Кубок: Баллады, сказания, легенды

В шапке золота литого [32]

Старый русский великан

Поджидал к себе другого

Из далеких чуждых стран.

За горами, за долами

Уж гремел об нем рассказ,

И помериться главами

Захотелось им хоть раз.

И пришел с грозой военной

Трехнедельный удалец, —

И рукою дерзновенной

Хвать за вражеский венец.

Но улыбкой роковою

Русский витязь отвечал:

Посмотрел — тряхнул главою…

Ахнул дерзкий — и упал!

Но упал он в дальнем море,

На неведомый гранит[33],

Там, где буря на просторе

Над пучиною шумит.

«Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые?

Да, говорят, еще какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!»

— Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

Богатыри — не вы!

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля…

Не будь на то господня воля,

Не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки?»

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки

И леса синие верхушки —

Французы тут как тут.

Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

Постой-ка, брат, мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!

Два дня мы были в перестрелке.

Что толку в этакой безделке?

Мы ждали третий день.

Повсюду стали слышны речи:

«Пора добраться до картечи!»

И вот на поле грозной сечи

Ночная пала тень.

Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус.

И только небо засветилось,

Все шумно вдруг зашевелилось,

Сверкнул за строем строй.

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам…

Да, жаль его: сражен булатом,

Он спит в земле сырой.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой.

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий

Французы двинулись, как тучи,

И всё на наш редут.

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут.

Вам не видать таких сражений!..

Носились знамена, как тени,

В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

Земля тряслась — как наши груди,

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

Слились в протяжный вой…

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

И до конца стоять…

Вот затрещали барабаны —

И отступили басурманы.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать.

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

Богатыри — не вы.

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля.

Когда б на то не божья воля,

Не отдали б Москвы!

По синим волнам океана[34],

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.

Не гнутся высокие мачты,

На них флюгера не шумят,

И молча в открытые люки

Чугунные пушки глядят.

Не слышно на нем капитана,

Не видно матросов на нем;

Но скалы и тайные мели,

И бури ему нипочем.

Есть остров на том океане —

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт.

Зарыт он без почестей бранных

Врагами в сыпучий песок,

Лежит на нем камень тяжелый,

Чтоб встать он из гроба не мог.

И в час его грустной кончины,

В полночь, как свершается год,

К высокому берегу тихо

Воздушный корабль пристает.

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук.

Скрестивши могучие руки,

Главу опустивши на грудь,

Идет и к рулю он садится

И быстро пускается в путь.

Несется он к Франции милой,

Где славу оставил и трон,

Оставил наследника-сына

И старую гвардию он.

И только что землю родную

Завидит во мраке ночном,

Опять его сердце трепещет

И очи пылают огнем.

На берег большими шагами

Он смело и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет.

Но спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.

И маршалы зова не слышат:

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.

И, топнув о землю ногою,

Сердито он взад и вперед

По тихому берегу ходит,

И снова он громко зовет:

Зовет он любезного сына,

Опору в превратной судьбе;

Ему обещает полмира,

А Францию только себе.

Но в цвете надежды и силы

Угас его царственный сын,

И долго, его поджидая,

Стоит император один —

Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок,

Потом на корабль свой волшебный,

Главу опустивши на грудь,

Идет и, махнувши рукою,

В обратный пускается путь.

Сидел рыбак веселый

На берегу реки,

И перед ним по ветру

Качались тростники.

Сухой тростник он срезал

И скважины проткнул;

Один конец зажал он,

В другой конец подул.

И, будто оживленный,

Тростник заговорил —

То голос человека

И голос ветра был.

И пел тростник печально:

«Оставь, оставь меня;

Рыбак, рыбак прекрасный,

Терзаешь ты меня!

И я была девицей,

Красавица была,

У мачехи в темнице

Я некогда цвела.

И много слез горючих

Невинно я лила;

И раннюю могилу

Безбожно я звала.

И был сынок любимец

У мачехи моей,

Обманывал красавиц,

Пугал честных людей.

И раз пошли под вечер

Мы на берег крутой

Смотреть на сини волны,

На запад золотой.

Моей любви просил он, —

Любить я не могла,

И деньги мне дарил он, —

Я денег не брала;

Несчастную сгубил он,

Ударив в грудь ножом,

И здесь мой труп зарыл он

На берегу крутом;

И над моей могилой

Взошел тростник большой,

И в нем живут печали

Души моей младой,

Рыбак, рыбак прекрасный,

Оставь же свой тростник.

Ты мне помочь не в силах,

А плакать не привык».

В море царевич купает коня;

Слышит: «Царевич! взгляни на меня!»

Фыркает конь и ушами прядет,

Брызжет, и плещет, и дале плывет.

Слышит царевич: «Я царская дочь!

Хочешь провесть ты с царевною ночь?»

Вот показалась рука из воды,

Ловит за кисти шелковой узды.

Вышла младая потом голова,

В косу вплелася морская трава.

Синие очи любовью горят;

Брызги на шее, как жемчуг, дрожат.

Мыслит царевич: «Добро же! постой!»

За косу ловко схватил он рукой.

Держит, рука боевая сильна:

Плачет, и молит, и бьется она.

К берегу витязь отважно плывет;

Выплыл: товарищей громко зовет:

«Эй вы! сходитесь, лихие друзья!

Гляньте, как бьется добыча моя…

Что ж вы стоите смущенной толпой?

Али красы не видали такой?»

Вот оглянулся царевич назад:

Ахнул! померк торжествующий взгляд.

Видит, лежит на песке золотом

Чудо морское с зеленым хвостом;

Хвост чешуею змеиной покрыт,

Весь замирая, свиваясь, дрожит;

Пена струями сбегает с чела,

Очи одела смертельная мгла.

Бледные руки хватают песок;

Шепчут уста непонятный упрек…

Едет царевич задумчиво прочь.

Будет он помнить про царскую дочь!

В песчаных степях аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли.

Родник между ними из почвы бесплодной,

Журча, пробивался волною холодной,

Хранимый, под сенью зеленых листов,

От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли;

Но странник усталый из чуждой земли

Пылающей грудью ко влаге студеной

Еще не склонялся под кущей зеленой,

И стали уж сохнуть от знойных лучей

Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на бога роптать:

«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?

Без пользы в пустыне росли и цвели мы,

Колеблемы вихрем и зноем палимы,

Ничей благосклонный не радуя взор?..

Не прав твой, о небо, святой приговор!»

И только замолкли — в дали голубой

Столбом уж крутился песок золотой,

Звонков раздавались нестройные звуки,

Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок,

Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твердых горбов

Узорные полы походных шатров;

Их смуглые ручки порой подымали,

И черные очи оттуда сверкали…

И, стан худощавый к луке наклоня,

Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой,

И прыгал, как барс, пораженный стрелой;

И белой одежды красивые складки

По плечам фариса[35] вились в беспорядке;

И, с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копье на скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван:

В тени их веселый раскинулся стан.

Кувшины звуча налилися водою,

И, гордо кивая махровой главою,

Приветствуют пальмы нежданных гостей,

И щедро поит их студеный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,

По корням упругим топор застучал,

И пали без жизни питомцы столетий!

Одежду их сорвали малые дети,

Изрублены были тела их потом,

И медленно жгли их до утра огнем.

Когда же на запад умчался туман,

Урочный свой путь совершал караван;

И следом печальным на почве бесплодной

Виднелся лишь пепел седой и холодный;

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне все дико и пусто кругом —

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскаленный заносит

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад,

Буре плач его подобен,

Слезы брызгами летят.

Но, по степи разбегаясь,

Он лукавый принял вид

И, приветливо ласкаясь,

Морю Каспию журчит:

«Расступись, о старец море,

Дай приют моей волне!

Погулял я на просторе,

Отдохнуть пора бы мне.

Я родился у Казбека,

Вскормлен грудью облаков,

С чуждой властью человека

Вечно спорить был готов.

Я, сынам твоим в забаву,

Разорил родной Дарьял

И валунов им, на славу,

Стадо целое пригнал».

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий стихнул, будто спит,

И опять, ласкаясь, Терек

Старцу на ухо журчит:

«Я привез тебе гостинец!

То гостинец не простой:

С поля битвы кабардинец,

Кабардинец удалой.

Он в кольчуге драгоценной,

В налокотниках стальных:

Из Корана стих священный

Писан золотом на них.

Он угрюмо сдвинул брови,

И усов его края

Обагрила знойной крови

Благородная струя;

Взор, открытый, безответный,

Полон старою враждой;

По затылку чуб заветный

Вьется черною космой».

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек

Старцу снова говорит:

«Слушай, дядя: дар бесценный!

Что другие все дары?

Но его от всей вселенной

Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами

Труп казачки молодой,

С темно-бледными плечами,

С светло-русою косой.

Грустен лик ее туманный,

Взор так тихо, сладко спит,

А на грудь из малой раны

Струйка алая бежит.

По красотке-молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою».

Замолчал поток сердитый,

И над ним, как снег бела,

Голова с косой размытой,

Колыхаяся, всплыла.

И старик во блеске власти

Встал, могучий, как гроза,

И оделись влагой страсти

Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный, —

И в объятия свои

Набегающие волны

Принял с ропотом любви.

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла;

Бежал он в страхе с поля брани,

Где кровь черкесская текла;

Отец и два родные брата

За честь и вольность там легли,

И под пятой у супостата

Лежат их головы в пыли.

Их кровь течет и просит мщенья,

Гарун забыл свой долг и стыд;

Он растерял в пылу сраженья

Винтовку, шашку — и бежит!

И скрылся день; клубясь туманы

Одели темные поляны

Широкой белой пеленой;

Пахнуло холодом с востока,

И над пустынею пророка

Встал тихо месяц золотой!..

Усталый, жаждою томимый,

С лица стирая кровь и пот,

Гарун меж скал аул родимый

При лунном свете узнает;

Подкрался он, никем незримый…

Кругом молчанье и покой,

С кровавой битвы невредимый

Лишь он один пришел домой.

И к сакле он спешит знакомой,

Там блещет свет, хозяин дома;

Скрепясь душой как только мог,

Гарун ступил через порог;

Селима звал он прежде другом,

Селим пришельца не узнал;

На ложе, мучимый недугом, —

Один, — он молча умирал…

«Велик аллах, от злой отравы

Он светлым ангелам своим

Велел беречь тебя для славы!»

«Что нового?» — спросил Селим,

Подняв слабеющие вежды,

И взор блеснул огнем надежды!..

И он привстал, и кровь бойца

Вновь разыгралась в час конца.

«Два дня мы билися в теснине;

Отец мой пал, и братья с ним;

И скрылся я один в пустыне,

Как зверь, преследуем, гоним,

С окровавленными ногами

От острых камней и кустов,

Я шел безвестными тропами

По следу вепрей и волков;

Черкесы гибнут — враг повсюду…

Прими меня, мой старый друг;

И вот пророк! твоих услуг

Я до могилы не забуду!..»

И умирающий в ответ:

«Ступай — достоин ты презренья.

Ни крова, ни благословленья

Здесь у меня для труса нет!..»

Стыда и тайной муки полный,

Без гнева вытерпев упрек,

Ступил опять Гарун безмолвный

За неприветливый порог.

И, саклю новую минуя,

На миг остановился он,

И прежних дней летучий сон

Вдруг обдал жаром поцелуя

Его холодное чело;

И стало сладко и светло

Его душе; во мраке ночи,

Казалось, пламенные очи

Блеснули ласково пред ним;

И он подумал: я любим;

Она лишь мной живет и дышит…

И хочет он взойти — и слышит,

И слышит песню старины…

И стал Гарун бледней луны:

Месяц плывет

Тих и спокоен,

А юноша-воин

На битву идет.

Ружье заряжает джигит,

А дева ему говорит:

Мой милый, смелее

Вверяйся ты року,

Молися востоку,

Будь верен пророку,

Будь славе вернее,

Своим изменивший

Изменой кровавой,

Врага не сразивши,

Погибнет без славы,

Дожди его ран не обмоют,

И звери костей не зароют.

Месяц плывет

И тих и спокоен,

А юноша-воин

На битву идет.

Главой поникнув, с быстротою

Гарун свой продолжает путь,

И крупная слеза порою

С ресницы падает на грудь…

Но вот от бури наклоненный

Пред ним родной белеет дом;

Надеждой снова ободренный,

Гарун стучится под окном.

Там, верно, теплые молитвы

Восходят к небу за него;

Старуха мать ждет сына с битвы,

Но ждет его не одного!..

«Мать, отвори! я странник бедный,

Я твой Гарун! твой младший сын;

Сквозь пули русские безвредно

Пришел к тебе!»

— «Один?»

— «Один!»

— «А где отец и братья?» —

— «Пали!

Пророк их смерть благословил,

И ангелы их души взяли».

— «Ты отомстил?»

— «Не отомстил…

Но я стрелой пустился в горы,

Оставил меч в чужом краю,

Чтобы твои утешить взоры

И утереть слезу твою…» —

«Молчи, молчи! гяур[36] лукавый,

Ты умереть не мог со славой,

Так удались, живи один.

Твоим стыдом, беглец свободы,

Не омрачу я стары годы,

Ты раб и трус — и мне не сын!..»

Умолкло слово отверженья,

И все кругом объято сном.

Проклятья, стоны и моленья

Звучали долго под окном;

И наконец удар кинжала

Пресек несчастного позор…

И мать поутру увидала…

И хладно отвернула взор.

И труп, от праведных изгнанный,

Никто к кладбищу не отнес,

И кровь с его глубокой раны

Лизал, рыча, домашний пес;

Ребята малые ругались

Над хладным телом мертвеца,

В преданьях вольности остались

Позор и гибель беглеца.

Душа его от глаз пророка

Со страхом удалилась прочь;

И тень его в горах востока

Поныне бродит в темну ночь,

И под окном поутру рано

Он в сакли просится, стуча,

Но, внемля громкий стих Корана,

Бежит опять под сень тумана,

Как прежде бегал от меча.

Как-то раз перед толпою

Соплеменных гор

У Казбека с Шат-горою [37]

Был великий спор.

«Берегись! — сказал Казбеку

Седовласый Шат, —

Покорился человеку

Ты недаром, брат!

Он настроит дымных келий

По уступам гор;

В глубине твоих ущелий

Загремит топор;

И железная лопата

В каменную грудь,

Добывая медь и злато,

Врежет страшный путь.

Уж проходят караваны

Через те скалы,

Где носились лишь туманы

Да цари-орлы.

Люди хитры! Хоть и труден

Первый был скачок,

Берегися! многолюден

И могуч Восток!» —

«Не боюся я Востока! —

Отвечал Казбек, —

Род людской там спит глубоко

Уж девятый век.

Посмотри: в тени чинары

Пену сладких вин

На узорные шальвары[38]

Сонный льет грузин;

И, склонясь в дыму кальяна[39]

На цветной диван,

У жемчужного фонтана

Дремлет Тегеран.

Вот у ног Ерусалима,

Богом сожжена,

Безглагольна, недвижима

Мертвая страна;

Дальше, вечно чуждый тени,

Моет желтый Нил

Раскаленные ступени

Царственных могил.

Бедуин[40] забыл наезды

Для цветных шатров

И поет, считая звезды,

Про дела отцов.

Все, что здесь доступно оку,

Спит, покой ценя…

Нет! не дряхлому Востоку

Покорить меня!»

«Не хвались, еще заране! —

Молвил старый Шат, —

Вот на севере в тумане

Что-то видно, брат!»

Тайно был Казбек огромный

Вестью той смущен;

И, смутясь, на север темный

Взоры кинул он;

И туда в недоуменье

Смотрит, полный дум:

Видит странное движенье,

Слышит звон и шум.

От Урала до Дуная,

До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

Движутся полки;

Веют белые султаны[41],

Как степной ковыль;

Мчатся пестрые уланы,

Подымая пыль;

Боевые батальоны

Тесно в ряд идут,

Впереди несут знамены,

В барабаны бьют;

Батареи медным строем

Скачут и гремят,

И, дымясь, как перед боем,

Фитили горят.

И испытанный трудами

Бури боевой,

Их ведет, грозя очами,

Генерал седой.

Идут все полки могучи,

Шумны, как поток,

Страшно-медленны, как тучи,

Прямо на восток.

И, томим зловещей думой,

Полный черных снов,

Стал считать Казбек угрюмый —

И не счел врагов.

Грустным взором он окинул

Племя гор своих,

Шапку[42] на брови надвинул —

И навек затих.