Кубок: Баллады, сказания, легенды

Лесом частым и дремучим[43],

По тропинкам и по мхам,

Ехал всадник, пробираясь

К светлым невским берегам.

Только вот — рыбачья хата;

У реки старик стоял,

Челн осматривал дырявый,

И бранился, и вздыхал.

Всадник подле — он не смотрит.

Всадник молвил: «Здравствуй, дед!» —

А старик в сердцах чуть глянул

На приветствие в ответ.

Все ворчал себе он под нос:

«Поздоровится тут, жди!

Времена уж не такие…

Жди да у моря сиди.

Вам ведь все ничто, боярам,

А челнок для рыбака

То ж, что бабе веретена

Али конь для седока.

Шведы ль, наши ль шли тут утром,

Кто их знает — ото всех

Нынче пахнет табачищем…

Ходит в мире, ходит грех!

Чуть кого вдали завидишь —

Смотришь, в лес бы… Ведь грешно!..

Лодка, вишь, им помешала

И давай рубить ей дно…

Да, уж стала здесь сторонка

За теперешним царем!..

Из-под Пскова ведь на лето

Промышлять сюда идем».

Всадник прочь с коня и молча

За работу принялся;

Живо дело закипело

И поспело в полчаса.

Сам топор вот так и ходит,

Так и тычет долото —

И челнок на славу вышел,

А ведь был что решето.

«Ну, старик, теперь готово,

Хоть на Ладогу ступай,

Да закинуть сеть на счастье

На Петрово попытай».

«На Петрово! эко слово

Молвил! — думает рыбак. —

С топором гляди как ловок…

А по речи… Как же так?..»

И развел старик руками,

Шапку снял и смотрит в лес,

Смотрит долго в ту сторонку,

Где чудесный гость исчез.

Степной травы пучок сухой[44],

Он и сухой благоухает!

И разом степи надо мной

Все обаянье воскрешает…

Когда в степях, за станом стан,

Бродили орды кочевые,

Был хан Отрок и хан Сырчан,

Два брата, батыри[45] лихие.

И раз у них шел пир горой —

Велик полон был взят из Руси!

Певец им славу пел, рекой

Лился кумыс[46] во всем улусе[47].

Вдруг шум и крик, и стук мечей,

И кровь, и смерть, и нет пощады! —

Все врозь бежит, что лебедей

Ловцами спугнутое стадо.

То с русской силой Мономах

Всесокрушающий явился —

Сырчан в донских залег мелях,

Отрок в горах кавказских скрылся!

И шли года… Гулял в степях

Лишь буйный ветер на просторе…

Но вот скончался Мономах,

И по Руси — туга[48] и горе.

Зовет к себе певца Сырчан

И к брату шлет его с наказом:

«Он там богат, он царь тех стран,

Владыка надо всем Кавказом —

Скажи ему, чтоб бросил все,

Что умер враг, что спали цепи,

Чтоб шел в наследие свое,

В благоухающие степи!

Ему ты песен наших спой, —

Когда ж на песнь не отзовется,

Свяжи в пучок емшан степной

И дай ему — и он вернется».

Отро´к сидит в златом шатре,

Вкруг — рой абхазянок прекрасных;

На золоте и серебре

Князей он чествует подвластных.

Введен певец. Он говорит,

Чтоб в степи шел Отро´к без страха,

Что путь на Русь кругом открыт,

Что нет уж больше Мономаха!

Отро´к молчит, на братнин зов

Одной усмешкой отвечает —

И пир идет, и хор рабов

Его что солнце величает.

Встает певец, и песни он

Поет о былях половецких,

Про славу дедовских времен

И их набегов молодецких, —

Отро´к угрюмый принял вид

И, на певца не глядя, знаком,

Чтоб увели его, велит

Своим послушливым кунакам[49].

И взял пучок травы степной

Тогда певец и подал хану,

И смотрит хан — и, сам не свой,

Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился… Все глядят —

Он, грозный хан, что ж это значит?

Он, пред которым все дрожат, —

Пучок травы целуя, плачет!

И вдруг, взмахнувши кулаком,

«Не царь я больше вам отныне! —

Воскликнул. — Смерть в краю родном

Милей, чем слава на чужбине!»

Наутро, чуть осел туман

И озлатились гор вершины,

В горах идет уж караван —

Отро´к с немногою дружиной.

Минуя гору за горой,

Все ждет он — скоро ль степь родная,

И вдаль глядит, травы степной

Пучок из рук не выпуская.

На соборе, на Констанцском

Богословы заседали;

Осудив Иоганна Гуса[50],

Казнь ему изобретали.

В длинной речи доктор черный,

Перебрав все истязанья,

Предлагал ему соборно

Присудить колесованье,

Сердце, зла источник, кинуть

На съеденье псам поганым,

А язык, как зла орудье,

Дать склевать нечистым вранам;

Самый труп предать сожженью,

Наперед прокляв трикраты,

И на все четыре ветра

Бросить прах его проклятый…

Так, по пунктам, на цитатах,

На соборных уложеньях,

Приговор свой доктор черный

Строил в твердых заключеньях;

И, дивясь, как все он взвесил

В беспристрастном приговоре,

Восклицали: «Bene, bene!» [51]

Люди, опытные в споре;

Каждый чувствовал, что смута

Многих лет к концу приходит

И что доктор из сомнений

Их, как из лесу, выводит…

И не чаяли, что тут же

Ждет еще их испытанье…

И соблазн великий вышел!

Так гласит повествованье:

Был при кесаре в тот вечер

Пажик розовый, кудрявый;

В речи доктора немного

Он нашел себе забавы;

Он глядел, как мрак густеет

По готическим карнизам;

Как скользят лучи заката

Вкруг по мантиям и ризам;

Как рисуются на мраке,

Красным светом облитые,

Ус задорный, череп голый,

Лица добрые и злые…

Вдруг в открытое окошко

Он взглянул: и — оживился;

За пажом невольно кесарь

Поглядел, развеселился —

За владыкой — ряд за рядом,

Словно нива от дыханья

Ветерка, оборотилось

Тихо к саду все собранье:

Грозный сонм князей имперских,

Из Сорбонны [52] депутаты, —

Трирский, Люттихский епископ,

Кардиналы и прелаты [53] —

Оглянулся даже папа! —

И суровый лик дотоле

Мягкой, старческой улыбкой

Озарился поневоле;

Сам оратор, доктор черный,

Начал путаться, сбиваться,

Вдруг умолкнул и в окошко

Стал глядеть и — улыбаться!

И чего ж они так смотрят?

Что могло привлечь их взоры?

Разве небо голубое?

Или розовые горы?

Но — они таят дыханье

И, отдавшись сладким грезам,

Точно следуют душою

За искусным виртуозом…

Дело в том, что в это время

Вдруг запел в кусту сирени

Соловей пред темным замком,

Вечер празднуя весенний;

Он запел — и каждый вспомнил

Соловья такого ж точно,

Кто в Неаполе, кто в Праге,

Кто над Рейном, в час урочный,

Кто — таинственную маску,

Блеск луны и блеск залива,

Кто — трактиров швабских Гебу[54],

Разливательницу пива…

Словом — всем пришли на память

Золотые сердца годы,

Золотые грезы счастья,

Золотые дни свободы…

И — история не знает,

Сколько длилося молчанье

И в каких странах витали

Души черного собранья…

Был в собранье этом старец:

Из пустыни вызван папой,

И почтен за строгость жизни

Кардинальской, красной шляпой, —

Вспомнил он, как там, в пустыне,

Мир природы, птичек пенье

Укрепляли в сердце силу

Примиренья и прощенья;

И как шепот раздается

По пустой, огромной зале,

Так в душе его два слова:

«Жалко Гуса» прозвучали;

Машинально, безотчетно

Поднялся он — и, объятья

Всем присущим открывая,

Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган

Звуком собственного слова,

Костылем ударил об пол

И упал на место снова;

«Пробудитесь! — возопил он,

Бледный, ужасом объятый. —

Дьявол, дьявол обошел нас!

Это глас его, проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!

Льстивой песнью обаянный,

Позабыл я пребыванье

На молитве неустанной —

И вошел в меня нечистый!

К вам простер мои объятья,

Из меня хотел воскликнуть:

„Гус невинен“. — Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,

Встало с мест своих, и хором

«Да воскреснет бог» запело

Духовенство всем собором, —

И, очистив дух от беса

Покаяньем и проклятьем,

Все упали на колени

Пред серебряным распятьем, —

И, восстав, Иоганна Гуса,

Церкви божьей во спасенье,

В назиданье христианам,

Осудили — на сожженье…

Так святая ревность к вере

Победила ковы ада!

От соборного проклятья

Дьявол вылетел из сада,

И над озером Констанцским,

В виде огненного змея,

Пролетел он над землею,

В лютой злобе искры сея.

Это видели: три стража,

Две монахини-старушки

И один констанцский ратман[55],

Возвращавшийся с пирушки.

Жил-был менестрель[56] в Провансальской земле,

В почете он жил при самом короле…

«Молчите, проклятые струны!»

Король был неровня другим королям,

Свой род возводил он к бессмертным богам…

«Молчите, проклятые струны!»

И дочь он, красавицу Берту, имел…

Смотрел лишь на Берту певец, когда пел…

«Молчите, проклятые струны!»

Когда же он пел, то дрожала она —

То вспыхнет огнем, то как мрамор бледна…

«Молчите, проклятые струны!»

И сам император посватался к ней…

Глядит менестрель все угрюмей и злей…

«Молчите, проклятые струны!»

Дан знак менестрелю: когда будет бал,

Чтоб в темной аллее у грота он ждал…

«Молчите, проклятые струны!»

Что было, чью руку лобзал он в слезах,

И чей поцелуй у него на устах…

«Молчите, проклятые струны!»

Что кесаря значит внезапный отъезд;

Чей в склепе фамильном стоит новый крест —

«Молчите, проклятые струны!»

Из казней какую король изобрел,

О чем с палачом долго речи он вел —

«Молчите, проклятые струны!»

Погиб менестрель, бедный вешний цветок!

Король даже лютню разбил сам и сжег…

«Молчите, проклятые струны!»

И лютню он сжег — но не греза, не сон,

Везде его лютни преследует звон…

«Молчите, проклятые струны!»

Он слышит: незримые струны звучат,

И страшные, ясно слова говорят…

«Молчите, проклятые струны!»

Не ест он, не пьет он и ночи не спит,

Молчит — лишь порой, как безумный, кричит:

«Молчите, проклятые струны!»