной кружит по северо-западу кривской земли – ищут Всеславлю княгиню, вышедшую в полюдье.

И, кажется, нашли.

Только вот смогут ли поймать?

Буян Ядрейкович невольно покосился в сторону проводника и закусил губу, пошевелил недовольно усами. А только чего недовольничать, коль сам виноват?

Плати вот теперь за своё «сразу», Буяне Ядрейкович!

Добро, коль девка беглая в Моховую Бороду не рванула сразу, не сообразила, кого ищут Мстиславли вои в кривской дебри.

Потому и надо было спешить.

В глубине леса было мрачно и тихо, только кружились в воздухе хлопья снега.

– Не заблудимся? – спросила княгиня осторожно, чтоб не обидеть Гордяну. Девушка тяжело дышала, то и дело утирая раскрасневшееся лицо. Не заболела бы, – подумалось Бранемире с беспокойством.

Они уже отделились от обоза и шли через чащу на северо-запад, туда, где, по словам Гордяны, были владения ведуньи.

– Не должны, – ответила Гордяна, вглядываясь в лесную чащу. Беспокойство княгини она поняла и отвергла: – Не слягу, госпожа, не бойся! До Чёрного камня не слягу, а после… после Летава подымет на ноги.

Она задержалась на несколько мгновений, оказавшись рядом с Купавой, и сказала негромко, так, чтобы княгиня не слышала:

– Ты, Купаво, сердца на меня не неси. Люб мне муж твой, про то ты ведаешь… Я и траву заговорённую на него у ведуньи брала, зелье приворотное…

– Ты!.. – Купава схватилась за сердце, крепче прижала к себе маленький свёрток – крепко запелёнутого Жихоря.

– Да не бойся, – усмехнулась Гордяна. – Зелье то у меня в Мяделе осталось… небось и сгорело с домом вместях. А я может, и помру… чую, горячку я сегодня подхватила. Так что сердца не неси на меня… так мне Лада велела… а с богами спорить – сама ведаешь…

Девушка свесилась с седла, на ходу зачерпнула ладонью горсть снега, растёрла по горящему огнём лицу – видно было, что ей нехорошо. Огура только придержал её за пояс, подумав про себя – я тебе помру. Только попробуй мне…

Тучи уже начали опадать на землю густыми снеговыми хлопьями.

4

Над верхушками леса гудел ветер, нёс густо, словно ложкой в котле перемешанные, хлопья снега. А внизу, под деревьями было тихо, и снег падал медленно.

Буян Ядрейкович соскользнул с седла, остановился над следами, припал на одно колено, словно что-то стараясь разглядеть, словно что-то мог понять, если будет глядеть ближе и дольше.

На чётко продавленные в рыхлом сугробе следы саней, копыт и лыж крупными хлопьями падал снег, вот-вот и укроет. Надо было спешить, так и потерять след можно. А то и заплутать.

Плесковский наместник поднял голову, встретился взглядом с Серомахой. Старшой глядел, прищурясь, и по его лицу Буян понял, что вой что-то хочет сказать, но раздумывает – надо ли.

– Ну, говори, – бросил он подымаясь на ноги и выбирая повод. Конь задрал голову, упрямясь, но Буян одолел. Отогнув длинную полу крытого шитым аксамитом стегача, он сунул в стремя носок тёплого сапога и рывком взлетел над седлом. Сел плотнее, повёл плечами, поправляя стегач под кольчугой. И снова поворотился к Серомахе. Старшой, меж тем, успев подумать, сказал:

– Они разделились.

– Это и так понятно, – хмыкнул Буян, сметая с усов подтаявший снег. – Ещё что скажешь? Княгиня где?

Следы и впрямь разделялись. Один след уходил к северо-востоку – утоптанная копытами тропа, накатанная санная колея. Не меньше десятка подвод прошло. И десятка полтора верховых. Второй след уходил к западу, к Нарочи – множество следов подкованных копыт. Тут был не обоз, тут уходила дружина.

– Туда ушло не меньше сотни верховых, – Серомаха кивнул в сторону Нарочи. – Скорее всего, княгиня там.

– Почему? – Буян сам думал так же и спрашивал только для того, чтобы проверить свои догадки.

– Безопаснее, – вой пожал плечами. – Быстрее. Пока она с обозом тащится… да и людей там мало. Буян подумал ещё несколько мгновений, перекатывая по челюсти желваки, дёргая усом, потом кивнул, соглашаясь.

– Добро. Идём за дружиной.

Ему и в голову не могло прийти, что полоцкая княгиня решится пойти с обозом, а потом и от него оторваться и сама-десятая, с маленьким сыном на руках, бросится в чащу на милость ведуньи.

Лыжи многоголосо свистели по снегу, мальчишки шныряли тут и там, то и дело подныривая под заснеженные ветки деревьев.

Старые, получив весть от Вълчко, мгновенно велели трубить тревогу. Но коней на всех мальчишек-волчат, щеголявших после летнего боя с литвой бритыми головами и чупрунами на темени, не нашлось – в войском доме было с полсотни воспитанников, а коней – всего десяток вместе с тем, на котором прискакал Чупро. Поэтому мальчишки шли на лыжах. И то Старые взяли не всех – десяток самых младших оставили приглядеть за домом.

Остальные наступчиво скользили на лыжах по лесу, и лес полнился шелестом и свистом снега под полозьями.

«Скользить. Не падать».

Плотно облегает худое тело тёплый доспех, давит на голову шелом. Тянут плечи перевязи тула с налучьем и меча, руки привычно толкаются копейным древком, рука то и дело тянется утереть пот со лба, чтобы глаз не заливал. От стёганых доспехов мальчишек в холодном зимнем воздухе столбом стоит пар, облачками подымается к верхушкам деревьев.

«Скользить. Не падать!»

И пусть ноги уже гудят, а пальцы на ногах ноют от напряжения, – всё равно. Надо успеть на помощь к дружинным воям, которых вдруг захватили врасплох враги.

«Скользить! Не падать!»

Чупро неволей завидует мальчишкам – к нему самому свежий морозец уже забирался под доспех и свиту, щипал за нос и щёки. А мальчишки – раскрасневшиеся, весёлые, носятся между деревьями, ничуть не отставая от него, конного, а то и опережая.

Братишка Невер старался держаться поблизости – видно было, что он задирает перед остальными нос из-за того, что вестоноша от Вълчко к Старым – его старший брат, мало того, сосед. Он то и дело забегал вперёд, чтобы уловить взгляд Чупро и что-нибудь старался спросить.

Вот и сейчас – приналёг на копьё, отталкиваясь («Скользить! Не падать!»), опередил Чупро на пару локтей, и уже открыл рот, но его опередил бегущий рядом с ним незнакомый мальчишка – спросил, краснея:

– Чупро! А правда, что ты с войны жену привёз?

– Правда, – усмехнулся вой в ответ, словно въяве вспоминая весенний набег на смоленские земли, и разорённый Касплинский погост, и то, как билась в его руках Нежка, пытаясь вырваться. И как потом, когда он воротился с войны, после свадебного пира, она, осунувшаяся и бледная, не стала его разувать. А он, бросив девушку на постель из пахучих ржаных снопов, от одного запаха которых кружилась голова (и кровь била в виски от близости горячего девичьего тела под тонким полотном), рывком разорвал вышитую рубашку до пояса, обнажая нежно-белые округлости девичьей груди… И как она плакала потом у него на плече, вздрагивая, а он утешал, как мог... и обещал свезти потом в Касплю её отрезанную косу и вено. Вздрогнул, вновь заслышав голос, – мальчишка опять что-то спрашивал. Обдало жаром.

– Чего? – переспросил Чупро.

– Где высватал, говорю? – повторил тот, краснея ещё сильнее.

– В полон взял, – нехотя ответил Чупро, глядя в сторону, словно бывалый вой о чём-то незначительном, хотя воспоминания об объятьях Нежки и сейчас заставляли его сердце биться чаще, а кровь приливала к лицу. – А после – женился. Тоже так хочешь?

Парень покраснел и молча наддал, под довольный смех Невера. Краем глаза Чупро заметил невдали меж деревьями одного из Старых, признал по чёрной повязке на глазу Наставника Хмеля. К Хмелю и подбежал любопытный, вместе со с другим парнем – они уже носили войские пояса, были старшими. Наставник что-то проговорил им, размеренно качая головой, словно выговаривал за что-то. Те в ответ вразнобой кивнули и тут же сорвались с места, промчались («Скользить! Не падать!») мимо Невера и Чупро. Лицо любопытного вдруг показалось вою знакомым (враз-то и не заметил!), и Чупро, молча, изобразив лицом вопрос, кивнул им вслед. Невер, поняв вопрос, пояснил с завистью в голосе:

– Это Невзор, Несмеянов сын, и Явор, сын Лодыги. Любимчики Старых…

– Любимчики? – удивился Чупро. Никогда раньше он не слыхал, чтобы у Старых были любимчики.

– Ну не любимчики, – сквозь зубы признал Невер. И добавил совсем уж через силу. – Ну… они лучшие…

Понятно, – усмехнулся про себя Чупро. – Кому охота признавать, что кто-то – лучший? Да ещё в его-то годы. Сам таков был.

Вслух же спросил иное.

– Невзор – сын Несмеяна Рыжего?

– Ну да.

Мог бы и не спрашивать. Теперь Чупро понимал, на кого похож мальчишка – вылитый гридень Несмеян Рыжий, ровесник князя Всеслава, побратим Витко Бренича, сына воеводы, только волосы не рыжие, а светло-русые. В мать, должно быть.

На двадцатой версте Вълчко задержал коня, оглядывая окрестности. Пора было и остановиться.

– Пора, думаешь? – голос сзади заставил гридня вздрогнуть. Он оборотился – Ждан. Один из ближних воев, пасынок Вълчко, он уже давно ходил за ним в походы и давно научился понимать своего вожака не то, чтобы с полуслова, а иногда и с одного взгляда даже. Вот и сейчас – глядел понимающе, покусывал длинный пушистый ус, когда-то чёрный, как смоль, а сейчас – уже и с первыми серебряными волосками седины, щурил карий глаз, перекашивая кривой шрам от торческой сабли (этот удар когда-то стоил Ждану левого глаза). Стёганый доспех, крытый дублёной бычьей кожей, стоял на морозе колом.

– Что – пора? – переспросил Вълчко, вроде бы и непонимающе.

– Брось притворяться, – бросил Ждан. – Пора остановиться, говорю. Ты ж и сам про то прикидываешь.

– Прикидываю, – согласился Вълчко, по-прежнему напряжённо оглядывая расступившийся перелесок. – Прикидываю…

Остановиться и вправду было пора – как бы не догадались чего мстиславичи, не решили бы, что их как можно дальше в чащу запутывают да затягивают. Тем паче, Гордяна сказала, что у них проводник из местных. Он их и вовсе на такую мысль наведёт. А то как бы и на другую не навёл – что полочане не столько от погони уходят, сколько эту погоню от княгини уводят.

– Здесь, – Вълчко показал на ближний березняк. – Вот эти два дерева повалить, чтобы дорогу загородили. Рубите засеку. Будем ждать их здесь.

Метель швырнула в лицо тугой ком влажного снега, секанула по щекам ледяной крупкой. Гридень Чурила стёр снег с лица, нахлобучил поглубже поверх шелома суконную видлогу и шевельнул плетью. Вороной всхрапнул и пошёл быстрее. Чурила покосился через плечо – вои не отставали. А скачущий следом Вълчков вестоноша Гюрята только ободряюще махнул рукой в рукавице твёрдой кожи – не беспокойся, мол, гриде, здесь, мы, никто не отстал. А Чурила поёжился – вал катящейся сквозь метель конницы впечатлял и даже пугал, хотя сквозь летящий снег видно было только отдельные мелькающие конские головы и сидящих верхом людей.

Воевода Брень отрядил две сотни воев из полоцкой дружины – этого достало бы перехватить плесковский загон, а остальная дружина нужна была в Полоцке. Постеречь межу и город тоже было надо – а ну как Мстислав этот загон отрядил только для виду, чтобы заставить полоцкую дружину за ворота выйти, а сам тем временем под шумок возьмёт беззащитный город.

Полоцкие вои мчались на помощь своей княгине.

Мальчишечье войско остановилось в гуще леса, не доходя до опушки с полперестрела – обычно с этого места среди деревьев уже виднелась широкая поляна. Сейчас над ней кружила метель, проносились потоки снега, но понять, что поляна близко, уже было можно – деревья стали ниже и реже.

Чупро почувствовал, как при взгляде на мальчишек с оружием в руках его губы невольно тронула усмешка, которую он тут же задавил. Ишь, бывалый гридень нашёлся. Сам-то давно из войского дома ушёл? Забыл, как обидно, когда вот так усмехаются бывалые вои, глядя на тебя, впервой альбо во второй раз взявшего в руки оружие. А эти мальчишки несмышлёнышами не были – и полгода не прошло, как они отбили невдалеке отсюда литовский набег. Чупро сам тогда ходил из Брячиславля к ним на помощь, и помнил, что из двух десятков мальчишек погибло шестеро.

Он протолкался ближе к Старым, но не успел – они уже уходили в чащу. В разные стороны. Ясь скрылся за густым щетинистым кустарником, его было смутно видно сквозь голые ветки. Хмель протиснулся сквозь косматый заснеженный низкорослый ельник и скрылся совсем. И почти тут же из-за ельника донёсся густой басовитый волчий вой, самый настоящий – звал старый вожак, такой призыв волки чуют издалека. Очень издалека.

Конь Чупро шарахнулся прочь, храпя в страхе, но вой успел перехватить повод и окоротить коня. Сам же не отрываясь, глядел на чапыжник, за которым творилось что-то невероятное.

Наставник Ясь… танцевал. Двигаясь стремительно, словно не были ему помехой ни метель, ни глубокий снег, Старый метался по небольшой прогалине между кустами, стремительно мелькали два нагих меча в руках, рубя снеговые струи и рассыпая вороха снежных хлопьев, которые густо падали на голые плечи Старого и тут же таяли на горячей коже, туго обтягивающей старые, но ещё могучие мышцы. А сзади, из-за ельника, за который ушёл Хмель, плыл и рвался волчий вой.

Чупро не знал, сколько времени это длилось, но когда он очнулся, вой уже смолк, а оба Старых стояли рядом, и Ясь был уже одет. Они по-мальчишески, задорно и испытующе, поглядели друг на друга, потом, не сговариваясь кивнули и разом указали на север:

– Туда, ребята. Они там, у самого берега Нарочи.

Откуда Старые узнали об этом, никто из ребят спросить не решился. Промолчал и Чупро.

Метель стихла, словно по приказу.

Серая пелена облаков на небе быстро редела, тончала и сквозь неё уже проглядывала полная луна и льдисто просвечивали колючим светом звёзды. За негустой цепочкой высокого сосняка широкой равниной лежало подо льдом озеро, а от берега вдруг донеслось заливистое конское ржание.

– Там! – охрипшим за время метели голосом велел Буян, указывая в сторону озера. – Проверить.

Сорвалась с места сторожа, двое конных умчались к сосняку. Никто в дружине плесковского наместника не успел ещё сосчитать до сотни, а сторожа уже мчалась обратно – вои скакали, размахивая руками, словно лешего альбо волколака увидали.

Наместник сплюнул в сторону, постучал по гнутому дереву седельной луки – не накликать бы нечисти лесной, известно ведь, что кривская дебрь – это исконное Их обиталище.

Подскакали, остановили коней, переводили дыхание – и пар густо клубился над головами.

– Ну, чего там было? – бросил Серомаха, уловив разрешающий взгляд господина.

– Тут они, господине! – наперебой заговорили вои. – Засеку соорудили, видно, поняли, что не уйти им. С полсотни их, не больше!

– Княгиня там? – разомкнул губы Буян. Ему была нужна только Бранемира, и если её сейчас там нет… то он бросит всё, и поведёт дружину на север, ловить беглую Всеславлю княгиню где-нибудь в иных местах. А то и вовсе воротится в Плесков – потому что если княгини там нет, то она ушла с обозом, и сейчас слишком далеко. Да и следы замело. А всеславичи – не дураки и наверняка послали за подмогой. И тогда им надо уносить ноги.

Вои озадаченно переглянулись и разом замотали головами:

– Не видели, господине. Тихо у них, только кони ржут, а людей не видно.

А ну как по пустому следу скакали? – холодея, подумал воевода. А ну как тут всего десяток верховых коней с пустыми сёдлами гнали? А остальная дружина с Бранемирой вместях уходила на санях к Полоцку?!

Был только один способ проверить.

Буян Ядрейкович вырвал из ножен меч.

– А ну! К мечу, витязи!

Стрелы полетели, когда плесковичи споткнулись о заграждающие дорогу деревья. Стрелы свистели и визжали, густо летели между голых берёз и заснеженных ёлок, то и дело задевали ветки, сбрасывая снеговые шапки вниз. То один, то другой плесковский вой спотыкался и падал, окрашивая снег кровью, а впереди было ещё открытое место – поляна перед засекой. И Буян на мгновение усомнился, что сможет выгнать своих воев на это открытое место. Только на мгновение. Потом это мгновение прошло, сам наместник выскочил на поляну, загребая сапогами целые сугробы снега, а за ним следом врассыпную выбежало и его воинство – ни один не остановился, бросив своего вождя под стрелами полочан.

– Плесков! – выкрикнул Буян, бросаясь к засеке.

– Плесков! – кричала погоня, набегая. В конном строю на засеку не попрёшь, и плесковичи спешились.

Вълчко рвал тетиву, и стрелы одна за другой уходили в сумрак, наполненный лунным светом, туда, где на снегу шевелились, приближаясь, оружные люди – вои плесковского наместника. Полочане уже точно знали, кто именно идёт за ними по следу, и душу гридня переполняло торжество – он победил. Буян Ядрейкович поддался на его приманку, клюнул, и он, полоцкий гридень, поймал плесковского наместника, как жерёха на блесну.

Правда, за этот выигрыш ему, скорее всего, придётся расплатиться жизнью – с его неполной полусотней они даже в засеке против сотни, а то и двухсот плесковичей и новогородцев долго не продержаться.

Схлестнулись на засеке.

Сшибались со звоном клинки, рубили морозный воздух, трескуче ломались копья, дождём сыпались стрелы и сулицы.

Отбивая удары мечом и щитом, Буян Ядрейкович вскочил на поваленную кондовую сосну (двоим едва обхватить!) и мельком успел подивиться – и когда свалить-то ту сосну успели?

Долго дивиться было некогда. У самого лица стремительно мелькнул мечевой клинок – полоцкая дружина билась точно такими же мечами, что и плесковичи, длинными и двулёзыми, закруглёнными на конце. Рубанул в ответ, ощутил едва заметное сопротивление плоти клинку, и успел вовремя укрыться за щитом – падающее тело срубленного полочанина открыло его, и тут же в щит прилетело копьё. Ударило прямо в среднюю выпуклую пластину. С хрустом лопнула кожаная обивка, гулко лопнуло дубовое полотно щита. Буян отшвырнул щит, прыгнул с сосны вниз, на утоптанный снег.

Он внутри!

– Плесков! – гаркнул он торжествующе, вырывая из ножен на поясе кривой засапожник – негоже левой руке пустовать без дела.

Они уже почти победили! То тут, то там плесковичи вспрыгивали на засеку и прыгали внутрь полоцкого стана.

Он остановился на мгновение, снова оборотился, глянул на засеку и вдруг замер.

Ту огромную сосну валить долго. А ведь все остальные деревья – не меньше. Значит, полочане стоят тут давно! Зачем?!

Ждут тебя, – немедленно ответил он сам себе. – Зачем же ещё?

А значит, никакой княгини Бранемиры с ними и не было с самого начала!

Они провели тебя, – опять беспощадно сказал он себе. – Выманили, увели за собой в сторону от самого лакомого куска.

Рядом вдруг повалился только что влезший на засеку плескович – из спины торчала длинная чернопёрая стрела. Откуда-то со стороны леса прилетела! – мгновенно понял плесковский наместник, и тут же стрелы посыпались гуще, а от леса пронёсся отчаянный, срывающийся многоголосый крик – кричали совсем молодыми ещё голосами, мальчишескими, рвущимися:

– Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!

Засада!

Рыча от бешенства, Буян ринулся внутрь засеки, и перед ним словно из-под земли возник оружный полочанин – немолодой уже, с проседью в светло-русых усах, высокий середович. Серебряная гривна била по облитой кольчужным плетением груди, руки в рукавицах твёрдой жёлтой кожи крепко держали два одинаковых длинных меча, урманский круглый шелом с наличьем мешал разглядеть лицо, а то бы, пожалуй, Буян его узнал бы. Не так уж и много гридней на Руси, многие друг друга знают в лицо, хоть и служат разным князьям и часто бывает такое, что сражаются друг против друга.

С лязгом сшиблось железо, высекая искры. Лопнул оцел ножевого клинка – не сдержал засапожник мечевого удара – и стремительная серая смерть ринулась прямо в лицо плесковскому наместнику, ломая носовую кость, ноги подкосились и земля вместе с лесом встала дыбом, словно собираясь опрокинуться.

Серомаха подхватил господина левой рукой, не давая ему упасть, отмахнулся мечом, отбивая удар Чурилы, и почти тут же прилетевшая от леса стрела врезалась плесковскому старшому под ключицу, и он тоже повалился наземь, из последних сил и гаснущего сознания стараясь упасть так, чтобы тело господина легло поверх.

Они уже не видели и не слышали, как от опушки с таким же воплем: «Всеслав!», ринулась впереймы рассыпанным по поляне плесковичам полоцкая конница, пластая воздух нагими клинками. И как ответил лес многоголосым волчьим воем.

Корнило остановился, привалившись спиной к могучей берёзе. Грудь ходила ходуном, со свистом прогоняя морозный воздух в лёгкие, лицо было залито потом и слезами. Всхлипывая, он утёр лицо рукавом свиты, откашлялся, сплюнул в снег, долго глядел на замёрзший плевок, словно боясь увидеть в нём что-то страшное, вроде крови. Поднял голову и с отчаянием поглядел на восток, туда, где над зубчатыми верхушками недальнего сосняка тонкой алой полоской занимался рассвет.

Он же не хотел!

Он совсем не хотел такого! Он хотел только одного – получить в жёны эту строптивую лесовичку, Гордяну! Ведь никому бы от этого не было плохо! И даже самой Гордяне – ведь он же любил бы её! И она бы его полюбила когда-нибудь. А то, что он показал дорогу плесковичам к Моховой Бороде, так ту княгиню Всеславлю они бы и без него всё равно поймали бы.

Но почему тогда ему сейчас так страшно?

В конце концов, княгиня – язычница, волховита! И ему, христианину, не госпожа!

Корнило, наконец, перевёл дух, отлепился от берёзы и размашисто, облегчённо перекрестился, словно нашёл ответ на свои сомнения.

Серая тень стремительно метнулась из-под куста, лязгнули клыки, рвануло болью горло и грудь, и Корнило повалился в снег навзничь.