Крылья

Жеська

— Тара-ра-рим-ра-ра!

Тара-ра-рим-ра-ра!

Тра-та-та-та…

Тра-та-та-та…

Тра-та-та…

Заколыхались бархатные знамена в головной колонне. Откуда-то снизу, от Оби, поднялась и понеслась по проспекту густая, рокочущая волна:

Ур-р-ра-а!

Песни переплетались с густым «ура!».

Лозунги, как ракеты, взвивались над трибуной.

«…Все выше, и выше, и выше,

Стремим мы полет наших птиц…».

Над разукрашенным городом с глухим рокотом плыли тройками могучие стальные птицы.

Навстречу им — с земли поднялись на вытянутых детских руках миниатюрные их копии — белоснежные, серые, с алыми и синими звездами на фюзеляжах и крыльях: по проспекту мимо трибуны двигалась колонна юных авиомоделистов.

Словно миллионы голубей вылетели вдруг на проспект — захлопали ладони, всплеснулись неистовые апплодисменты зрителей. Отцы, матери, взрослые братья, сестры посылали ласковый привет юным авиостроителям.

Отчаянно хлопал в ладоши Вовка Шашабрин, оседлавший толстый сук тополя на тротуаре, и кричал колонне:

— Толька-а-а! Я зде-ее-есь!

Широко улыбаясь, щуря усталые глаза, по-военному отдавал честь будущим инженерам воздуха секретарь краевого комитета партии. Председатель краевого совета Осоавиахима, пряча законную гордость за суровой осанкой, перегнувшись через барьер, кричал:

— Пионеры-авиомоделисты, к обороне Союза будьте готовы!

Громче всех крикнула «всегда готовы» Жеся. Она в восторге потрясла в воздухе серебристо-серой моделью, а, поймав улыбку секретаря крайкома, подняла и вторую руку и замахала ею над головой. От восторга она взбрыкнула ногой, и, опомнившись, оглянулась — не видит ли кто.

Знакомое лицо мелькнуло вдруг в толпе на тротуаре.

— Паня!

Рванулась из колонны.

— Куда ты? С ума сошла? — резко схватил ее сзади за руку Филя. — Колонну ломаешь!

— Панька там!

— Где?

— На углу!

— Где Панька? — спросил быстро и Кеша.

— На углу же! Честное пионерское!

— Не останавливайся, не останавливайся. Быстрей двигайтесь. Не задерживайте других.

Инструктор крайосо вполголоса торопил колонну и, поминутно оглядываясь, Жеся удалялась дальше и дальше от трибуны, от угла, где мелькнуло в толпе знакомое лицо.

Праздник был для нее испорчен. Во-первых — Чеховская шкода вынесла на демонстрацию такие красивые и аккуратные модели, что у всех остальных ребят слюнки потекли. Модель Толи Бурченко — прямо картинка. Правда, Пушкинская тоже не подкачала, особенно Кешка. Он нес на демонстрации модель моноплана и после парада его очень хвалили настоящие летчики. Но все-таки страшно жаль, что большая, такая блестящая, такая умная даже с виду модель, как «Имени 23 февраля», не участвовала в празднике! Вот бы Чеховцам нос утерли!

Жеся ясно увидела опять жалкие обломки белоснежных крыльев у подставки, в уголке Осоавиахима.

И опять мелькнуло в памяти жалкое, с жадными глазами, лицо Пани в толпе на тротуаре…

Не отдавая себе отчета, Жеся бросилась по лестнице вверх, в квартиру Желтовых.

— Паня пришел? — громко спросила она, останавливаясь на пороге.

Отец Пани сидел за столом с газетой в руках. Он только-что вернулся тоже с демонстрации. Мать переодевала маленькую девочку в кроватка. Она обернулась к дверям и крикливо спросила:

— А тебе что за печаль? Вернулся ли, не вернулся — дело не твое. Болельщики нашлись!

Жеся сдвинула брови и тихо, сурово произнесла::

— Эх, вы! Звери. А еще советскими людьми называетесь. Культурные люди животных никогда не бьют, а вы мальчишку заколотили. Он дурак у вас. Другой бы пионер на его месте давно на вас в суд пожаловался, а он еще жалел вас, дурак. Разве вас били, когда вы росли?

— На свою мать иди жалуйся — сварливо перебила Жесю панина мать — она тебя тоже не шибко милует!

— И пожалуюсь. Я уж сказала ей. Стыдно это — детей колошматить.

Панин отец взглянул из-за газеты на нее, потом на жену и печально опустил голову:

— Зря он ушел.

— Не он зря ушел, а вы его зря били. Он теперь, небось, в беспризорниках…

И боясь расплакаться, Жеська кубарем скатилась по лестнице. А в комнате уже не выдержала и разревелась.

— Ну? Завела музыку! — гаркнула, было, мать.

Жеська оскалила зубы, как маленький звереныш, и, глядя на мать колючими глазами, бросила:

— Завела, да! А тебе говорю: если ты меня еще хоть пальцем тронешь, — я мало того, что уйду от тебя, а еще и в партийный комитет заявлю на тебя. Не смеешь больше бить меня! Не смеешь!

Мать, привыкшая к молчаливой покорности девочки, оторопело опустила руки.