Красная лента

ГЛАВА 28

— Вот это, — начал Фрэнк Ласситер, указывая на полдесятка папок, сложенных на углу стола, — окончательные отчеты судмедэкспертов по каждому делу. Они проверили изначальные находки и сравнили их. — Он кисло улыбнулся. — Я говорю, что здесь кое-что есть, но если вы внимательно прочтете эти документы, то поймете, что у нас нет ничего.

Ласситер обошел стол и тяжело опустился в кресло. Он выглядел таким же измученным, как и Миллер.

В кабинете повисла тишина, которая давила на каждого из троих присутствующих.

Миллер нарушил затянувшееся молчание.

— Вы слышали о закусочной…

Ласситер кивнул.

— Я слышал о ней и о том полуразвалившемся доме, где, как предполагалось, живет Маккалоу. Я также помню, что у нас есть женщина, которая считает, что узнала парня на фотографии.

Миллер наклонился вперед, уперся локтями в колени и на мгновение закрыл лицо ладонями. Его мысли путались, как будто в голове, подобно опухоли, расползалась тьма. Словно это было наказание. Кара за что-то. Он вспомнил Брендона Томаса, выражение его лица, когда он упал спиной на ступеньки…

Миллер поднял взгляд на Ласситера.

— Мы делаем все…

— Вы делаете все возможное, — отрезал Ласситер. — Я понимаю, что выделаете все, что можете, но все, что можете вы, явно недостаточно.

— Нам нужно больше людей… — начал Рос.

— Вы знаете, что у меня нет больше людей, — ответил Ласситер. — Вы знаете, сколько убийств происходит в Вашингтоне каждый год? — Он покачал головой. — Я не должен рассказывать вам, сколько их происходит в этом городе, верно? Эти пять трупов — лишь малая толика того, чем нам приходится заниматься. Я уже молчу об остальных участках города. Тридцать восемь участков. И не забывайте о тех объемах, которые мы делим с Аннаполисом, Арлингтоном, словно у нас больше ресурсов, чему них… — Голос Ласситера упал почти до шепота. Он повернулся вместе с креслом и выглянул в окно. — Хотите знать, что жена сказала мне сегодня вечером?

Миллер открыл рот, чтобы ответить, но Ласситер продолжил, не дав ему произнести ни звука.

— Она сказала, что мы глядим слишком пристально, чтобы что-нибудь увидеть. — Ласситер резко развернулся к ним. — Вдруг моя жена оказывается чертовым буддистом, а? Что вы думаете об этом? Мы глядим слишком пристально, чтобы что-нибудь увидеть. Вы понимаете? Я даже не знаю, что это значит, но если уже жена начинает рассказывать, как мне делать свою работу… — Ласситер снова отвернулся к окну.

Миллер откашлялся.

— Я верю…

— Мне не нужно то, во что ты веришь, Роберт, — сказал Ласситер. — Сейчас мне нужны факты. Мне нужны улики. Мне нужно хоть что-то, что я смогу показать налогоплательщикам, чтобы они поняли, что не зря с них дерут налоги. Я должен им показать то, что позволит нам расслабиться и пойти домой, сказав женам и дочерям, что они могут спать спокойно, потому что полиция из всемогущего второго участка взяла этого ублюдка за яйца. Вот это мне нужно, Роберт. И это все, что мне нужно.

— И это, — сухо ответил Миллер, — то, чего я вам пока дать не могу.

— Я знаю, Роберт, но это не то, что мне надо рассказывать. Ты понимаешь меня? Я хочу, чтобы ты мне сказал, что ты взял ситуацию под контроль, что ты близок к разгадке, что уже завтра ты схватишь этого типа и засунешь в обезьянник и он расскажет тебе все, что ты захочешь узнать о том, что случилось с Мозли, и с Барбарой Ли, и… — Ласситер внезапно замолчал и рассмеялся. Это был вымученный, нервный смех. — Черт, я забыл рассказать тебе… Боже, как я мог забыть сказать тебе об этом? Это просто шедевр. Это просто самый настоящий чертов шедевр. Мы бы сами ни за что до такого не додумались. Райнер, Энн Райнер, секретарь, верно? Ты ни за что не догадаешься, для кого она печатала всякие бумажки.

Миллер покачал головой.

— Для судьи в отставке, конгрессмена двух созывов от Вашингтона. Уже теплее?

Глаза Миллера расширились от удивления.

— Билл Уолфорд?

— В точку, черт побери! — подтвердил Ласситер. — Она работала секретарем у судьи Уолфорда с июня восемьдесят шестого года по август девяносто третьего. Семь лет, лопни моя селезенка! Семь чертовых лет! Я знаю ребят, которые за это время успели дважды развестись.

Рос приподнял бровь.

— Уолфорд?

Миллер бросил на него взгляд.

— Я потом расскажу.

Ласситер снова рассмеялся.

— Ты никогда не имел счастья общаться с судьей Уолфордом, друг мой, — сказал он Росу. — Вы только представьте, какое совпадение! Из всех контор в городе она выбрала для работы ту же, что и судья.

— Теперь и он замешан в этом? — спросил Миллер.

— Боже, нет! Ему уже почти сто лет. Но у нас появилась еще одна веская причина не подпускать к истории газетчиков. Я знаю, что судья Торн очень заинтересован в этом деле. А он, между прочим, играет в гольф с мэром. И Торн знаком с Уолфордом… — Ласситер помолчал. — Пока что мы, скажу я вам, отделались легким испугом. Количество шума в газетах меня приятно удивило. Могло быть намного хуже. Когда случилась беда с Наташей Джойс, нам повезло, что у газет не было ничего на эту женщину. Если бы они пронюхали, что вы с ней общались… Иисусе, я даже подумать об этом боюсь!

Ласситер встал и взял со спинки стула пальто.

— Мне нужно что-нибудь по этому делу, хоть какое-то движение вперед, чтобы оправдать деньги, которые нам платят. В котором часу открывается закусочная?

— Официально в половине седьмого, — ответил Миллер.

— Официально?

— Хозяйка приходит к шести.

— Вы должны быть здесь без четверти шесть, оба, — распорядился Ласситер. — Как только на кнопку нажмут, я хочу, чтобы вы были возле закусочной через несколько минут. На ночь я оставляю дежурить Метца и Фешбаха. Риэль и Литтман сменят их в четыре утра. — Он посмотрел по очереди на Миллера, потом на Роса, словно ожидая, что они что-то скажут. — Я даю вам на это дело все, что у меня есть, вы понимаете?

— Я знаю, капитан. Я знаю… — начал Миллер.

Ласситер остановил его.

— Я не хочу больше ничего слышать. Просто скажите мне, когда парень будет у нас. Чего я точно не хочу, так это новых мертвых женщин, договорились?

Ласситер не ждал ответа. Он вышел в коридор и громко захлопнул за собой дверь.

— Я проверю закусочную, — сказал Миллер.

Рос не спорил. Последний раз он нормально общался с семьей в начале месяца. Такова была жизнь. Аманда знала это, дети тоже, но от этого тон их не менялся, когда они спрашивали: «Долго еще, папа? Когда ты вернешься домой? Мы увидимся в выходные?»

Рос надел пальто. Проходя мимо Миллера, он похлопал его по плечу.

— Ты в порядке?

Миллер кисло улыбнулся.

— Я в порядке, — тихо ответил он. — Ты идешь?

Рос поднял руку.

— Уже ушел, — ответил он.

Миллер подождал, пока шаги Роса затихнут в коридоре, подошел к окну и, прижав ладонь к стеклу, поглядел на улицу. Стекло было холодным. Он наблюдал, как свет от фар бесчисленных машин просачивается между его пальцами. Он попытался сосредоточиться на темных проемах между проезжающими автомобилями, но его внимание все равно отвлекали яркие неоновые вывески и уличные фонари. Он подумал, что жена Ласситера права. Они глядят слишком пристально, чтобы что-нибудь увидеть.

Пятнадцать минут спустя он позвонил в закусочную и переговорил с Одри. Да, специалисты приходили. Да, кнопку поставили. Да, они ее проверили, все работает. Теперь она собирается домой. Она придет к шести утра и заварит кофе. Не желает ли он чашку кофе с утра?

Миллер поблагодарил за предложение, но отказался. Возможно, в другой раз.

Он положил трубку на рычаг, вышел из кабинета, спустился на первый этаж и поймал такси. Он поехал на север вдоль Пятой улицы, потом выехал на Пи-стрит по направлению к Логан-Серкл. Когда такси проезжало мимо Коламбия-стрит, Миллер повернул голову и увидел дом Кэтрин Шеридан. Безмолвный и зловещий, он резко выделялся темными окнами на фоне ярких огней соседних зданий. Миллеру пришло в голову, что он так и не понял до конца, что там случилось одиннадцатого числа.

Он закрыл глаза и не открывал их, пока такси не остановилось возле его дома. Заплатив таксисту, он поднялся в квартиру, снял пиджак и, налив себе кофе, уселся на стул в кухне. И задумался: появится ли парень завтра, и если появится… ну, если появится, сможет ли он им что-нибудь предложить?

Сегодня хороший день.

Сегодня, как мне кажется, будет хороший день.

Сегодня, я верю, что-то случится.

Я верю, что Роберт Миллер знает, что делает. По крайней мере, так же, как и его коллеги.

Утро четверга. Шестнадцатое ноября. Я встаю и принимаю душ. Я бреюсь, причесываю волосы. Глажу светло-голубую рубашку, выбираю костюм в спальне. Меня писаным красавцем не назовешь, но я умею подать себя. Мне сорок семь лет, но мои студенты утверждают, что я выгляжу моложе и в каком-то смысле удачнее, чем большинство их отцов. К тому же они говорят, что я представляю для них загадку, ребус. Я улыбаюсь и гадаю, что бы они почувствовали, если бы знали правду.

Я мог бы рассказать им разные истории. Я мог бы рассказать о тренировках. Я мог бы рассказать о носках с песком и маскировочных костюмах, о полуавтоматической винтовке AR-15, о ремингтоне.223, о патронах двадцать второго калибра, заключенных в тонкую пластиковую пленку, благодаря которой на гильзе потом невозможно найти никаких следов от нарезов, борозд, желобков. Я мог бы рассказать им о ртутных ловушках, крошащихся пулях, о высечках для пыжей, африканцах, о разных типах патронов и экспансивных пулях. Я мог бы рассказать им об алых кляксах, которые появляются на теле, о гароттах, о том, как можно убить человека с помощью свернутого трубкой журнала. Я мог бы рассказать о двух ребятах из Пуэрто-Сардино, у них были клички Правый и Левый. Они убивали любого, кого мы заказывали, за плату в двадцать пять баксов и бутылку вина. Я мог бы рассказать им о годах, которые уходят на завоевание доверия, и о том, как можно легко потерять это доверие за секунду даже не из-за доказательств, а просто из подозрения. Я хотел бы им рассказать, что за каждое одолжение надо платить. Рассказать о средствах и методах пропаганды.

Что говорил кардинал Ришелье?

«Если мне дадут шесть строк, написанных честнейшим человеком, я всегда найду в них что-нибудь, за что его повесят».

Что-то вроде того. Я знаю все об этом дерьме. Все.

«Если вы спите с дьяволом, то просыпаетесь в аду».

Кэтрин сказала мне это как-то раз. Мы сидели в баре в Манагуа. Я выпил лишнего. Так получилось из-за совести, из-за чувства вины, из-за того, с чем я не мог смириться.

Смогли бы эти ребята получить хотя бы отдаленное представление о том, что это значит?

Если бы я рассказал им все это, что бы они подумали, эти богатенькие детки с важными отцами? Видел я этих отцов, которые назначили себя важными людьми. У них глаза, которые видели слишком много, но поняли слишком мало. Если бы я им рассказал, чем занимался, что бы они подумали? Заместитель ректора так же почтительно кивал бы, слушая меня после этого? А казначей университета? Думаю, нет. Я бы стал тараканом, пустым местом. Худшим типом человеческого существа. И они бы все принялись говорить обо мне, словно о заразе — болезненной, затянувшейся и смертельно опасной, но теперь вылеченной без следа. И они бы рассказывали друг другу, как чувствовали, что что-то нечисто с этим профессором Роби, что у них было неприятное предчувствие на мой счет, что интуиция им подсказывала, что я плохой человек, и что стоит почаще прислушиваться к ее шепоту, ведь она их никогда не подводила в подобных вещах.

Мир, в котором они живут, таков именно благодаря людям вроде меня. Мы стояли на воображаемой крепостной стене и защищали этот мир от всего разрушительного, темного и злобного. Мы стояли там, когда больше никто не решался это сделать. И мы обеспечили безопасность. Все пошло прахом. Да, я знаю это, и вы тоже. Черт, мы все здесь выросли, но если бы не люди вроде меня, то все было бы намного хуже. Разве не так?

Ну, не так. Это правда, и с ней сложно смириться. Есть священное чудовище, есть соседи и родственники. Есть то, что все мы создали, но теперь изо всех сил пытаемся убедить себя, что этого не было. Но это было, есть и будет.

Смиритесь.

В четверг утром я поднялся с постели и посмотрел на себя в зеркало. Хороший костюм, однобортный пиджак, смесь шерсти и кашемира, светло-голубая рубашка без галстука, потому что я не хочу сегодня надевать галстук. Если я надену галстук, они его все равно заберут, засунут в пластиковый пакет, где он испортится.

Поэтому никакого галстука.

Просто костюм, рубашка и пара коричневых ботинок.

Я на секунду останавливаюсь в коридоре, нагибаюсь, беру в руку чемоданчик, закрываю глаза, делаю глубокий вдох, ненадолго замираю и направляюсь к двери.

На улице холодно и пахнет морозом. Я иду к перекрестку и поворачиваю на Франклин-стрит. Четыре минуты девятого. Автобус подъедет минут через пять. Я выйду на углу у здания библиотеки Карнеги и пройду пешком до Массачусетс, где попью кофе в «Донованз». Я покину «Донованз» к восьми тридцати пяти и вернусь назад мимо церкви на углу Кей-стрит. Там я посижу на лавке десять-пятнадцать минут. В восемь пятьдесят пять я пересеку улицу и поднимусь по ступенькам колледжа Маунт-Вернон. Я взмахом руки поздороваюсь с Гусом, охранником колледжа, зайду через парадный вход, поверну направо в шум и гам нового дня к своей аудитории. Когда я войду в нее, будет восемь пятьдесят девять. Занятие начинается в пять минут десятого. Я никогда не опаздываю. Я всегда прихожу вовремя. Меня так воспитали. Мои студенты тоже понимают это. Мало кому из них потребовалось больше одного раза, чтобы понять, что нельзя опаздывать на пары профессора Роби.

Я улыбаюсь этой мысли. Держа в руках чемоданчик, я покидаю квартиру и по ступенькам спускаюсь на улицу.

Я именно такой человек, каким кажусь, каким окружающие хотят меня видеть. Более того, я уже не тот, что был раньше.

Это так просто.

Я сажусь в автобус. Я проезжаю семь кварталов на юг, к углу, на котором стоит библиотека Карнеги. Там я выхожу и иду пешком по Массачусетс. Я замечаю седан на углу, в котором сидят двое мужчин. Секунду я гадаю, не Миллер ли это с напарником. Это не они, но эти люди все равно наблюдают за мной, и я ощущаю их напряжение, когда они оборачиваются через плечо, уверенные, что я их не вижу.

Я захожу в «Донованз». Я пришел не раньше и не позже. Я подхожу к стойке. Когда Одри поворачивается, улыбается и подходит, чтобы принять заказ, я уже все знаю.

Мне любопытно, что будет дальше.

Интересно, должна ли она что-нибудь сделать, чтобы подать сигнал?

— Как всегда? — спрашивает она.

Тон у нее чуть более беззаботный, чем обычно. Я внимательно наблюдаю за Одри, когда она идет к дальнему концу стойки, чтобы налить мне кофе.

Она протягивает руку к краю стойки, поднимает на меня взгляд, и в эту секунду я понимаю.

Она одаривает меня напряженной улыбкой и быстро моргает. Я гляжу на руку, которую она положила на стойку. Она направляется ко мне, широко и расслабленно улыбаясь, ведь все в порядке, все в полном порядке.

— С собой? — спрашивает она.

Я улыбаюсь и качаю головой.

— Все в порядке, Одри, — отвечаю я тихо. — Я подожду их здесь.