Кощеево седло

Глава 4. Вопросы доверия

1

Конь принюхивался к подтаявшему снегу, настороженно фыркал, и кожа на шее и крупе его то и дело крупно дрожала. Несмеян не знал, как звал этого коня его хозяин, неведомый ему черниговский вой или гридень, сам же Несмеян не озаботился дать коню назвище – так и звал его то «лошадкой», то «коняшкой». К чему? Может быть, завтра его подстрелят или придётся на двух ногах через чащобу удирать от киян.

– Не нравится? – спросил Несмеян, когда конь остановился на опушке. – Правильно. И мне – тоже не нравится.

Нравиться на лесной поляне и впрямь было нечему – грязновато-зернистый весенний снег был изрыт конскими копытами, словно по поляне пронеслось целое конное войско. Можно было бы подумать, что тут побывали степняки. Вот только степняки не ходят в набеги весной, пока снег не сошёл. И далековато от степной межи древлянская земля, не ходят степняки так далеко. Да и кому там сейчас, в Диком Поле в набеги-то на Русь ходить? Торков уж восемь лет как нет, слышно вместо них иные степняки прикочевали, половцы, так те пока что в степи своей сидят, не выныкивая. К тому же ясно было видно по следам, что кони были кованы. Стало быть, свои, русичи, побывали. Кияне альбо черниговцы.

Несмеян сглотнул. Покосился на своего (да, пожалуй, теперь уже и своего!) коня – тот стоял, понуро свесив голову. Устал. Немало вёрст проскакал на нём Несмеян от Чернигова до Деревляни, как и не загнал ещё.

Гридень коротко вздохнул, соскользнул с седла в снег (хрустнув, тот грузно просел под сапогами), набросил поводья на корявую ветку голой ещё берёзы, выдернул из ножен меч и осторожно двинулся по поляне к притихшему зимовью, в любое мгновение готовый прыгнуть в сторону и повалиться в снег, если свистнет стрела.

Но стрелы не было.

Несмеян дошёл до самого зимовья и вздохнув, убрал меч в ножны. Походка его из цепкой и напряжённой враз стала расслабленной и усталой.

Ни к чему было напрягаться и настораживаться, некому было стрелять в него из зимовья. Ни к чему было и загонять коня (хвала богам, не загнал – как-то лихорадочно-равнодушно подумалось вновь), спешить ему было некуда.

Кияне успели раньше.

Или – не кияне?

Первое кровавое пятно – широкое, размашистое, словно смаху кого-то ударили копьём, пригвоздив к земле, а потом волокли по снегу, – было размазало по утоптанному копытами снегу поодаль от сколоченной из горбыля чуть кривоватой двери зимовья, рядом с несколькими расколотыми чурками. Должно, дрова кто колол, а его врасплох застали, – понял Несмеян. Постоял несколько мгновений над кровяным пятном. Перевёл взгляд на дверь зимовья – она обвисла на ременных петлях, словно отброшенная в сторону ударом изнутри, неровно вырубленный топором и выщербленный многими ногами порожек был густо облит красным. Вот и второй.

Он знал, что на этой подставе были Ждан, тот, что коноводом оставался, когда дружина бежала в волчьих шкурах от Дудичей к Менску, и Вакул, его же, Несмеяна, пасынок.

Кто из них где был? Ждан ли колол дрова и его застукали, а потом убили прямо на пороге Вакула? Или наоборот?

Впрочем, теперь это и не имело никакого значения.

Вои нашлись за зимовьем, ближе к низко нависшим лапам ельника – кияне (или кто там был) прикопали побитых полочан снегом, не стали тащить с собой. Несмеян отыскал погребение по кровавым пятнам на снегу. Постоял несколько мгновений перед утоптанным и испятнанным кровью пригорком, раздумывая – а не откопать ли? А то ведь этот снег ненадолго – зачует зверь, раскопает, потревожит мёртвые тела друзей. А с другой стороны – ну откопаешь, а потом что? В Полоцк их везти? За четыреста-то вёрст?

Так ничего и не решив, Несмеян воротился обратно к зимовью.

Стая, заволочённая со всех сторон камышовой загатой, тоже, вестимо, была пуста. Глупо было надеяться, что разорив подставу и поубивав полоцких воев, кияне (а Несмеян был уже почти полностью уверен, что это были именно кияне) оставят на месте коней. Забрали, конечно же. Покосился на солнце – оно уже задевало алым краем за зубчатую, тёмно-зелёную стену леса.

Не успеть.

Куда именно не успеть, Несмеян не успел подумать. Не успеть – и всё. Ни на следующую подставу, которая уже на самой меже Деревляни и Дреговской земли, ни в Киев не поспеть, если уж туда ехать.

Да и не знал он сейчас, куда именно ему ехать надо.

Стало быть, придётся здесь ночевать.

Никакие грабители, никакие вои в зажитье никогда не смогут выгрести всех припасов. Особенно если эти припасы хорошо упрятаны.

Так и здесь.

Отыскалось ведро с порванной верёвочной дужкой. Придирчиво осмотрев его, Несмеян понял, что в ведре нет ни больших дыр, ни трещин, клёпки сидят плотно, и можно принести воды и себе, и коню. Отыскалось и невеликое бремя овса, рассыпанное по утоптанной земле внутри стаи и порванная торба.

Несмеян знал, что неподалёку в камнях есть родник – он сам расставлял осенью подставы. Принёс воды, напоил коня, подвязал ему к морде торбу с овсом, собранным с земли. Конь брезгливо фыркнул, но принялся жевать. Гридень завёл его в стаю, привязал к коновязи и, уже выйдя наружу, несколько мгновений разглядывал коня. Потом вздохнул и сказал:

– Вот что, коняшка, дам-ка я тебе назвище, пожалуй. По всему видать, что служить нам с тобой вместе придётся, а моего прежнего коня небось черниговцы уже в зернь разыгрывают, так что будешь ты у меня… ну, скажем, Жерёх.

Конь в ответ только недовольно фыркнул, но Несмеян уже закрыл ворота, связанные лыком из тонких жердей.

– Ночуй, Жерёх… тут тебе ни волков, ни кого ещё бояться не надо.

Кровь на пороге замёрзла – зимовье разорили наверняка не сегодня. Скорее всего, вчера, как раз в тот самый день, когда его, Несмеяна, в Чернигове пытались схватить люди Святослава Ярославича. Сильно сработал кто-то из киян. Одновременно – и там, и тут. Наверняка и в Киеве всё рухнуло, – подумал Несмеян трезво, опять отправляясь на родник. Живы ли там Колюта и Бермята? А с Всеславом Брячиславичем и вовсе невесть что. Как бы Изяслав в страхе-то не послал к нему людей с острым оцелом или ядом.

Принёс воды.

Гридень собрал дрова, рассыпанные во время схватки киянами и полочанами, занёс в выстывшее жило, бросил в очаг, сложенный из дикого камня (взвился серым облачком пепел). Нашёл в углу бересту, сунул под дрова, высек огонь. Подождал, пока огонь разгорелся, приплясывая и только тогда затворил за собой дверь, задвинул тяжеленный дубовый засов – от зверья делано, не от человека.

Разворошил и расстелил по сколоченной из горбыля лавке старое потрёпанное рядно. Небольшой мешок с сухарями нашёлся в изголовье на лавке, в рядне – то ли тоже не заметили кияне, то ли побрезговали. А то ли просто оставили по неписаному лесному правилу – в зимовье обязательно должны быть дрова, обязательно должна быть хоть какая-то снедь. Для случайного путника или охотника. И ложка неприхотливой резьбы нашлась на полке, и крупа. Под лавкой отыскался закатившийся и не замеченный киянами небольшой медный котелок. Скоро в нём забулькала над огнём вода, в которую Несмеян бросил пригоршню крупы.

Есть не хотелось, и гридень просто силой заставлял себя глотать несолёную жидкую кашу. Впору пришлось то, что у него соли с собой нет, каша поминальная получилась. Несолёная пища – это пища мёртвых. Потому и кутья на поминках всегда без соли. Хоть такую страву по товарищам справлю, – подумал Несмеян вскользь, и в глазах внезапно защипало.

Не первый снег пал на голову Несмеяна, и не в первом бою побывал. И друзей терять доводилось, и хоронить и бросать без погребения (не всегда у воя есть возможность вытащить с собой убитого товарища да похоронить его с честью). А вот поди ж ты – сочилась из глаз стыдная бабья вода, кривил губы гридень на четвёртом десятке, и текли крупные слёзы по щекам, теряясь в рыжих изрядной с проседью усах.

Прикончив, наконец, кашу и справившись со слезами, Несмеян опять плеснул в котелок воды, подогрел на углях и сполоснул от остатков еды. Подвесил на вбитом в стену деревянном гвозде – котелку следовало остаться здесь, в зимовье. Он, Несмеян, тут не первый путник и не последний тоже. Дождался, пока в очаге опадут огоньки над огненно рдеющими углями (горячие камни пока что грели, тепла должно было хватить до утра), заволочил дымник и улёгся на рядно, закутавшись в изрядно испачканный уже мятель. Собирались с княжичами на охоту, которая должна была стать побегом, но тут что-то случилось, и князь Святослав всё узнал.

Продал кто-то, – внезапно пришла ясная мысль.

Кто?

Но тут мысли уставшего за сутки бегства Несмеяна стали путаться, прыгать, словно всполошённые блохи, и он заснул, свернувшись в клубок у огнища посреди зимовья.

Проснулся он от странного ощущения – словно кто-то на него смотрит. Удивился – засыпал вроде на правом боку, лицом к стене, а очнулся на левом, лицом к очагу. В избушке было странно светло, словно лето на дворе и вечерние сумерки. Там, на севере, в Плескове, Новгороде альбо в Ладоге, где и ночью светло как днём.

Гридень попробовал шевельнуться, но всё тело словно сковало странное оцепенение, не смог пошевелить и пальцем, не то, что рукой или ногой. И тут он заметил главное, то, что должен был заметить сразу же, как только открыл глаза.

У камелька сидел человек.

Сидел на брошенном на земляной пол корявом обрубке дерева (должно быть, строитель зимовья нарочно оставил его около камелька, вместо скамейки, чтобы на нём посидеть-погреться), шевелил кривой суковатой веткой в угасающих углях. Серая суконная свита доставала полами до пола, чупрун на бритой голове (незнакомец был воем или гриднем), свисающий на лицо, чуть подрагивал.

Что-то было в нём неправильное. Что-то странное…

Несмеян не успел додумать – незнакомец поднял голову, чупрун соскользнул с лица в сторону, и гридень узнал его.

Вакул!

Пасынок!

Так… его ж убили! Он же за зимовьем под снегом лежит!

Несмеян, холодея, почувствовал, как шевельнулись волосы на голове. Теперь он ясно видел, что именно не так с сидящим у очага человеком – и тело его было каким-то полупрозрачным, и тени от него на стене не было (а должна быть, огромная тень во всю стену должна быть!), и две чёрно-багровые раны на груди – такие бывают от стрел и сулиц. А говорят, мертвецы огня боятся, – мелькнула суматошно и тут же погасла глупая мысль.

А может, я сплю? – подумал он тут же вслед за этим.

– Спишь, спишь, – насмешливо согласился сидящий у очага. Голос его и впрямь был похож на голос Вакула, каким его хорошо помнил Несмеян – насмешливый и спокойный, иногда просто-таки ехидный. Только прибавилось в нём что-то… скрипучее. – Конечно, спишь. А я – за стеной, в снегу валяюсь.

Он пришёл не просто так, – понял Несмеян. – Сказать что-то хочет. Что?

Но странная неподвижность не давала пошевелить не только пальцем – языком. Он не смог вымолвить ни слова.

Впрочем, мёртвый, кажется, понимал его и без слов.

– Да, я не просто так пришёл, – согласился он, вновь шевельнув веткой в углях. Тусклый свет упал на его лицо,, не отбросив ни единого блика ни на щеках, ни на бритой голове. – Сказать надо…

Это были кияне? – хотел спросить Несмеян, но опять промолчал, хотя слова так и рвались из груди. – Ну да наверное, кияне, глупо спрашивать о том, что очевидно.

– Кияне, кияне, – согласился Вакул. – Не варяги же. Лично старшой Коснячков, Володарь, был со своими людьми.

Володарь, – отметил себе Несмеян.

– Я их разговор немножко слышал, – продолжал Вакул, глядя куда-то в сторону. – Слышал, да… когда ещё был… – он на мгновение замолк, словно не мог выговорить слово. – В Киеве наших тоже побили почти всех, и Всеслава Брячиславича в поруб посадили…

Вон оно как! – плеснулась мысль Несмеяна. – Стало быть, ехать мне надо не куда-нибудь, а в Киев.

И снова подумалось – продал кто-то.

– Продал кто-то, – повторил за ним Вакул. – Нас-то они с охотником сыскали, тот увидел… расслабились мы. И Ждан, и я – и на охоту ходили… наследили… да и дым… вот и выследили нас. А вот в Киеве – там и впрямь продал нас кто-то…

Кто же? – подумал Несмеян. Он уже начал привыкать к этому молчаливому разговору.

– Не знаю, – чупрун Вакула качнулся из стороны в сторону. – Про то не говорили.

Он помолчал несколько мгновений, всё так же глядя в сторону, потом опять поднял глаза – пустые, белёсые, не серо-голубые, как обычно. Шевельнулись, нелепо кривясь, мёртвые губы:

– Схорони… хоть как-то. Не дозволь зверю тела тратить.

Схороню, – хотел сказать в ответ Несмеян, но опять не смог вымолвить ни слова. А потом вдруг навалилась темнота, расплылся перед глазами и очаг, и Вакул. Тело пронзил прокравшийся под мятель и рядно холод, гридень вздрогнул, просыпаясь, и оторопело уставился в грубо ошкуренные брёвна стены с торчащими из пазов закопчёнными клочьями мха.

Он опять лежал на правом боку, и, судя по тому, как болел затёкший бок, на нём же проспал и всю ночь. Болела голова, болели затёкшие ноги, которые он ночью поджал, спасаясь от холода – за ночь зимовье выстыло, и утренний весенний морозец легко прошёл в щелястую, неплотно притворённую дверь.

Приснилось, понял он с облегчением. Перевернулся на другой бок, потягиваясь, и замер.

Поперёк обрубка дерева, на котором ночью сидел Вакул, лежала суковатая кривая ветка – этой веткой ночной гость мешал угли в очаге (сейчас они совсем погасли и подёрнулись серым пеплом). Несмеян точно помнил, что вчера поставил её в угол, за очагом.

Гридень рывком сел, ошалело глядя на ветку, потом молча поднялся.

Собирался быстро – ждать было нечего. На ходу грыз сухари, отламывая по кусочку и бросая в рот.

Жерёх в стае на его появление отозвался жизнерадостным ржанием. На истоптанном окровавленном снегу за ночь появилось несколько волчьих следов. Натерпелся страху, должно быть, коняшка, – подумал Несмеян полуравнодушно, проходя мимо стаи с ведром в руке. Прежде чем куда-то ехать, коня следовало напоить и хоть немножко покормить. А он, дубина сонная, даже не слышал ночью, чтобы конь ржал или бился.

Услышишь тут, как же…

Жерёх опустошил два ведра родниковой воды, Несмеян натянул ему на морду кое-как починенную торбу с остатками собранного вчера овса.

Волчьи следы были и за зимовьем, и около обледенелого сугроба, под которым лежали тела Ждана и Вакула. Волки (или волк?!) пока что не тронули, не пытались рыть, но они сделают это уже скоро, – понял Несмеян, разглядывая следы.

Надо было сделать хоть что-то.

Что?

Копать могилу, долбить промёрзлую землю (чем долбить? чем копать?), потом схоронить друзей в яме, словно побродяжек нищих альбо отметников рода, без даров, без сруба с кровлей, без жертвы какой-никакой?

Сжечь – так опять же, дров не наберёшься. И топора с собой нет, а деревья рубить ножом альбо мечом – нет уж! Только добрый оцел портить. Не на то коваль в своё время трудился над мечом Несмеяновым, не на то он отдал за тот меч бремя золота, на которое можно было бы купить с десяток коров! Не жаль добра ради посмертия друзей, да только ведь без смысла – и меч поломаешь, и дерева не срубишь.

С собой везти – если бы он ехал в Полоцк, можно было бы и так поступить, но ведь он сейчас должен ехать в Киев – это Несмеян понял ещё ночью в разговоре с Вакулом. Надо было проверить, кто там мог уцелеть после погрома.

Ясно было одно – оставлять их в том сугробе нельзя.

Несмеян подступил к сугробу, вынул нож и принялся долбить заледенелую корку наста.

Оба и впрямь были под сугробом.

Заиндевелые лица с намёрзшими кусочками льда и снега, закрытые глаза, бледная с синевой кожа. В запутанные русые чупруны набился снег, на разорванную оружием и окровавленную одежду Вакула не польстился никто из киян, а вот Ждан был гол до пояса – должно быть, так и застали. Оружия, вестимо, не было, не было и сапог на ногах – первое, что стаскивают с убитого ворога – это сапоги, не траченные оцелом, не испачканные кровью.

И в этот миг он понял, что надо делать.

2

Лёд на Десне стал синим и каким-то пузырчатым. С юга тянуло ощутимым теплом – зима заканчивалась. Кони ступали на лёд бережно, сторожко нюхали повлажнелый снег.

Борис Всеславич остановил коня на пологом берегу, выпрямился в седле и повёл головой, словно ему был тесен ворот свиты. Оборотился.

Черниговские вои недвижно замерли на пригорке, словно греческие статуи, про которые когда-то рассказывал ему в Полоцке протопоп Анфимий, который учил княжьих сыновей грамоте. Борис чуть прикусил губу. Казалось бы, вот она – воля, только стегни коня плетью, и – рви, рви, рви вскачь вдоль русла Десны, по широченному ледяному простору, ветру навстречь. Никто не догонит!

Догонят.

Тяжело ёкая конской селезёнкой, подъехал вплоть старший брат, глянул понимающе, покачал головой:

– Не выйдет.

Да Борис и сам понимал, что не выйдет – черниговцы и местность знают лучше, и кони у них наверняка порезвее. Догонят враз.

После того как три дня тому Святослав вдруг приказал сменить и усилить сторожу около покоев полоцких княжичей и не выпустил их на охоту, стало понятно – всё рухнуло.

Невестимо куда пропал вдруг отцов друг, гридень Несмеян, который до того приезжал в черниговский детинец если не каждый день, так через день. Борис пытался выспросить про него у черниговской сторожи, но вои только отмалчивались, мялись и отводили глаза. А то отвечали, но невнятно, нельзя было ничего понять. То ли убили Несмеяна, то ли в поруб посадили, то ли пытались схватить, да он сбежал. От этой непонятности и неопределённости Борис впадал то в отчаяние, то в бешенство и уже давно сорвался бы и натворил дел, кабы не Рогволод. Старшего брата Борис слушался беспрекословно – Рогволод уже показал себя опытным воякой, и с мстиславичами на Шелони бился, и в варягах воевал, с князем Годославом бился, а после князя Блюссо на поединке убил, у него и дружина своя есть…

Дружина!

Борис опять насупился.

Где она, эта дружина Рогволода?! Где все эти варяги, руяне, лютичи, свеи, гёты… да и полочане, наконец! Где воеводы Рогволожи – полоцкий гридень Рах Стонежич и варяг Мстивой Серый? Четыре сотни оружников, с мечами, топорами, в бронях и в лодьях?

Борис смолчал.

Но Рогволод понял, о чём подумал младший брат. Не раз уже за время полона было говорено об этом, и Рогволод ничего не мог ответить Борису, кроме «не знаю». Может, пытаются предпринять чего-то, может, ждут удобного случая. В конце концов, даже для этих четырёх сотен стены Чернигова с сидящей за ними дружиной Святослава Ярославича, слишком тверды.

А пригодились бы они здесь и сейчас, – подумал упрямо Борис, чувствуя, что непрошеная слезинка стынет на щеке и не спеша оборотиться к брату – засмеёт.

Прошло два дня после смены сторожи, и Святослав сменил гнев на милость и разрешил братьям Всеславичам конные прогулки. Но ездить они должны были только вместе со сторожей из Святославлей дружины, да ещё и князь запретил им отъезжать от Чернигова дальше, чем на полверсты.

– Святослав едет, – сказал вдруг за спиной Рогволод виноватым голосом. Борис вздрогнул и оборотился, успев стереть со щеки след слезы.

Черниговский князь ехал по склону берегового холма, за ним следом ехали двое дружинных воев – вестимо, черниговский князь не боялся своих пленников, двух полоцких княжичей, но не подобает князю ездить без сопровождения.

Честь того требует.

Борис чуть тронул коня навстречь Святославу, раздувая ноздри, но старший брат вовремя успел перехватить поводья, не дал младшему затеять ссору.

Ни к чему было.

Успел только мельком подумать – благо Святославу Ярославичу, что тут только они одни с Борисом, был бы тут вместе с ними (или вместо любого из них) третий брат, Глеб – этот бы точно поссорился. Тому хоть и всего десять лет, а спуску не даст никому, любому усы повырвет. Попутно посочувствовалось и воспитателю Глебову, шелонскому князю Зигмасу – то-то небось постоянно свары да которы в Зигмасовом дому.

Святослав остановился в сажени от Всеславичей, глянул весело из-под бобровой опушки – шапка красного сукна с заломленной набок верхушкой сидела на его голове так, словно он в ней и родился. Вестимо, можно весело-то глядеть, если переиграл мальчишек, – свирепо подумал Рогволод, внешне не дрогнув лицом. Не впервой, чать, смерти-то в лицо глядеть. Борис же только длинно и прерывисто вздохнул, – должно быть подумал о том же, о чём и старший брат, только вот скрыть того пока что не умел.

– Не переживайте, Всеславичи, – дружелюбно сказал Святослав, похлопывая плетью по голенищу сапога, на что его саврасый косился и прядал ушами. – Не повезло, бывает.

На челюсти Бориса вспухли желваки, но Рогволод опять не дрогнул ни лицом, ни голосом:

– Не понимаю, о чём ты, княже, – процедил он, и черниговский князь только усмехнулся. Понял и принял. Не желают Всеславичи говорить про свой проигрыш, ну так и пусть не желают.

Он мог позволить себе быть и приветливым, и равнодушным, и добродушным.

Он – победитель.

– Вообще пора бы и отставить вражду, – словно бы между прочим заметил князь, заставляя коня переступить чуть ближе.

Рогволод, на сей раз не сдержась, криво усмехнулся, словно хотел сказать что-то, да в последний миг передумал. Святослав, поняв, кивнул:

– Ну да, не от вас это зависит… вернее, не только от вас. А только всё же…

Всеславичи промолчали оба. Рогволод – потому что не хотел говорить, Борис – потому что не знал, что сказать.

–У тебя вон, Рогволоже, сын родился, я слышал… – мягко сказал князь. – А у моего старшего, Глеба, – дочь. Можно было бы и породниться.

– Так они ж младени ещё! – с лёгким изумлением сказал Рогволод, хотя и понимал – не в том дело. Святослав сумел-таки удивить его. А Борис так и вовсе вытаращил глаза на них обоих – младший брат всё ещё не воспринимал старшего как взрослого мужа и отца семейства.

– Твой отец тоже сговорил твоего брата Глеба с дочкой Зигмаса шелонского, когда они ещё младенями были, разве не так? – возразил Святослав. – Я ж не говорю – давай их поженим прямо сейчас! Будь у меня дочь, да будь мы роднёй чуть подальше, я бы может и прямо сейчас кому-нибудь из вас её в жёны предложил!

– Я женат, – холодно напомнил Рогволод.

– Ты женат, так твой брат холост, – весело усмехнулся Святослав. – Сразу и сговорились бы, а то и вовсе поженились… дело хоть и небыстрое, а только и не больно долгое.

Рогволод смолчал, глядя в сторону. Борис видел, как пальцы брата мнут толстый сыромятный ремень, из которого была сплетена плеть старшего брата – то и дело дёргалась плеть, позванивал вплетённый в неё бубенчик да косились за звяканье кони.

Борис, хоть и младший, отлично понимал, куда клонит черниговский князь. Брак (и даже сговор брачный!) между княжьими родами – это не просто брак. Это и право наследования, это и военный союз. Но зачем Святославу, второму из ныне живых Ярославичей, второму князю Руси, союз с детьми полоцкого оборотня?

– Об этом стоило бы подумать, – словно сквозь сон услышал Борис негромкий голос Рогволода. Он вскинул голову – старший брат смотрел на черниговского князя прицельно, словно готовясь пустить стрелу. Широколёзый срезень, чтобы враз отворить кровь всему семейству Ярославичей.

С горы донёсся раскатистый удар колокола – на звоннице Спасо-Преображенского собора звали к обедне. И все трое, и князь, и княжичи разом вздрогнули, словно вспомнив что-то такое, что они упустили из виду.

Так оно и было.

– Мда, – крякнул, отводя глаза, Святослав. – Вот тоже… стоило бы вам про это подумать…

– Про вот это? – высоким рвущимся голосом спросил Борис, кивая на высящийся над стеной детинца купол собора.

– Ну да, – спокойно ответил Святослав. Он подъехал ещё на шаг ближе. – Вы посмотрите вокруг, Всеславичи. Ведь все владыки опричь – христиане, они вас и Полоцк ваш за равных числить не станут, и за язычников своих дочерей отдавать не будут.

– Коль куны, меха да мечи нужны будут, так начнут сноситься и с нами, – дерзко ответил Борис.

– Я себе нашёл невесту-нехристианку, – одновременно возразил Рогволод Святославу с усмешкой. – Хватит и остальным братьям. И у руян князья в Христа не верят, и у варягов, и у лютичей, и в свейской земле, и у поморян. С ними и сноситься будем.

– Надолго ль это всё? – всё так же мягко отверг Святослав. – Вам может и хватит, а детям вашим? Внукам Всеславлим? Время язычества проходит, Христова вера становится всё сильнее… к тому времени, как твой Брячислав (и назвище знает! – восхитился про себя Рогволод) в жениховский возраст войдёт, в тех землях князья уже христианами станут.

Борис угрюмо отмалчивался.

– Ой ли? – всё так же насмешливо ответил Рогволод. – Захотим – и переменим.

– Христианская вера – на века, – Святослав сдвинул русые брови. – Как это ты переменишь?

– Годослав варяжский тоже так думал, – криво и холодно улыбнулся Рогволод, и Борис невольно залюбовался братом – должно быть, вот с такой улыбкой Рогволод и вёл лодьи в погоню за Мстиславом Изяславичем по Волчьему морю. Или бился на поединке с князем глинян Блюссо. – А только всё Варяжье Поморье ныне от Белого Бога отверглось. И Свеарике.

Святослав помолчал, дёрнул щекой.

– Ты не лучше меня знаешь, что княжьи браки заключаются не просто так, – намекнул он вновь. – Какая выгода будет вам, Полоцку, от тех браков?

– Станем хозяевами на море, – пожал плечами Рогволод. – Женится Глеб на шелонской княжне – и выйдем на море.

– Зачем?

– Странно мне, княже, слышать такое от тебя, воя, – Рогволод принялся равнодушно чесать своего коня между ушей. – Море – не пропасть, не стена, море – дорога. Кто владеет морем, тот владеет миром.

– Но тогда вы, Всеславичи, потеряете Русь, – возразил Святослав. – На Руси все – христиане. Уже почти век.

– Все ли? – Рогволод оставил коня в покое и туже натянул на руки рукавицы. Борис слушал Святослава и старшего брата со всё нарастающим восторгом, переводя глаза от одного к другому. – Глянь-ка опричь, хоть и на смердов своих, на людство черниговское. Многие ль в церковь-то ходят к обедне? А и те, кто идут, после петуха резать бегут в святилище Перуново. Нет, скажешь?

– То – смерды, – запальчиво ответил Святослав, начиная, наконец, выходить из себя – не ждал такого от юнца, пусть и женатого, и повоевавшего. – Не смердам о княжьих делах решать!

– А вече – не смерды ль? – Рогволод дёрнул светлым, едва заметным усом. – Помнишь, что с Годославом случилось? С Иппо-прелатом, Яном-епископом?

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, меряясь взглядами, потом Рогволод сказал, словно припечатал:

– Не может правитель страны быть иной веры, чем его народ.

– Я – князь природный! – только и нашёлся возразить Святослав. – Мы – все, Ярославичи.

– Годослав тоже был князь природный, – спокойно возразил полоцкий княжич. – Да ты на себя посмотри, княже! Много ль в тебе христианства того? Домовые у тебя на поварне шалят, конюшенник гривы конские да хвосты заплетает, сам видел – рановато от веры предков отказался. Эва – даже волосы Перуну пожертвовал, стойно Святославу Игоревичу!

Борис в угрюмом восторге стукнул кулаком по луке седла.

– Я просто… – Святослав осёкся, внезапно поняв, что он оправдывается. Оправдывается перед вчерашним мальчишкой, который годится ему в сыновья.

– Знаю-знаю, – полочанин насмешливо кивнул. – Много раз слышал… Просто хочешь быть на него похожим. А ведь он тоже… не был христианином.

Рогволод смолк, вновь сбросил с рук замшевые, вышитые цветной шерстяной ниткой рукавицы, снял шапку и погладил себя по отросшим за время полона волосам.

– Вели-ка, княже Святослав Ярославич, бритву мне подать сегодня… давно я что-то голову не брил… Перун уж соскучился по моим волосам.

Борису бросились в глаза княжьи кулаки, сжатые на луке – костяшки пальцев чётко выделялись белыми раздвоенными и тупыми бугорками на смуглой, загорелой коже, покрытой мелкими светлыми волосками. Казалось, князь сейчас сорвётся, ударит Рогволода кулаком, а то плетью хлестанёт смаху. Борис уже даже сдвинул руку по усаженному серебряными бляшками широкому княжьему поясу, ближе к рукояти ножа (мечей они не носили, а ножи Святослав не возбранял – нож есть у всякого). Мало ли…

Но Святослав показал, что княжья выдержка у него всё-таки есть. Несколько мгновений он смотрел на Рогволода, бешено раздувая ноздри, потом вдруг глухо рассмеялся, словно взрыднул, разжал кулаки и протянул старшему Всеславичу руку:

– Молодец!

И две княжьих ладони сошлись над деснянским льдом в пожатии.

Уже на обратном пути, когда кони резво взнесли Святослава и княжичей на черниговскую гору, Рогволод вдруг окликнул князя, уже в спину:

– Княже! Святославе Ярославич!!

Князь задержал саврасого, поворотил его поперёк дороги, дожидаясь Рогволода. Подъехали чуть ближе дружинные вои, которые до того держались поодаль. Рогволод подъехал почти вплотную, и, наконец, спросил, чего так долго ждал Борис, да и Святослав, видимо, тоже:

– Кто нас предал, княже Святослав?

Святослав молчал несколько мгновений, словно раздумывая, ответить или нет, потом, наконец, разомкнул губы:

– Я не знаю.

– Как это? – вскинулся Рогволод. Не выдержал, наконец, – подумал Борис с каким-то злорадным сочувствием. – Как это ты не знаешь, кто тебе выдал заговор?

– Я не знаю, – повторил князь негромко, так, чтобы слышали только они, полоцкие княжичи. Вряд ли он не доверял собственной дружине, а всё-таки о таких вещах не говорят громко. – Прискакал гонец из Киева, от великого князя, привёз весточку о том, что кто-то готовит побег вашему отцу. Вот я и распорядился вас постеречь лишний раз.

– А… Несмеян? – вмешался Борис взволнованно.

– Несмеян? Рыжий-то? – непонятно зачем переспросил Святослав. – Мы и его тоже… постеречь собирались… как и вас. А он, видно, что-то почуял, да и в бега ударился.

– Не поймали? – полуутвердительно спросил Рогволод.

– Не поймали, – почти весело ответил Святослав. – Отчаюга этот полоцкий гридень, я это ещё в прошлом году в Орше понял, когда вас в полон взяли. Он тогда один отбился и ушёл, да ещё и удом помахал нашим людям, – князь коротко рассмеялся, сузив глаза, вспоминая. – Вот и в этот раз… не поймали.

Княжичи быстро переглянулись – у обоих в глазах возникла надежда. Святослав понимающе кивнул, но тут же сказал:

– Даже не думайте об этом, Всеславичи. Даже не думайте об этом. Из моих рук вам не уйти.

– Ты это взаболь сегодня?

– Про что? – не враз понял старший брат. Поворотил голову к Борису, остановив бритву – он и впрямь, как и сказал днём Святославу, брил голову, глядя в то и дело смачиваемое водой бронзовое зеркало. Стряхнул волосы с бритвы в чашку, глянул непонимающе.

Борис оторвался от липовой чурки, из которой он что-то резал при масляном светильнике. Под ножом младшего княжича в липе отчётливо выступала медвежья морда, в которой вместе с тем, проглядывало и что-то змеиное.

– Про сговор, – пояснил Борис, откладывая резьбу на браную скатерть, потёр нос, расправил большим пальцем начавшие пробиваться усы.

– А что про сговор? – спросил Рогволод как ни в чём ни бывало, вновь поворотившись к зеркалу и приложив к голове бритву, сосредоточенно вгляделся в глубину начищенной бронзы. Шевельнул бритвой, срезая волосы.

– Ты сказал, что об этом стоило бы подумать, – напомнил Борис терпеливо. – Ты взаболь?

– Вестимо, – напряжённо ответил Рогволод, проводя бритвой по голове. Склонил голову, вновь разглядывая отражение, усмехнулся и добавил. – Чего бы и не породниться? Мой Брячислав с дочкой Глеба уже не родня, семь колен миновало.

– Я не про то, – Борис вздохнул – старший брат иногда просто-таки злил его своей привычкой отвечать только на высказанные и слова и нарочно не видеть скрытого смысла. Отлично ведь понимает, о чём я, – с лёгкой злобой подумал Борис. И повторил свою дневную мысль. – Зачем Святославу, второму из ныне живых Ярославичей, второму князю Руси, союз с детьми полоцкого оборотня?

Рогволод поворотился, замер, держа бритву на весу и пристально поглядел на младшего брата, словно бы говоря взглядом – ты что, взаболь не понимаешь, глупышка? Борис вдруг остро почувствовал себя именно младшим, мальчишкой сущим перед взрослым мужем. Потом Рогволод вновь придирчиво глянул на себя в бронзу, удовлетворённо кивнул и убрал бритву.

– Да всё затем же, – сказал он наконец, и по нему видно было, что он едва сдерживается, чтобы не добавить: «Щеня глупое». – Зачем князья роднятся?

И тут до Бориса дошло.

Лосю понятно (а, да, ты не лось, Борисе, не лось!), что Святослав не надеется на родственные чувства между Ярославичами – слишком большое наследство оставил своим сыновьям Хромец, вон о сю пору поделить не могут, не зря их из пяти уже трое только осталось. Чует Святослав будущую схватку с Изяславом, а то и с Всеволодом тоже, вот и ищет себе иных друзей… лучше всего таких, что на великий престол прав не имеют.

Рогволод удовлетворённо кивнул, видя, что брат, наконец, понял, подхватил со стола деревянную чашку и вытряхнул срезанные волосы на рдеющие угли в жаровне. Волосы вспыхнули, противно запахло палёным рогом.

– Прими, Перуне! Не оставь меня, – шевельнулись тонкие губы Рогволода.

3

Второе зимовье, на древлянско-дреговской меже, во всём было похоже на то, которое Несмеян оставил в земле древлянской. Такая же низкая избушка, крытая накатником и толстым слоем земли, где среди почти растаявшего снега топорщилась жёсткая щётка прошлогодней травы, такая же жердевая ограда, крытая настилом из веток и закутанная в соломенную загату, такие же редкие следы опричь на подталом снегу и грязные лужи с прошлогодней хвоей.

Всё было так же, и Несмеяну в первый миг подумалось непутём – а что, если он в лесах заплутал и воротился обратно? Леший дороги лесные спутал… благо Медвежий день миновал, лешие проснулись, вот и веселятся. Но тут же одёрнул себя – места для подстав они выбирали с Колютой и Бренем вместе, она сам вместе с Колютой и людей расставлял по местам. Вон и берёза кривая, и сосна с обломанной верхушкой над ручьём, и дорожка к ручью натоптана, вои за водой ходят. Нет, не заплутал ты, Несмеяне.

Гридень остановился на опушке, придерживая Жерёха за уздечку и одновременно за ноздри, не давая ему высунуться или заржать – конь, видно, чуя своих, раздувал ноздри и возбуждённо похрапывал горлом, отпусти Несмеян – и заржёт на всю поляну. Несколько мгновений гридень разглядывал поляну, пытаясь понять, кто сейчас хозяин в зимовье (полочане не должны были никуда уйти, но мало ли что могло случиться? – может местный какой боярин охотился в лесах, да и наскочил на подставу). Вдруг не к месту вспомнился Чернобыль, где он три года тому зарубил на поединке местного боярина – тоже не очень далеко отсюда. Но понять что-либо было нельзя, и Несмеян, решась, шагнул из-под густых сосновых лап на поляну, одновременно выпуская конские ноздри – наобум.

Жерёх, почуя свободу, немедленно выдал звонкое ржание, на которое из загаты откликнулись в несколько голосов кони. Ну, всё! Поздно отступать. Если там кияне, то он, Несмеян, теперь даже в седло вскочить не успеет. Тем паче, седло занято – привязанные к стременам и луке, через конский круп были перекинуты оба мёртвых тела, и Ждан, и Вакул. Первое время дороги от первой подставы Жерёх, не навыкший к такой ноше, дико косил выкаченным, налитым кровью глазом, храпел и не хотел идти за упрямо шагающим впереди Несмеяном, но после обвык и смирился, и только по-прежнему нет-нет да и прядал ушами и пугался собственной тени на снегу, да раздувал ноздри – невзирая на весенний морозец, от трупов всё-таки слегка тянуло сладковатым запахом тления.

В ответ на конское ржание в зимовье отворилась дверь, через порог метнулось тёмное тело, второе. Несмеян успел углядеть в руках у одного напруженный лук и тут же остановился, не двигаясь.

Стрелы всё же дожидаться было глупо, и он крикнул в голос:

– Свои! Белополь!

Глухо прогудел в вершинах ветер стряхивая на снег и прошлогоднюю траву капли талой воды, прокатилось по опушке ненавычное для этих мест эхо – кто и когда произносил здесь это имя древнего кривского прародителя? Скрипуче шевельнулась в чаще корявая берёзовая ветка, глянули из-под неё зелёные лешачьи глаза, нелюдимо рыскнули взглядом опричь там и сям, сторожко поставил торчком серые мохнатые уши тощий весенний волк за пригорком, повёл палевым хвостом. А оба воя за осевшим грязным сугробом встали в рост, глядя на того, кто это там на опушке, такими именами бросается в чужой земле.

Разымчивое тепло окутало протянутые к очагу ноги, дым щипал глаза, подымался вверх, стелился под плоской кровлей, с которой свисали закопчённые клочья паутины. Несмеян отхлебнул большой глоток сбитня из липовой чаши, чувствуя, как слабость медленно расползается по всему телу. Хотелось лечь, закрыть глаза и заснуть – он почти не спал две ночи, жался у костра на полянке между берёз, то и дело клевал носом и вскидывал голову, тараща глаза в темноту, боясь увидеть за кустами жёлто-зелёные волчьи глаза. Придут серые гости на сладкие запахи мертвечины, конского пота и немытого мужского тела, иной раз и огня не побоятся. Сам удивлялся, как сумел добраться, доволокся до следующей подставы.

Сторожами на второй подставе были близнецы Горяй и Пластей, пасынки Несмеяна. Оба уже знали от Несмеяна всё, что случилось с первой подставой. Сидели у огня, тоже отпивали из чаш, хмуро переглядывались, глядели в огонь, то и дело косились на дверь, за которой, укутанные в рядно и рогожу, подвешенные к толстой ветке берёзы в двух саженях над землёй висели мёртвые тела Ждана и Вакула. Молча. А что тут скажешь-то?

– Что думаешь делать теперь? – спросил, наконец, Горяй, по-прежнему глядя в огонь. – Что велишь делать нам?

Гридень молчал несколько мгновений, шевелил усами, борясь с наваливающейся дремотой, потом, наконец, ответил:

– Вы поедете в Полоцк…

– А подстава? – перебил его и тут же сник под тяжёлым взглядом Несмеяна Пластей. – Прости, наставниче…

– Подстава сейчас не нужна, – терпеливо пояснил Несмеян. – Если верно то, что мне… – он на мгновение смолк, поперхнувшись, помолчал, сжав зубы, будто прислушивался к чему-то за стеной, потом удовлетворённо кивнул, – то, что мне от Вакула донеслось, так Брячиславич сейчас у великого князя в порубе сидит. Бежать пока что тут некому.

– Сссуки, – прошипел сквозь зубы Горяй, отворачиваясь, стукнул кулаком по колену – вздрогнул на бритой голове светло-русый чупрун, метнулась в ореховых глазах злоба.

– Отвезёте тела… тела Ждана и Вакула, – продолжал Несмеян, словно через силу выталкивая слова. – Пусть родичи их по обычаю схоронят, не абы как зарывать в землю, и не волкам с воронами на потраву.

– А потом?

– Потом… расскажете всё воеводе Бреню, – Несмеян подумал несколько мгновений. – Ну… пока всё.

– А ты? – на этот раз Пластей уловил негласное разрешение спрашивать.

– А я – поеду в Киев, – Несмеян отставил опустелую чашу, потёр ладонью голову, ероша отросшую рыжую щетину, пропустил сквозь пальцы чупрун, отбрасывая его набок. – Надо всё проверить – слова словами, призрак призраком, а убедиться надо самому. Надо посмотреть, кто там остался в живых и на воле. Надо, в конце концов, понять, кто нас продал…

– Да это-то мы знаем, – дёрнул щекой Пластей и под оторопелым взглядом Несмеяна звучно хлопнул себя ладонью по лбу. – А! Ты ж не знаешь!

– Не знаю чего? – дремота у Несмеяна мгновенно прошла.

– Да тут гонец проезжал, – Горяй криво усмехнулся, тупо глядя в огонь. – Щербина, из наших…

Пластей проснулся среди ночи внезапно, толчком, сел на лавке, тревожно оглядываясь. В очаге ещё тускло рдели уголья, в зимовье было тепло, в углу шуршали соломой мыши. Горяй стоял у двери, тоже тревожно слушая что-то, глядел огромными глазами.

– Ты чего? – ошалело спросил Пластей, но брат тут же поднёс палец к губам, – молчи, мол. Прислушался снова.

– Ходит кто-то, – шепнул он, и только сейчас Пластей заметил в руке брата меч – нагой клинок словно вырастал из сжатого кулака, полуопущенным лёзом тянулся вдоль ноги и закруглённым концом касался выщербленного порога.

– Ходит? – переспросил Горяй, быстро и бесшумно вскакивая и хватая свой меч, прислонённый к лавке в изголовье.

– Ну может не ходит, а идёт, – усмехнулся Пластей. И в следующий миг в дверь зимовья сильно ударили, и знакомый голос решительно крикнул:

– Отворяй!

– Кто?! – спросил Пластей, отступая от двери на полшага, а Горяй замер, так и не вытянув меч из ножен и мучительно пытаясь понять, откуда он знает этот голос.

– Да свои! Белополь! – в дверь снова ударили. В следующий миг оба близнеца наконец узнали голос, и почти тут же он сказал. – Я это, Щербина!

Щербина ввалился в зимовье, отряхивая снег с плеч и шапки, глянул бешеными глазами и бросил, шагая к столу:

– Друже, дайте пожрать чего-нибудь… и коня мне приготовьте. Мне в Киев скакать надо.

Жевал вяленое мясо, твёрдое, словно подошва половецкого сапога, глотал подслащённую мёдом воду – ходили впалые, поросшие щетиной щёки, прыгал на худом горле острый кадык. Поставил на грубо сколоченный из толстого горбыля стол чашу, утёр рукавом мокрые усы, глянул – тёмные круги вокруг запавших покраснелых глаз.

– Поспал бы часок, – сочувственно сказал Горяй. – Ведь свалишься по дороге с седла и замёрзнешь.

– Нельзя, – хрипло отверг Щербина, вставая. Шатнулся, но устоял на ногах, схватившись за угол стола. – Надо. Опоздать могу. А если опоздаю, всех наших в Киеве и Берестове побьют.

– Измена завелась? – жадно спросил Пластей, подавшись к Щербине всем телом. Тот глянул в ответ всё так же устало, качнул головой.

– Купчиха не выдержала, Исаачиха… – он крупно сглотнул. – Наместнику вержавскому рассказала обо всём… а после, как видно, поняла, что сына тем только погубила… повесилась.

Щербина криво усмехнулся. Братья, оцепенев, смотрели на него во все глаза.

– Ну? Готов конь?

– Готов, – Пластей вскочил с места первым. – Осёдлан уже.

– Вот и добро, – Щербина, чуть пошатываясь, тяжёлыми шагами вышел за дверь.

Несмеян несколько мгновений помолчал, прикусив нижнюю губу и глядя перед собой. Потом пробормотал:

– Так вот почему вы мне нисколько не удивились…

– Ну да, – процедил Пластей. – Понятно было, что кто-нибудь приедет, раз такое дело.

– Значит, купчиха, – задумчиво сказал, не слыша его, Несмеян. – Тогда мне тем более надо в Киев. Кто-то должен был остаться в живых и на воле…

Договорив, он вдруг повалился вниз лицом, и близнецы едва успели подхватить его под локти.

Переглянулись.

– Спит, – сказал Пластей уверенно.

–Давай-ка его на лавку…

Сквозь навалившуюся слабость и сон Несмеян слышал как его поднимают на ноги и укладывают на лавку, забрасывая сверху медвежьей шкурой. Он хотел сказать, чтобы его оставили, что ему надо ехать, но не смог выговорить ни единого слова, ни даже пошевелить рукой или ногой.

4

В Берестово Несмеян заезжать не стал. Если ему не приснилось, и призрак Вакула сказал правду, ему там делать нечего. А если это был всего лишь сон, то он узнает правду в Киеве.

Воротная стража – двое городовых воев – только проводили его взглядами. Расслабился Коснячок, – подумалось невольно. – У Бронибора небось, не посмотрели бы, что такому важному пленнику не удалось сбежать, всё равно трясли бы каждого въезжающего, пусть и одет не по-войски, в обычной сряде. А эти на него даже не посмотрели.

На киевских улицах было уже грязно, рыхлый подтаявший снег мешался с грязью. А у нас в Полоцке небось только ещё таять начало, – подумал Несмеян равнодушно, глядя как мальчишки пускают кораблики из сосновой коры в широкой грязной луже с обледенелыми комьями снега. Конское копыто хлюпнуло по воде рядом с одним из корабликов, волна отбросила его к краю лужи, парус из лоскутка некрашеного льна обвис на щегле, сделанной из лучинки. Ребятня завопила в спину Несмеяну что-то оскорбительное, но он даже не обернулся, хотя досадливо закусил губу: мальчишки – народ наблюдательный, могут и запомнить его. Именно поэтому и нельзя было оборачиваться.

На полоцкое подворье соваться тоже не стоило – понятно было, что если Коснячок и Тука схватили все концы, то и Бермята уцелеть не мог, а если и уцелел, то под стражей. А если, паче чаяния, его даже не тронули, так и тем более нельзя – к чему лишний раз внимание привлекать. Проще кого из мальчишек градских попросить приглядеть за подворьем – не может быть, чтобы у Всеславлих сторонников в городе не было детей. Поэтому Несмеян сразу же поворотил на Подол – проще было искать концы в святилище, у волхва Домагостя.

Гридень спустился со склона Щековицы, оглядываясь на городовые вежи и стены, остановился у жердяной ограды святилища, несколько мгновений разглядывал стоящие на возвышении капи, стремительно зыркая глазами по сторонам, оглядывая сразу и двор и улицу. Потом спешился, набросил поводья на торчащие, криво стёсанные колья ограды, отволочил калитку и прошёл внутрь. А внутри, в стороне от жертвенника и капей подымался невысокий длинный холмик – жилище волхва Домагостя.

Несмеян прислонился плечом к дверному косяку, выждал несколько мгновений, невольно сплюнул и, наконец, решительно стукнул в дверь. В сенях молчали. Гридень стукнул сильнее, за дверью послышался шорох и снова всё стихло. Гридень стукнул опять, теперь уже кулаком в полную силу.

Дверь, чуть скрипнув, отворилась. На пороге стоял угрюмый чернявый муж в серой потрёпанной, но добротной ещё сряде. Намётанный взгляд Несмеян мгновенно отметил и знак Велеса в распахнутом вороте рубахи, и руку на поясе, совсем рядом с рукоятью ножа. И то, что нищета дома не вяжется с добротными кожаными сапогами страхолютого хозяина, заросшего чёрным волосом мало не до бровей. Правда вот в черноте этой виделась изрядная доля седины, да и на лице его гридень заметил огромное количество морщин. Старик, хоть и крепок ещё – как старый дуб с источенной червями корой, но крепким нутром.

– Ну, чего надо? – угрюмо прогудел он, не спеша убирать руку с пояса. – Кто таков?

– Может, впустишь всё же? – чуть прищурясь, с недобрым нажимом проговорил Несмеян.

Старик хмуро зыркнул из-под сросшихся кустистых бровей, посторонился, пропуская в жило.

В избе Несмеян огляделся по сторонам. Изба как изба – тёсаные брёвна стен со смолёными жгутами мха в пазах, высокая закопчённая кровля с дубовыми суковатыми подпорами, на которых висят там и сям то нож в вышитых ножнах (тоже небедной работы), то чем-то набитая холщовая зепь, то крытый некрашеным сукном кожух. В отволочённое оконце тянуло весенним холодком, слышалось весёлое чириканье скворца на ветках липы. Несмеян оборотился к хозяину и весело хмыкнул:

– А ты не волхв ли Домагость, владыко?

Внешность чернявого мужика к тому располагала, а сам Несмеян волхва прежде не видел никогда. Тот удивлённо приподнял брови:

– Ну предположим… и что?

– Один живёшь?

– Ну, один, – бросил волхв (или не волхв всё-таки?). – Уж не на постой ли просишься?

И не врал – видно было по избе и её убранству, как и всегда. Не сказать, что был в избе беспорядок или грязно было, а только видно – мужик живёт один. Но из грязной чашки на шестке торчало три ложки. И кружек на столе – три.

– А чего бы и нет? – пробормотал Несмеян, словно бы в задумчивости. – Твоих иных-то постояльцев всяко не стесню.

Старик настороженно дёрнулся и выдал себя.

– Но-но, – бросил гридень, напрягаясь.

Прошуршали шаги. Лязгнул мечевой оцел, покидая ножны, свистнуло харалужное лёзо. И вышел из-за печи человек с напряжённым луком, а крылатый наконечник стрелы хищно нацелился Несмеяну в грудь, а за спиной хлопнула дверь – кто вошёл из сеней следом за Несмеяном (в сенях было темно, – запоздало понял гридень, – вот ты и не увидел там никого). А чернявый хозяин вмиг отпрянул назад и стал для гридня недосягаем.

И тут Несмеян ошалело вытаращил глаза и вспятил – этого человека с луком он уже с полгода средь живых не числил, а то и больше. Упёрся спиной во что-то острое и остановился.

На миг воцарилось оторопелое молчание, а в следующий миг стрелец опустил лук, а Несмеян, несколько мгновений помедлив, убрал меч в ножны.

– Рыжий? – восторженно спросил стрелец.

– Витко? – с ужасом спросил Несмеян.

– Ну живой я, живой, – весело бросил стрелец, убирая лук в налучье – видно, тоже признал.

Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг на друга, а потом рывком шагнул друг другу навстречь и обнялись.

– А мне ведь Колюта сказал, что тебя убили, – хлопая Витко по плечам, сказал Несмеян.

– Сказал, а чего ж? – прогудел из-за спины знакомый голос, и Несмеян, выпустив, наконец, Витко, оборотился.

Колюта стоял у двери, пряча в ножны длинный нож, глядел хмуро и насмешливо.

– Колюто! И ты здесь!

– Вестимо, – гридень-калика шагнул к Несмеяну вплоть, толкнул его в плечо. – Да ты-то откуда взялся, лешачья твоя голова?! Неуж из Полоцка самого?

– Да нет! – хмуро покачал головой Несмеян, садясь на лавку. – Из Чернигова.

– Что там? – жадно спросил Колюта, тоже садясь, и Несмеян невольно вспомнил, как они осенью жарили мясо и пили пиво у него на дворе – он, Колюта и Брень-воевода, отец Витков.

– Да что там, – пожал плечами гридень. – Плохо там. Сторожу при княжичах усилили, и мне туда ходу больше нет, Святослав меня схватить хотел. И… – он помолчал несколько мгновений, – и подставу древлянскую побили нашу, обоих воев завалили, и Ждана, и Вакула моего…

И Колюта, и Витко, и чернявый хозяин избы невольно притихли. А потом Колюта, оправдывая назвище, колюче глянул на остальных:

– Вестимо… измена у нас где-то завелась.

– На кого намекнул?! – тихим от сдержанной ярости голосом спросил Витко, видно уже не в первый раз, но тут из-за печки донёсся глухой всхлип, и все трое хозяев избы как-то вдруг обмякли, глядя в сторону, словно им было за что-то стыдно, а Несмеян кинул в запечек косой взгляд.

– Выходи, чего уж, – как-то сдавленно сказал Колюта, и из тёмного угла вышел, заплетая ногу за ногу, белоголовый худой мальчишка лет двенадцати. Кривич, – мгновенно понял Несмеян, глядя на него. Холоп, – была вторая мысль. С чего он это взял, гридень и сам не смог бы себе объяснить, а только видел – кривич. И холоп.

Белоголовый глядел исподлобья, хмуро и напряжённо, закусив губу, теребил пальцами подол рубахи, поджимал ноги, пряча под лавку драные лапти.

Молчал.

– Чего молчишь, Бусе? – Колюта кусал ус, сверлил мальчишку взглядом. Видать, не в первый уже раз спросил. Мальчишка вздрогнул, словно его ударили плетью.

– Чего молчу, чего молчу… – проворчал Бус дрожащим голосом, и вдруг сорвался, выкрикнул звонко. – Не я это, ясно! Не я!

Вскочил с лавки, заметался по жилу.

– Сядь! – голос Колюты навалился на него ледяной глыбой, прижал мальчишку обратно к лавке. – Кабы ты, я с тобой и говорить бы ни про что не стал! Убил бы враз! Дело говори, не сепети, не баба!

– Оставь мальчишку, – устало сказал Несмеян. – Не он это. Правду говорит малец… как тебя звать-то? Бус?

– Бус, – проговорил мальчишка и вдруг бурно разрыдался, крупно вздрагивая худеньким тело. – Не я это… не я… не я!

– Не ты, не ты, – успокаивающе сказал Несмеян, поворачиваясь к остальным. Сделал знак бровями, словно спрашивая, – что за мальчишка?

– Кривич… – нехотя ответил Колюта. – Помогал нам… князю Всеславу Брячиславичу прислуживал, сносились через него… кому и продать, как не ему?

Бус вновь вскинулся, пронзительным синим огнём полыхнули глаза, но Несмеян чуть качнул головой, и мальчишка притих, неотрывно глядя на рыжего гридня.

– Да успокойся ты, – сказал Несмеян калике всё так же устало. – Говорю тебе, не он это.

– Тебе-то откуда знать? – не стерпел, наконец, Колюта. – Или знаешь, кто продал?

– Знаю.

В княжьей гриднице тянуло холодом из отволочённых окон, дымно горело масло в светильниках и смола на жаграх, оседала копоть на тёсаных стенах. В сложенном из крупного дикого камня очаге обжаривалась свиная туша, румянилась кожа и жир капал на рдеющие угли, то и дело взвиваясь дымно-трескучими языками пламени.

Шумела за столом ближняя дружина, звенели у очага гусли, и молодой золотоволосы певец в добротной сряде (тёмно-красная, шитая серебром и голубым шёлком свита, в распахнутом вороте – рудо-жёлтая льняная рубаха с ярко-синей шерстяной вышивкой, сапоги зелёного сафьяна) пробовал голос:

– Ловко сработали, братие, – довольно сказал великий князь, сыто щурясь на пляшущий в очаге огонь. – Враз двумя головными болями меньше – и Всеслав в порубе ныне сидит, не в гостях, и недовольные – тоже в затворе. И навряд ли кто его теперь вызволить попробует…

– А всё одно – недоработали, – недовольно проворчал себе под нос Чудин – он сегодня впервой смог пошевелить правой рукой, которую распорол ножом полоцкий боярин Бермята. – Надо было, что и навовсе от той назолы избавиться…

– Думай, что говоришь-то, – твёрдо, но беззлобно отверг Изяслав Ярославич, вмиг поняв, про что говорит гридень. Стоило кому-нибудь из дружинных повести себя пооскорбительней, Всеслав мог и на меч броситься… долго ль кому махнуть клинком неосторожно… – От назолы мы тогда вряд ли бы избавились. Двое Всеславичей в Чернигове в полоне сидят, третий – в шелони живёт, у князя Зигмаса, да и в Полоцке, у Бранемиры ещё двое сыновей… опять воевать бы пришлось.

– Так воевали уж! – легкомысленно бросил кто-то.

– Угу, – кивнул, подсаживаясь к столу Тука, пошарил по скатерти несытым взглядом, ухватил с поливного блюда зажаренную гусиную ногу, оторвал зубами кусок и проговорил, жуя. – Воевали. Едва одолели всей силой Руси.

– Вот именно, – процедил великий князь, глядя, как Тука, проглотив мясо, запивает его пивом из каповой чаши. – А случись… то, про что ты, Чудище, сейчас говоришь… кто знает, что на то сказал бы… – он на мгновение замолк, словно не в силах выговорить имя, и, наконец, сказал, – …Святша.

Вои за столом примолкли на несколько мгновений. И то верно – тогда в Орше за малым дело стало, чтобы Святослав Ярославич меча против брата старшего не обнажил, когда понял, что клятву преступили. А тут, погибни полоцкий оборотень от киевских мечей – как бы Святослав против Киева не встал за Бранемиру и детей её. Тем более, что наследники Всеславли у него в руках.

– Но то, что недоработали, тут ты прав, брате, – непоследовательно сказал Тука, отбросив на блюдо оглоданную кость и залпом допив из чаши пиво. Холоп бесшумно подошёл к нему из-за спины и тут же наполнил чашу вновь. И продолжил, глядя в удивлённо расширенные глаза брата и князя. – Только в другом недоработали, не в том, про что ты говоришь. Не всех похватали. Как бы они опять…

– Брось, – усмехнулся Изяслав. – Кто там на воле-то остался, сколько их? Двое? Трое? Что они смогут-то?

Тука, хоть и выглядел несогласным, спорить не стал и только склонил набок голову, глядя, как холоп опять наполняет его чашу пивом.

– Поэтому Всеслав ныне в наших руках! – торжественно сказал Изяслав. – Не ускользнёт. А потому стоило бы его почтить чем-нибудь. Отряди кого-нибудь, Тука… ад вон хоть Шварно, что ли, – приметил князь на другом конце стола догадливого и расторопного воя, который подсказал вовремя предупредить Святослава, да и сам в Чернигов скакал гонцом. – Пусть брату моему, Всеславу Брячиславичу, угощение в поруб снесёт, вон ту печёную щуку.

Вои, те, что расслышали слова князя, дружно расхохотались, вмиг поняв его намёк. Пусть узник получит крупную рыбу, намёк на то, что его, как щуку, на блесну поймали. Если умён поймёт. А Всеслав умён, с этим спорить никто не станет.

– Вот, значит, как, – тяжело проговорил Колюта, дослушав Несмеяна. – Баба, стало быть… жена купецкая.

– Да, – словно бы о чём-то значимом и вместе с тем – совсем ни о чём, вздохнул Витко.

Помолчали несколько мгновений. Слышно было только, как за окошком чирикали скворцы, да всё ещё всхлипывал на лавке Бус, затруднённо, с перекатами, переводя дыхание.

– А у вас тут что? – Несмеян разгладил усы большим пальцем. – Кто на воле остался, кого схватили? Все концы взял Коснячок и Тука?

И тут тоже было что послушать.

До недавнего времени князя Всеслава в Киеве содержали мало не на правах гостя – про то Несмеян знал и так. А после того, как княжьи люди, изяславичи, похватали все концы – полоцкого оборотня посадили в поруб под усиленную стражу. Мало того – опасаясь смуты в собственном городе киевский великий князь велел взять заложников из киевских семей. Брали и бояр, и ремесленников, и купцов – тех, кто не смог враз предъявить крест княжьим воям, тех, кого давно не видали в церкви на службах, тех, кого подозревали в хождениях к Туровой божнице на Подол…

Теперь Киев у Изяслава в кулаке.

– Много народу схватили? – морщась, спросил Несмеян.

– Десятка два, – подумав, ответил Домагость. – Должно быть, так.

– Бермята? – отрывисто бросил Несмеян, припомнив.

– Убили, – качнул головой Колюта. – Говорят, сам Чудин меч об него окровавил, с честью погиб боярин Бермята.

Витко странно дёрнул головой, словно что-то вспомнив, в ответ на недоумевающие взгляды остальных, пояснил:

– Мы с ним вместе на одной лодье были… ну, когда… когда полон в Киев доставили… хотели вместе и сбежать альбо погибнуть. Тогда меня и стрелами-то попятнали.

– Про то Колюта мне рассказывал, – кивнул Несмеян. – Мне и отцу твоему. А после я… Божене твоей повторил.

Витко быстро глянул на него, словно что-то спросить собираясь, но смолчал.

– Здорова была, – ответил, поняв невысказанный вопрос, Несмеян. – Когда из Полоцка уезжал. А как ты уцелел-то?

– Мальчишки спасли, здешние, – слабо улыбнулся Витко. – Меня когда стрелами-то побили, я в воду упал, меня течением и унесло сразу, вниз, к Печерам самым. А наутро мальчишки пошли рыбачить, да и нашли меня. И сюда сразу, к владыке Домагостю.

– А что за мальчишки?

– Дети старосты усмарей, Казатула, вятича, – пояснил Домагость степенно. – Он тоже с нами был… схватили княжьи, когда остальных хватали…

У Несмеяна вновь вспухли желваки на давно не бритой челюсти.

– Стало быть, теперь князь в порубе сидит у киян, – медленно наливаясь злобой, сказал Несмеян. И почти тут же спросил. – Вытащить сможем?

Колюта помолчал, словно обдумывая.

– Трудно, – сказал он наконец. – Людей мало. Да и… поруб этот у самой Горы. И стражи там – мало не как у ромейского базилевса. И своих людей на Горе у меня нет. При нынешнем князе, при нынешней власти Всеслава Брячиславича из поруба пожалуй и вытащить никак…

Несмеян вздрогнул. Сузил глаза и медленно повторил за каликой:

– При нынешней власти вытащить никак? – усмехнулся злобно. – Стало быть, и власть надо сменить, и князя – тоже! Тогда и вытащим!

Колюта и Домагость отшатнулись, глянул на гридня с лёгким страхом, словно говоря – да в уме ли ты, Несмеяне? Витко же только весело скалился – знай, мол, наших!

– Великого… князя?.. – в два приёма выговорил тысяцкий. – На кого?

– А вот на Всеслава Брячиславича и сменим! – отрубил Несмеян решительно.

6.07.2019 – 22.07.2020

Новотроицкое