Крылья

Герой на земле сырой

Далеко-далеко, где бушует мрачный Ледовитый океан, где полыхает в небе сказочное северное сияние, медленно движется по тяжелым волнам гигантская льдина.

На льдине люди. От льдины до земли— 150 километров.

Между льдиной и землей — лязгающие ледяные челюсти грозного океана.

Вчера у край льдины поднялся чудовищной величины ледяной вал: бело-голубые глыбы со скрежетом и скрипом брали приступом огромный пароход.

Льдина сжимала пароход в последнем, страшном об’ятии.

И люди увидели, как льды поползли внутрь парохода через зияющую трещину.

Час. Другой. Все глубже садится в черную воду большетрубый гигант.

Потом пароход резко клюнул носом. Задралась корма. Взвились клубы черного дыма. Люди бросились дальше от края льдины.

И вот — на льдине пусто. Пароход исчез. Бесстрашный красавец — победитель полярных льдов, точно растаял. Как во сне. Исчез, оставив горестную дрожь на раскрытой груди океана. И сто человек пассажиров на льдине — рабочих, ученых, матросов, механиков, профессоров. И пару малюсеньких ребят.

— Как же теперь? — растерялись люди на земле — родственники пленников льдов.

— Ну, товарищи, — за работу, — сказали люди на льдине и принялись строить бараки, кухню| расчищать площадки, заниматься физкультурой, выпускать газету.

А в Кремле мудрый вождь страны подписывал бодрящую телеграмму на льдину, в лагерь полярников, и внимательно выслушивал донесения о мерах спасения бесстрашных путешественников.

Страна бросилась на помощь своим детям.

Соколиной стаей помчались на север самолеты.

Спокойными, уверенными кораблями поплыли туда же дирижабли.

Зашумели-загудели винты огромных пароходов.

Заскрипели нарты, залаяли в упряжках собаки.

Страна затаила дыхание, напрягая силы.

Разложили карту на полу в зале Чеховской школы ребята и, лежа на животах, стали отыскивать точки, обозначенные странными названиями:

— Ванкарем.

— Уэллен.

— Сердце-камень.

— Почему «Сердце-камень?» Наверное, камень похож на сердце. Вот он, ребята.

— Ага. Вот конец его. Мыс Горн называется.

— Думаешь — тут? В Америке?

— А то где? Вот и Ледовитый океан.

— Эх ты, это же — Южный!

— А они в каком?

— В Северном, наверное.

— Васька, ты — учком, скажи, где этот Камень-сердце?

— «Где-где». Вот где!

— Это вовсе Аляска.

— Ну, так что ж?

— Где ж тут Ванкарем?

— Ну, значит не тут.

— А где Панама?

— Зачем тебе?

— «Красин»-то, ведь, туда пошел.

— Около Англии Панама.

— Кто тебе сказал?

— А в газете. Там написано — через Панамский канал пойдет. Вот тут он и есть, как выйдешь из Балтийского моря, тут и канал. Проход такой.

— Врешь. Тут вот написано — пролив Па-де-Кале, Ламанш. Где ж тут твоя Панама?

— Ну, и географы вы все, посмотрю я на вас, — возмутилась Ольга Алексеевна. Она долго стояла и слушала разговоры ребят. — Это же безобразие! Вы же карты не знаете, а чуть ли не кончаете школу. Ты что же, Орехов, председатель учкома, смотришь? Валерьян Петрович, — Ольга Алексеевна окликнула проходившего мимо зава, — вы только послушайте, что они мелют! Ведь они карты совсем не знают! Куда это годится?

Ой, как стыдно-то! Ребята не знают, куда глаза деть.

— Как же это, ребята, получилось? — лукаво улыбнулся Валерьян Петрович: — фото занимаемся, природу изучаем, модели строим, а собственного своего Союза не знаем, выходит, а? Ловко! Ну, Бурченко, какой же из тебя летчик получится, если ты не умеешь отличать севера от юга? А ты, Сережа? Изучаешь природу, лучший ты наш юнат, а не знаешь — где Панама и где Ламанш? Давайте-ка, друзья, подтягивайтесь. Никуда это не годится. Мы подтянем преподавателя, а ты, Вася, действуй через учком.

Никогда еще в Чеховской школе так остро занимательны не были уроки географии, как теперь. Никогда еще не были в таком спросе географические карты, атласы, глобусы из учительской, как теперь. Географичка даже похудела: ей пришлось организовать кружок географов и она с ног сбилась, доставая по городу учебники, книги о путешествиях, географическую литературу.

Толя собрал авиомоделистов.

— Вот что, ребята. Здорово это стыдно получилось тогда с картой. Верно сказал Валерьян Петрович — никакие из нас летчики не получатся из неграмотных. Ладно, в крайосо об этом еще не знают — была бы проборка хорошая. Надо нам приналечь. Давайте возьмем обязательство — в честь героев челюскинцев сдать все зачеты на «хор» и «очхор». Идет?

— Верно! Давай! Идет!

— И теперь вот еще что: вызовем на соревнование всех моделистов наших и по краю на изобретение лучшей модели. Чтоб нам на всесоюзных состязаниях опять взять знамя центрального совета — раз и второе — побить всех на длину и продолжительность полета. Это тоже — в честь челюскинцев.

— Да-а, побьешь тут рекорды, когда некоторые норовят прятать модели.

— Галка, ты всегда ноешь. Кто еще прячет?

— Шурка опять. Я ему сказала, что тебе пожалуюсь, а он говорит: что мне Толька, я сам инструктор.

— А ты не ври, — перебил Парометов. — Спроси ребят, — обратился он к Толе, — разве я теперь прячу модели? Ведь нет, ребята, ага? Вот видишь! А ей я все-равно не дам модель, потому что у нее всегда пальцы в каком-то клею.

— И не клей это вовсе, а серка.

— Еще лучше, — произнес Толя — Мы уже сколько раз об этом говорили? Что за привычка эту серку жевать? Как жвачное какое-то животное.

— Я маленечко.

— У тебя все маленечко. 8 ошибок в диктовке насадила — тоже маленечко. С октябрятами не занимаешься целый месяц — тоже маленечко — подсадил Галю Костик, — на переменах орешь во все горло — тоже у тебя все маленечко. А потом нас же будут тыкать носом в твои «неуды», скажут — из-за моделей это.

— И ничего не скажут, — рассердилась Галя, — это у меня 8 ошибок еще когда было? — как только заниматься стали. А сейчас толь ко по 4 да по 3 ошибки. Толя, можно дальше еще сказать?

— Давай.

— С октябрятами не работаю потому, что мне вожатая сказала, что будет работать Гутя Новик. И я не виновата, что она не работает.

И села.

— Ишь ты, села. А насчет перемен? — опять, поддел Костя.

— А это мы песню новую разучивали.

— Хороша песня! От этой песни не только барабанные перепонки лопнуть могут, а даже бумага на моделях расползается.

— Так вот, ребята, давайте только на «хорах» и «очхорах» ехать. Да надо подумать и над моделями.

— Может, изобретем такую, что по ней самолет для спасения челюскинцев сделают, ага?

Об этом чрезвычайном совещании моделистов Чеховской школы раньше других пронюхала, по обыкновению, Жеся и в тот же день заставила собраться своих моделистов. Мир между школами не налаживался, но вызов чеховцев на лучшую модель и на лучшую учебу моделисты Пушкинской школы приняли безоговорочно.

— Жеська, тебе нужна эта тряпочка?

Костя потянул к себе конец шелкового шарфика с шеи Жеси. Они шли вместе с катка.

— А тебе зачем?

— На модель.

— Новую делаешь?

— Ага. Мы сейчас все готовим. Вот интересно, спасут челюскинцев?

— Конечно, спасут. Вон сколько туда машин помчалось. А как ты думаешь, Костик, маленькие не замерзнут?

— Там же палатки.

— Костик, смотри! — Жеся остановила Костю и быстро повернулась перед ним. — Смотри — я к тебе повернулась лицом, а теперь — затылком, а теперь — опять лицом. Правда? Вот. Значит, так и земля, верно? К одному и тому же небу она повертывает то один бок, то другой. Так? Значит, то небо, которое сейчас над нами, оно было несколько часов тому назад над Америкой, да? Вот, если бы где-нибудь на небе оставлять знаки?

— Зачем? — удивился Костя, взглянув на небо.

— А чтоб переписываться. Вот, скажем, я сейчас написала бы: «здравствуйте, как поживаете, сколько у вас пионеров-моделистов», а завтра бы вечером уже прочла ответ на небе: «здравствуйте, живем плохо, а как ваши челюскинцы»… Костик, в Америке ведь знают, что у нас челюскинцы на льдине сидят?

— Конечно, знают. Они же самолеты хотят посылать.

— А можно сделать такой самолет или стратостат, чтоб он долго-долго держался в воздухе?

— Зачем тебе это?

— А ведь Паньки-то все нет… Вот бы на самолете все летать. и летать. Может, его можно было бы найти…

Одинокий тревожно-сиротливый торчит на булавке красный флажок на верхушке маленького глобуса. Это отмечен лагерь Шмидта. Теперь уж никто из моделистов города не собьется на карте.

Жеся задумчиво стоит у глобуса, покусывая булку. Мать спит за ширмой — ей с 12 часов ночи выходить на работу.

Входит дядя Володя. Жеся удивленно пялит глаза: он заходит обычно очень редко и то днем.

— Принимай гостей, — отодвигается он в сторону.

— Па-а-анька?!

Не веря себе, не доверяя собственным глазам, делает порывистое движение Жеся и тут же видит: в дверях, сзади Пани, сутулится Валерьян Петрович. Большие черные глаза его широко раскрыты, указательный палец крепко прижат к губам.

Жеся поняла.

— Панька! — радостно протягивает она руку и, как ни в чем не бывало, тащит Паню к глобусу. — Ты глянь, летчикам теперь совсем немного долететь придется. Ведь долетят, правда?

— Евгения, — раздается из-за ширмы голос матери, — ты бы чайник поставила, гостей чаем напоила. Я сейчас встану.

— Не вставай, не вставай! — замахал на ширму руками дядя Володя, — мы сейчас уходим. Паня нас затащил, бандар-лога повидать, говорит, надо. Пошли. Покойной ночи.

Поймав полный беспокойства и вопроса взгляд Жеси, Валерьян Петрович задержался в дверях и шепнул:

— Довольна? Все устроилось: жить будет дома, учиться — в нашей школе. И бить никто не будет.

— Я же с ним не успела даже поговорить, — в отчаянии зашипела на ухо Валерьяну Петровичу девочка.

— А и не надо, — шутливо и в тон ей зашипел учитель, — помаленьку все узнаешь, а пока ни о чем не расспрашивай, будто ничего не случилось.

— Где вы его нашли?

— Ой, ты мне в ухо наплевала! Ну тебя! Спи иди!

— Товарищ заведующий!

— Меня ведь зовут Валерьян Петрович.

— Родненький, — Жеся умоляюще сложила руки, — а вдруг его опять бить начнут?

— Не будут. Ручаюсь. Завтра приходи к нам в школу. В гости.

И ушел.

— Евгения! Ты с ума сошла? Прыгаешь, как коза одурелая. Убирайся! С каких это ты пор лизаться стала? У-у, и ревешь, как маленькая… О чем ты?

— Ты же сама тоже плачешь, мама!