Кубок: Баллады, сказания, легенды

Темной ночью в двор Вадима[82]

Вече тайное сходилось.

Тут голов не много было,

Да зато голов всё вольных.

Да, голов не много было,

Но за каждой головою

Рать сомкнулась и пошла бы

Все равно в огонь и в воду.

«Запирай, Вадим, ворота,

Запирай избу и сени!

Говори! Мы за советом», —

Говорили новгородцы.

И сказал, тряхнув кудрями,

Им Вадим: «Один лишь только

У меня совет. Другого

Я не знаю. Каждый слушай!

Завтра к ночи наточите

Вы ножи свои острее,

Завтра к ночи соберите

Каждый верную дружину.

Завтра ночью с вражьей силой

Нам сходиться на расправу.

Если головы мы сложим,

Так за волю и за славу.

Завтра к ночи в княжий терем

Все на пир они сберутся.

Вся родня сберется княжья;

Вся их чадь и вся дружина.

Все на пир они сберутся,

Станут пить и есть беспечно;

А напьются, наедятся —

Станут хвастаться наверно.

Многим хвастаться им можно,

Как из жалких проходимцев

Стали вдруг они князьями

Над народом смелым, вольным.

Кто то видел? кто то слышал?

Чтоб в семье на ссору звали

Рассудить чужих, соседей!

Иль наскучила нам воля?

А заморские бродяги

Рады — тотчас прикатили,

Навели с собою рати,

Словно вороны на падаль.

Не было у нас наряду!

Заведут наряд тюремный.

Видите теперь и сами,

Есть ли где наряд без воли?

Пировать недаром будут:

Княжья сволочь разбирает

Наши волости родные

По рукам своим голодным.

По селеньям нашим рыщут,

Словно зверь какой, варяги:

Грабят, дани собирают,

Наших дочерей позорят.

Грабежу их и насилью

Нет суда и нет расправы.

Не от княжьих рук дождаться, —

На расправу встанем сами!

Как расхвастаются очень

На пиру своем варяги,

Тут-то пир другой с врагами

Заварим мы, новгородцы!

Тут-то мы князьям покажем,

Что не все у нас холопы

И что вольные остались

В Новегороде граждане.

Их дубовые столы мы

Опрокинем; вместо меда

Обольем их черной кровью

Все их скатерти цветные.

Завтра ночью пир нам будет!

А не сломим эту силу,

Сами ляжем головами,

Но на воле, — не рабами.

Пусть погибнем, — наше дело

Не умрет… и рано ль, поздно

Отзовется; восстановим

Новгородскую свободу!»

Но коварная измена

В терем княжеский прокралась,

И уже к двору Вадима

Собиралась вражья сила.

У ворот и у заборов,

У плетней и у калиток,

Утаясь во мраке ночи,

Соглядатаи засели.

И как вече расходилось,

Безоружно, потаенно,

В груди всех гостей Вадима

Нож варяжский очутился.

Что борьбы, сопротивленья

Было, скрыла ночь во мраке;

Под ее ж туманом Волхов

Нес волнами десять трупов.

И поутру двор Вадима

Пуст стоял и заперт. К ночи

В княжьем тереме варяги

Пировали и хвалились.

Но лилось не много меду,

Похвальба была скромнее,

И порою шепот страха

Пробегал по всей палате.

Старый княжеский приспешник

Говорил: «С таким народом

Справиться не скоро можно,

Нам не жить здесь безопасно.

Ночью тайной и изменой

Все они побиты нами;

Нынче пали — завтра станут

Помыкать, владеть князьями».

Было время — по Украйне

Пушки грохотали.

Было время — запорожцы

Жили-пировали.

Пировали, добывали

Славы, вольной воли.

Все то минуло — остались

Лишь могилы в поле,

Те высокие могилы,

Где лежит зарыто

Тело белое казачье,

Саваном пови´то.

И чернеют те могилы,

Словно горы в поле,

И лишь с ветром перелетным

Шепчутся про волю.

Славу дедовскую ветер

По полю разносит…

Внук услышит — песню сложит

И с той песней косит.

Было время — на Украйне

В пляску шло и горе:

Как вина да меду вдоволь —

По колено море!

Да, жилось когда-то славно!

И теперь вспомянешь —

Как-то легче станет сердцу,

Веселее взглянешь.

Встала туча над Лиманом[83],

Солнце заслоняет;

Лютым зверем сине море

Стонет, завывает.

Днепр надулся. «Что ж, ребята,

Время мы теряем?

В лодки! Море расходилось…

То-то погуляем!»

Высыпают запорожцы.

Вот Лиман покрыли

Их ладьи. «Играй же, море!»

Волны заходили…

За волнами, за горами

Берега´ пропали.

Сердце ноет, казаки же

Веселее стали.

Плещут веслы, песня льется,

Чайка вкруг порхает…

Атаман в передней лодке

Путь-дорогу знает.

Сам все ходит вдоль по лодке,

Трубку сжал зубами;

Взглянет вправо, взглянет влево —

Где б сойтись с врагами?

Закрутил он ус свой черный,

Вскинул чуб косматый,

Поднял шапку — лодки стали…

«Сгинь ты, враг проклятый!

Поплывемте не к Синопу[84],

Братцы-атаманы,

А в Царьград поедем — в гости

К самому султану!»

— Ладно, батька! — загремело.

«Ну, спасибо, братцы!»

И накрылся.

Вновь горами

Волны громоздятся…

И опять он вдоль по лодке

Ходит, не садится;

Только молча, исподлобья

На волну косится.

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели,

И оба душой приуныли,

Дойдя до Немецкой Земли.

Придется им — слышат — увидеть

В позоре родную страну…

И храброе войско разбито,

И сам император в плену!

Печальные слушая вести,

Один из них вымолвил: «Брат!

Болит мое скорбное сердце,

И старые раны горят!»

Другой отвечает: «Товарищ!

И мне умереть бы пора;

Но дома жена, малолетки:

У них ни кола ни двора.

Да что мне? просить христа-ради

Пущу и детей и жену…

Иная на сердце забота:

В плену император! в плену!

Исполни завет мой: коль здесь я

Окончу солдатские дни,

Возьми мое тело, товарищ,

Во Францию! там схорони!

Ты орден на ленточке красной

Положишь на сердце мое,

И шпагой меня опояшешь,

И в руки мне вложишь ружье.

И смирно и чутко я буду

Лежать, как на страже, в гробу…

Заслышу я конское ржанье,

И пушечный гром, и трубу.

То Он над могилою едет!

Знамена победно шумят…

Тут выйдет к тебе, император,

Из гроба твой верный солдат!»

Вставай, слуга! коня седлай!

Чрез рощи и поля

Скачи скорее ко дворцу

Дункана-короля!

Зайди в конюшню там и жди!

И если кто войдет,

Спроси: которую Дункан

Дочь замуж отдает?

Коль чернобровую — лети

Во весь опор назад!

Коль ту, что с русою косой, —

Спешить не надо, брат.

Тогда ступай на рынок ты:

Купи веревку там!

Вернися шагом — и молчи:

Я угадаю сам.

Истомленный, на рисовой ниве он спал[85].

Грудь открытую жег ему зной;

Серп остался в руке, — и в горячем песке

Он курчавой тонул головой.

Под туманом и тенью глубокого сна

Снова видел он край свой родной.

Тихо царственный Нигер катился пред ним,

Уходя в безграничный простор.

Он царем был опять, и на пальмах родных

Отдыхал средь полей его взор.

И, звеня и гремя, опускалися в дол

Караваны с сияющих гор.

И опять черноокой царице своей

С нежной лаской глядел он в глаза,

И детей обнимал, — и опять услыхал

И родных и друзей голоса.

Тихо дрогнули сонные веки его,

И с лица покатилась слеза.

И на борзом коне вдоль реки он скакал

По знакомым, родным берегам…

В серебре повода, — золотая узда…

Громкий топот звучал по полям

Средь глухой тишины, — и стучали ножны

Длинной сабли коню по бокам.

Впереди, словно красный кровавый платок,

Яркокрылый фламинго летел;

Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,

Где кругом тамаринд зеленел.

Показалися хижины кафров, — и вот

Океан перед ним засинел.

Ночью слышал он рев и рыкание льва

И гиены пронзительный вой;

Слышал он, как в пустынной реке бегемот

Мял тростник своей тяжкой стопой…

И над сонным пронесся торжественный гул,

Словно радостный клик боевой.

Мириадой немолчных своих языков

О свободе гласили леса;

Кличем воли в дыханье пустыни неслись

И земли и небес голоса…

И улыбка и трепет прошли по лицу,

И смежилися крепче глаза.

Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич

Провизжал у него над спиной…

Царство сна озарила сиянием смерть,

И на ниве остался — немой

И безжизненный труп: перетертая цепь,

Сокрушенная вольной душой.

В продажу негров через море

Вез португальский капитан.

Они, как мухи, гибли с горя.

Ах, черт возьми! Какой изъян!

«Что, — говорит он им, — грустите?

Не стыдно ль? Полно хмурить лбы!

Идите, кукол посмотрите;

Рассейтесь, милые рабы».

Чтоб черный люд не так крушился,

Театр воздвигли подвижной, —

И вмиг Полишинель[86] явился.

Для негров этот нов герой;

В нем все им странно показалось.

Но — точно — меньше хмурят лбы,

К слезам улыбка примешалась.

Рассейтесь, милые рабы.

Пока Полишинель храбрился,

Явился страж городовой.

Тот палкой хвать — и страж свалился.

Пример расправы недурной!

Смех вырвался из каждой груди;

Забыты цепи, гнет судьбы:

Своим бедам неверны люди.

Рассейтесь, милые рабы.

Тут черт на сцену выступает,

Всем мил своею чернотой.

Буяна в лапы он хватает…

К веселью повод им другой!

Да, черным кончена расправа;

Он стал решителем борьбы.

В оковах бедным снится слава.

Рассейтесь, милые рабы.

Весь путь в Америку, где ждали

Их бедствия еще грозней,

На кукол глядя, забывали

Рабы об участи своей. —

И нам, когда цари боятся,

Чтоб мы не прокляли судьбы,

Давать игрушек не скупятся:

Рассейтесь, милые рабы.

Позорной казни обреченный,

Лежит в цепях венгерский граф,

Своей отчизне угнетенной

Хотел помочь он: гордый нрав

В нем возмущался; меж рабами

Себя он чувствовал рабом —

И взят в борьбе с могучим злом,

И к петле присужден врагами.

Едва двадцатая весна

Настала для него — и надо

Покинуть мир! Не смерть страшна:

Больному сердцу в ней отрада!

Ужасно в петле роковой

Средь людной площади качаться…

Вороны жадные слетятся,

И над опальной головой

Голодный рой их станет драться.

Но граф в тюрьме, в углу сыром,

Заснул спокойным, детским сном.

Поутру, грустно мать лаская,

Он говорил: «Прощай, родная!

Я у тебя дитя одно;

А мне так скоро суждено

Расстаться с жизнью молодою!

Погибнет без следа со мною

И имя честное мое,

Ах, пожалей дитя свое.

Я в вихре битв не знал боязни,

Я не дрожал в дыму, в огне;

Но завтра, при позорной казни

Дрожать как лист придется мне».

Мать говорила, утешая:

«Не бойся, не дрожи, родной!

Я во дворец пойду, рыдая:

Слезами, воплем и мольбой

Я сердце разбужу на троне…

И поутру, как поведут

Тебя на площадь, стану тут,

У места казни, на балконе.

Коль в черном платье буду я,

Знай — неизбежна смерть твоя…

Не правда ль, сын мой! шагом смелым

Пойдешь навстречу ты судьбе?

Ведь кровь венгерская в тебе!

Но если в покрывале белом

Меня увидишь над толпой,

Знай — вымолила я слезами

Пощаду жизни молодой.

Пусть будешь схвачен палачами —

Не бойся, не дрожи, родной!»

И графу тихо, мирно спится,

И до утра он будет спать…

Ему все на балконе мать

Под белым покрывалом снится.

Гудит набат; бежит народ…　

И тихо улицей идет,　

Угрюмой стражей окруженный,

На площадь граф приговоренный.

Все окна настежь. Сколько глаз

Его слезами провожает,　

И сколько женских рук бросает

Ему цветы в последний раз!　

Граф ничего не замечает:　

Вперед, на площадь, он глядит.

Там на балконе мать стоит —

Спокойна, в покрывале белом.　

И заиграло сердце в нем!

И к месту казни шагом смелым

Пошел он… с радостным лицом

Вступил на помост с палачом…

И ясен к петле поднимался…

И в самой петле — улыбался!

Зачем же в белом мать была?..

О, ложь святая!.. Так могла

Солгать лишь мать, полна боязнью,

Чтоб сын не дрогнул перед казнью!

Когда-то сильных три царя

Царили заодно —

И порешили: сгинь ты, Джон

Ячменное Зерно!

Могилу вырыли сохой,

И был засыпан он

Сырой землею, и цари

Решили: сгинул Джон!

Пришла весна, тепла, ясна,

Снега с полей сошли.

Вдруг Джон Ячменное Зерно

Выходит из земли.

И стал он полон, бодр и свеж

С приходом летних дней;

Вся в острых иглах голова —

И тронуть не посмей!

Но осень темная идет…

И начал Джон хиреть

И головой поник — совсем

Собрался умереть.

Слабей, желтее с каждым днем,

Все ниже гнется он…

И поднялись его враги…

«Теперь-то наш ты, Джон!»

Они пришли к нему с косой,

Снесли беднягу с ног

И привязали на возу,

Чтоб двинуться не мог.

На землю бросивши потом,

Жестоко стали бить;

Взметнули кверху высоко —

Хотели закружить.

Тут в яму он попал с водой

И угодил на дно…

«Попробуй, выплыви-ка, Джон

Ячменное Зерно!»

Нет, мало! взяли из воды

И, на пол положа,

Возили так, что в нем едва

Держалася душа.

В жестоком пламени сожгли

И мозг его костей;

А сердце мельник раздавил

Меж двух своих камней.

Кровь сердца Джонова враги,

Пируя, стали пить,

И с кружки начало в сердцах

Ключом веселье бить.

Ах, Джон Ячменное Зерно!

Ты чудо-молодец!

Погиб ты сам, но кровь твоя —

Услада для сердец.

Как раз заснет змея-печаль,

Все будет трын-трава…

Отрет слезу свою бедняк,

Пойдет плясать вдова.

Гласите ж хором: «Пусть вовек

Не сохнет в кружках дно

И век поит нас кровью Джон

Ячменное Зерно!»

Вилли в конюшне у стойла стоит,

Гладит коня своего.

На руку белую вдруг полилась

Из носу кровь у него.

«Матушка, корму коню положи!

Ужинать конюху дай!

Еду сейчас к Маргарите: поспеть

Засветло надо. Прощай!» —

«Вилли, останься! не езди, родной!

Ветер студеный шумит;

Смеркнется скоро, а ночи темны…

Путь через речку лежит». —

«Пусть не бывало темнее ночей,

Ветра сильней, холодней —

Еду сейчас к Маргарите: поспеть

Засветло надо мне к ней». —

«Вилли, не езди! Поедешь — добра

Ты и не жди! Прокляну!

Клейд и широк и глубок — и пойдешь

Ты, словно камень, ко дну».

Он оседлал вороного коня,

Сел на него — и погнал.

Клейд еще был далеко, а в полях

Ветер и выл и стонал.

Вилли в долину съезжает с холма:

Вся потемнела река;

Зверем ревет она, бешено бьет

Темной волной в берега.

Сердцем он пылок, отважен душой:

Клейду ль его испугать?

Только звучит все в ушах у него,

Словно клянет его мать.

Вплавь на коне переправился он,

Как ни бурлила река.

К милой поспел он уж в темной ночи…

Спят все; нигде огонька.

Долго вкруг дома ходил он; стучал

Долго у двери кольцом…

Дверь на замке, и все окна темны —

Словно как вымер весь дом.

«Ах, отвори, Маргарита моя!

Ах, отвори поскорей!

Мерзнет вода у меня в сапогах;

Весь я продрог до костей». —

«Как тебе, Вилли, я дверь отворю?

Матушка спать улеглась.

Петли скрипят, половицы скрипят…

Встану — проснется как раз». —

«Если к себе ты не пустишь меня,

К Вилли не будешь добра,

Ты мне хоть угол какой укажи,

Где б отдохнуть до утра». —

«Вилли, нельзя тебе здесь ночевать:

Поздно приехал ко мне.

Были три горницы в доме пустых;

Заняты нынче оне:

Хлебом одна, и соломой одна,

В третьей приезжие спят —

Три молодца разудалых: они

Завтра весь день прогостят». —

«Бог же с тобой, Маргарита! прощай!

Вижу — ты хочешь мне зла.

Видно, недаром, как ехал к тебе,

Мать меня грозно кляла».

Сел он, погнал вороного коня;

Сердце в нем ныло тоской.

По полю ветер и выл и стонал,

Небо темнело грозой.

Вилли в долину съезжает с холма;

Вся почернела река;

Зверем ревет она, бешено бьет

Черной волной в берега.

С берега в воду спустил он коня;

Сам же дрожит весь как лист.

Ветер, кидаясь по бурным волнам,

Вырвал из рук его хлыст.

Вилли поймать его хочет: к воде

Он наклонился с седла.

Буря, кидаясь по темным волнам,

Шляпу с него сорвала.

Вилли поймать ее хочет: к воде

Он наклонился с седла.

Буря, кидаясь по черным волнам,

Вилли с коня сорвала.

С берега брат ему старший кричит:

«Очень же, малый, ты прост!

Плавать не можешь, так знал бы держал

Крепче коня — хоть за хвост!» —

«Плавай, не плавай — беды не избыть!

Что мне держаться коня?

Мать, провожая, на смерть обрекла

Грозным проклятьем меня!»

Молвил — и камнем он в воду пошел

И не поднялся со дна.

Временем тем Маргарита его

Вдруг пробудилась от сна.

«Матушка, встань! разгадай мне мой сон!

Снилась мне бурная ночь…

Снилось мне: милый стучал у дверей;

Ты прогнала его прочь». —

«Спи, Маргарита, родное дитя!

Спи, не страшись ничего!

Милый твой был, и тебя он будил;

Я не впустила его».

Тихо с постели тут дочь поднялась,

К двери идет и дрожит…

Из дому вышла — кричит и зовет…

Ветер все пуще шумит.

К клейдским волнам прибежала она,

В воду ступила ногой…

«Господи боже мой! Грозен ты, Клейд:

Видно, не быть мне живой!»

Дальше ступила — по белую грудь

В бурные волны ушла.

«Глубже пойду я, грозы не боюсь —

Только бы Вилли нашла!»

Глубже ступила… Уж ветер волной

Ей через плечи плескал;

Вдруг обо что-то запнулась она:

Тут ее Вилли лежал.

«Вилли, мой друг! недобра к тебе мать;

Мать и ко мне недобра…

Вместе мы ляжем и вместе уснем,

Словно как брат и сестра!»