Крутые версты от Суры

Карьера курьера

Через две недели после начала моей курьерской деятельности, в редакции зазвонил телефон. Трубку снял один из сотрудников.

- Да, редакция слушает. "Горьковская коммуна"? Слушаю вас. Андреев? Нет у нас никакого Андреева, Да я всех знаю, но Андреева нет.

Услыхав свою фамилию, я встрепенулся:

- Есть, есть Андреев! Это я Андреев!

Я подбежал к телефону, схватил трубку. Все в недоумении смотрят на меня. Что за чудеса? Какое дело может быть у краевой газеты с этим оборванцем?

- Вы Андреев?

- Да.

- Это говорят из редакции « Горьковской коммуны". Это вы нам написали?

- Да.

- Вы сможете сейчас к нам приехать?

- Конечно!

- Тогда приезжайте сейчас же.

Впрочем, пора объяснить причину вызова меня в Горький. После ядринских событий я написал два письма. Первое - Ивану Захаровичу, другу отца, который тогда работал первым секретарем Алатырского райкома ВКП(б). Письмо был написано в шутливом тоне, довольно-таки панибратски, на что я не имел, конечно, никакого права. Ни о чем я его не просил, просто сообщил любопытные факты, тайно надеясь, что, как друг отца, он как-то отреагирует на письмо. Ответа я, как и следовало ожидать, не получил. Он, видимо, вполне резонно решил, что вмешиваться в эти дела не следует. Второе

письмо написал в редакцию "Горьковской Коммуны". И вот теперь этот вызов. Еду в поезде, схожу на вокзале, сажусь в трамвай, а сам все думаю, как-то меня там встретят? Трамвай ползет медленно, пересекает по мосту Оку, поднимается в гору к центру города. На улице Свердлова - остановка, в нескольких шагах - редакция. Поднимаюсь на третий этаж, нахожу нужную комнату, страшно волнуясь, тихонько открываю дверь, вхожу. Просторный, прямо огромный по моим понятиям кабинет, обставленный шкафами и мягкими стульями вдоль стен. За широким столом, накрытым зеленым сукном, сидит человек лет 40, красивый, хорошо одетый, с приветливым интеллигентным лицом. Увидев меня, он сразу догадался, кто я.

- Андреев?

- Да.

- Осипов, заведующий литературным отделом. Ну, как? Благополучно доехали?

- Все хорошо, товарищ Осипов. Доехал благополучно. Смотрю, он перелистывает мои тетради.

- Да, Андреев. Расписались тут порядочно, целая повесть, можно сказать.

- Как Вы сейчас, где живете?

Установилась какая-то натянутость, неловкость, Я вдруг понял, что говорить с ним не о чем. Ведь обо всем написано мною так подробно, что и добавить нечего. Да и ему ничего этого не нужно. Он и так все понял. Он вызвал меня из любопытства, ему захотелось посмотреть на автора этих записок, какой он из себя, что собою представляет. Вот посмотрел, и довольно, ничего ему от меня больше не нужно. Кажется, мы оба поняли это, и стало обоим как-то неловко.

- Так вот, Андреев, - подытожил он, - заметку вашу мы обсудим, подумаем, потом о результатах вам сообщим, может, вызовем. А пока поезжайте обратно в Балахну, работайте там, ждите.

Сердце во мне упало.

- Как в Балахну? - почти простонал я. - Ведь я оттуда совсем уехал.

- Как совсем?

- Да, совсем, уволился я, - соврал я как-то даже незаметно для себя. На лице у меня, видимо, явственно отразилось все мое смятение, все отчаяние от рухнувших надежд.

- Да, поспешили вы, - задумчиво забарабанил он пальцами по столу. - Ну да, ладно. Придумаем что-нибудь.

Взял телефонную трубку.

- Соедините меня с Французовым. Да, с заведующим издательством.

Через несколько минут меня уже устроили на работу в гараж издательства.

На борту грузовика, на котором я работаю грузчиком, выведено точно как на газете крупными буквами "Горьковская коммуна", одно это чего стоит! Основная работа наша - возим рулоны бумаги для газеты из склада в полиграф. В остальное время разъезжаем по городу по различным надобностям, бываем и в соседних городах, в Дзержинске, например. Горький я изучил уже досконально, знаю почти все улицы не хуже постового милиционера.

Сплю на открытой веранде перед складом. Получаю 150 рублей в месяц - это ли не счастье? Правда, рулоны тяжелые, катать их, а особенно поворачивать трудновато. Но это недолго, остальные грузы самые разнообразные. Питаюсь в основном все еще всухомятку, но к рациону прибавил немного белого хлеба и сырковую массу (сладкий творог) по 40 копеек за сто граммов, чудесная штука! Чаще позволяю и роскошь в виде газированной воды с сиропом.

Дня через два вызвали к телефону. Звонил редактор из Балахны.

- Андреев?

- Да. Слушаю вас, товарищ Соколов.

Что же Вы там застряли, Андреев. Мы тут ждем, а вас все нет. В чем дело?

- Видите ли, товарищ редактор, я решил совсем остаться здесь.

- Как совсем? Ведь мы вас в штат зачислили, вы считаетесь здесь на работе, так ведь не делается.

- Понимаю, товарищ Соколов, очень виноват перед вами, прошу извинить, но так уж получилось, ничего не поделаешь.

- Так что же, теперь вы совсем не приедете?

- Да, выходит так.

- Ну, ну, смотрите сами.

Он повесил трубку. Я вернулся в гараж словно оплеванный. С одной стороны, конечно, лестно, что я тоже оказался нужным человеком, ко мне там уже привыкли. Но подлость, подлость-то куда денешь? Ведь приняли меня как человека, пожалели, обогрели, приласкали, а я покинул их в первую подходящую минуту, как последний негодяй, даже не попрощавшись по-человечески, не объяснив суть дела.

Прошел примерно месяц моего безмятежного счастья. Да, это была, пожалуй, самая счастливая полоса за весь этот злополучный 35-й год. Однажды по внутреннему телефону меня вызвали в редакцию. И не к кому-нибудь из заведующих отделами, не к Осипову или Французову, а к самому Келлеру, главному редактору.

При моем появлении он поднимает голову от бумаг на столе.

- Ваша фамилия Андреев?

- Да.

- Садитесь.

Я присаживаюсь на краешек стула в почтительном отдалении от него. Оба некоторое время смотрим друг на друга. Я - почтительно восторженно, он - с явным интересом, с каким ученый-биолог рассматривает в микроскоп любопытное явление природы вроде инфузорий или туфельки.

Налюбовавшись друг на друга, приступаем к беседе. Говорит-то, собственно, он один, я же внимательно слушаю. По мере того, как развиваются его мысли, голова моя опускается все ниже и ниже, а под конец из глаз брызнули слезы. Я их не вытираю, мне очень стыдно их, но ничего поделать не могу.

- Ну так вот, Андреев, - начал он. - Я ознакомился с вашей статьей. Написали вы, конечно, много. Мы произвели проверку на месте. Вот нам прислали результаты.

И он начал зачитывать и пересказывать отдельные места. Боже мой, чего только там нет! Если все это правда, я не имею права не только учиться в советской школе, но и вообще ходить по земле!.. Помимо всех собак, которых на меня понавешали, авторы письма в конце, в качестве последнего завершающего аккорда, прошлись по моему происхождению. Оказывается, отец мой был царский офицер, чуть ли не генерал, обласканный самим императором, награжденный четырьмя золотыми крестами и именной саблей, полный георгиевский кавалер и уж, конечно, белогвардеец. Дядя Ефим - бывший псаломщик, дед Анисим - деревенский кулак. Ни слова не говорилось, что к моменту гибели отца мне было всего полгода, а дед Анисим с дядей Ефимом тут же выгнали нас с матерью из дома. Удар этот был для меня тем более неожиданным, что я просто начисто забыл о своей статье, считал, что ее давно выкинули в мусорный ящик и уж никак не ожидал, что ее пошлют на расследование. Читая все это, Келлер временами поглядывает на меня, видит мое состояние, старается смягчить или пропускает некоторые, особенно острые места. Он не дурак, этот Келлер, прекрасно знает, как составляются подобные бумаги, ведь писали их те самые люди, которых я обвинял в своей статье. Знает и понимает все, но сделать для меня ничего не может: такова ситуация. Понимаю это и я, поэтому на него нисколько не обижаюсь. Не знали мы только тогда одного, что его самого ожидает трагическая участь, что сидеть в этом кресле и вообще жить на свете ему осталось меньше двух лет.

- Так вот, Андреев, - закончил он, - придется вам домой ехать. Я понимаю, конечно, ваше положение, но мы ничего не можем для вас сделать. Вот возьмите себе на дорогу, - с этими словами он вынул десять рублей и протянул мне.

- Спасибо, не надо, обойдусь как-нибудь.

Встал, повернулся и вышел, не скрывая обильно катящихся слез. В бухгалтерии получил расчет, забрал свой армяк и подался в город. Перешел улицу, зашел в скверик, сел на скамейку, задумался. Вот и все. Кончена моя так блестяще начавшаяся карьера по редакциям газет.

Отныне я опять безработный и бездомный бродяга.