Кубок: Баллады, сказания, легенды

На горах, под метелями,

Где лишь ели одни вечно зелены,

Сел орел на скалу в тень под елями

И глядит — из расселины

Выползает змея, извивается,

И на темном граните змеиная

Чешуя серебром отливается…

У орла гордый взгляд загорается:

Заиграло, знать, сердце орлиное.

«Высоко ты, змея, забираешься! —

Молвил он, — будешь плакать — раскаешься!..»

Но змея ему кротко ответила:

«Из-под камня горючего

Я давно тебя в небе заметила

И тебя полюбила, могучего…

Не пугай меня злыми угрозами,

Нет! — бери меня в когти железные,

Познакомь меня с темными грозами,

Иль умчи меня в сферы надзвездные».

Засветилися глазки змеиные

Тихим пламенем, по-змеиному, —

Распахнулися крылья орлиные,

Он прижал ее к сердцу орлиному,

Полетел с ней в пространство холодное;

Туча грозная с ним повстречалася:

Изгибаясь, змея подколодная

Под крыло его робко прижалася.

С бурей борются крылья орлиные:

Близко молния где-то ударила…

Он сквозь гром слышит речи змеиные —

Вдруг —

Змея его в сердце ужалила.

И в очах у орла помутилося,

Он от боли упал, как подстреленный,

А змея уползла и сокрылася

В глубине, под гранитной расселиной.

— Ты куда, удалая ты башка?[96]

Уходи ты к лесу темному пока:

Не сегодня-завтра свяжут молодца.

Не ушел ли ты от матери-отца?

Не гулял ли ты за Волгой в степи?

Не сидел ли ты в остроге на цепи?

«Я сидел и в остроге на цепи,

Я гулял и за Волгой в степи,

Да наскучила мне волюшка моя,

Воля буйная, чужая, не своя.

С горя, братцы, изловить себя я дал —

Из острога, братцы, с радости бежал.

Как в остроге-то послышалося нам,

Что про волю-то читают по церквам, —

Уж откуда сила-силушка взялась:

Цепь железная и та, вишь, порвалась!

И задумал я на родину бежать;

Божья ночка обещалась покрывать.

Я бежал — ног не чуял под собой…

Очутился на сторонушке родной,

Тут за речкой моя матушка живет,

Не разбойничка, а сына в гости ждет.

Я сначала постучуся у окна —

Выходи, скажу, на улицу, жена!

Ты не спрашивай, в лицо мне не гляди,

От меня, жена, гостинчика не жди.

Много всяких я подарков тебе нес,

Да, вишь, как-то по дороге все растрес;

Я вина не пил — с воды был пьян,

Были деньги — не зашил карман.

Как нам волю-то объявят господа,

Я с воды хмелен не буду никогда;

Как мне землю-то отмерят на миру —

Я в кармане-то зашью себе дыру.

Буду в праздники царев указ читать…

Кто же, братцы, меня может забижать?»

— Ты куда, удалая ты башка?

Уходи ты к лесу темному пока.

Хоть родное-то гнездо недалеко, —

Ночь-то месячна: признать тебя легко.

Знать, тебе в дому хозяином не быть,

По дорогам, значит, велено ловить.

В расписных санях, ковром покрытых[97],

Нараспашку, в бурке боевой,

Казимир, круль[98] польский, мчится в Краков

С молодой, веселою женой.

К ночи он домой спешит с охоты;

Позвонки бренчат на хомутах;

Впереди, на всем скаку, не видно,

Кто трубит, вздымая снежный прах;

Позади в санях несется свита…

Ясный месяц выглянул едва…

Из саней торчат собачьи морды,

Свесилась оленья голова…

Казимир на пир спешит с охоты;

В новом замке ждут его давно

Воеводы, шляхта[99], краковянки,

Музыка, и танцы, и вино.

Но не в духе круль: насупил брови,

На морозе дышит горячо.

Королева с ласкою склонилась

На его могучее плечо.

«Что с тобою, государь мой?! друг мой?

У тебя такой сердитый вид…

Или ты охотой недоволен?

Или мною? — на меня сердит?..»

«Хороши мы! — молвил он с досадой, —

Хороши мы! Голодает край,

Хлопы[100] мрут, — а мы и не слыхали,

Что у нас в краю неурожай!..

Погляди-ка, едет ли за нами

Тот гусляр, что встретили мы там…

Пусть-ка он споет магнатам[101] нашим

То, что´ спьяна пел он лесникам…»

Мчатся кони, резче раздается

Звук рогов и топот, — и встает

Над заснувшим Краковом зубчатой

Башни тень с огнями у ворот.

В замке светят фонари и лампы;

Музыка и пир идет горой.

Казимир сидит в полукафтанье,

Подпирает бороду рукой.

Борода вперед выходит клином,

Волосы подстрижены в кружок.

Перед ним с вином стоит на блюде

В золотой оправе турий рог;

Позади — в чешуйчатых кольчугах

Стражников колеблющийся строй;

Над его бровями дума бродит,

Точно тень от тучи грозовой.

Утомилась пляской королева,

Дышит зноем молодая грудь,

Пышут щеки, светится улыбка:

«Государь мой, веселее будь!..

Гусляра вели позвать, покуда

Гости не успели задремать».

И к гостям идет она, и гости

— Гусляра, — кричат, — скорей позвать!

Стихли трубы, бубны и цимбалы[102];

И, венгерским жажду утоля,

Чинно сели под столбами залы

Воеводы, гости короля.

А у ног хозяйки-королевы,

Не на табуретах и скамьях,

На ступеньках трона сели панны

С розовой усмешкой на устах.

Ждут, — и вот на праздник королевский

Сквозь толпу идет, как на базар,

В серой свитке, в обуви ремянной,

Из народа вызванный гусляр.

От него надворной веет стужей,

Искры снега тают в волосах,

И как тень лежит румянец сизый

На его обветренных щеках.

Низко перед царственной четою

Преклонясь косматой головой,

На ремнях повиснувшие гусли

Поддержал он левою рукой,

Правую подобострастно к сердцу

Он прижал, отдав поклон гостям.

«Начинай!» — и дрогнувшие пальцы

Звонко пробежали по струнам.

Подмигнул король своей супруге,

Гости брови подняли: гусляр

Затянул про славные походы

На соседей, немцев и татар…

Не успел он кончить этой песни —

Крики: «Vivat!» [103] огласили зал;

Только круль махнул рукой, нахмурясь:

Дескать, песни эти я слыхал!

«Пой другую!» — и, потупив очи,

Прославлять стал молодой певец

Молодость и чары королевы

И любовь — щедрот ее венец,

Не успел он кончить этой песни.

Крики: «Vivat!» огласили зал;

Только круль сердито сдвинул брови:

Дескать, песни эти я слыхал!

«Каждый шляхтич, — молвил он, — поет их

На ухо возлюбленной своей;

Спой мне песню ту, что пел ты в хате

Лесника, — та будет поновей…

Да не бойся!»

Но гусляр, как будто

К пытке присужденный, побледнел…

И, как пленник, дико озираясь,

Заунывным голосом запел:

«Ой вы хлопы, ой вы божьи люди!

Не враги трубят в победный рог,

По пустым полям шагает голод

И кого ни встретит — валит с ног.

Продает за пуд муки корову,

Продает последнего конька.

Ой, не плачь, родная, по ребенке!

Грудь твоя давно без молока.

Ой, не плачь ты, хлопец, по дивчине!

По весне авось помрешь и ты…

Уж растут, должно быть к урожаю,

На кладбищах новые кресты…

Уж на хлеб, должно быть к урожаю,

Цены, что ни день, растут, растут.

Только паны потирают руки —

Выгодно свой хлебец продают».

Не успел он кончить этой песни:

«Правда ли?!» — вдруг вскрикнул Казимир.

И привстал, и в гневе, весь багровый,

Озирает онемевший пир.

Поднялись, дрожат, бледнеют гости.

«Что же вы не славите певца?!

Божья правда шла с ним из народа

И дошла до нашего лица…

Завтра же, в подрыв корысти вашей,

Я мои амбары отопру…

Вы… лжецы! глядите, я, король ваш,

Кланяюсь, за правду, гусляру…»

И, певцу поклон отвесив, вышел

Казимир, — и пир его притих…

«Хлопский круль!» — в сенях бормочут паны…

«Хлопский круль!» — лепечут жены их.

Онемел гусляр, поник, не слышит

Ни угроз, ни ропота кругом…

Гнев Великого велик был, страшен —

И отраден, как в засуху гром!

Вот Ру´си граница. Вот Неман. Французы

Наводят понтоны: работа кипит…

И с грохотом катятся медные пушки,

И стонет земля от копыт.

Чу! бьют в барабаны… Склоняют знамена:

Как гром далеко раздается: «Vivat!»

За кем на конях короли-адъютанты

В парадных мундирах летят?

Надвинув свою треугольную шляпу,

Все в том же походном своем сюртуке,

На белом коне проскакал император

С подзорной трубою в руке.

Чело его ясно, движенья спокойны,

В лице не видать сокровенных забот.

Коня на скаку осадил он, и видит —

За Неманом туча встает…

И думает он: «Эта темная туча

Моей светозарной звезды не затмит!»

И мнится ему в то же время — сверкая,

Из тучи перст божий грозит…

И, душу волнуя, предчувствие шепчет:

«Сомнет знамена´ твои русский народ!»

«Вперед! — говорят ему слава и гений. —

Вперед, император! вперед!»

И лик его бледен, движенья тревожны,

И шагом он едет, и молча глядит,

Как к Неману катятся медные пушки

И стонут мосты от копыт.