Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 2. Эрик Рыжий

1

Мавра Игнатьева, купеческая ключница, или, как теперь говорили — экономка, не имела привычки подслушивать по углам. И разговор хозяина дома с простофилей Иваном она услышала по чистой случайности. Она протирала хрустальную посуду в маленькой кладовке, примыкавшей стеной к хозяйскому кабинету. И сквозь тонкую стенку — дранка да штукатурка — разбирала каждое произносимое слово.

Иванушку она растила с самого его рождения — как растила когда-то Таню, его мать. Татьяна Дмитриевна происходила из семьи дворянской, но обедневшей. Усадьба её отца доходу не приносила почти никакого, и Дмитрий Степанович вынужден был служить по казанной части в губернском городе. Так что, когда к Танюше посватался купец-миллионщик Алтынов, её родители повздыхали для приличия — что приходится выдавать дочку чуть ли не за мужика, — но дали свое согласие. Причем Мавра знала, что сделали они это с радостью и облегчением. Во-первых, кто бы еще женился на почти полной бесприданнице? А, во-вторых, Митрофан Алтынов сумел растопить сердце Татьяны. Так что и она против этого брака не возражала.

После венчания молодые сразу же переехали в Живогорск. И Мавра, которая состояла когда-то при Танюше нянюшкой, хоть была старше своей воспитанницы всего-то на десять годков, отправилась с ними вместе. Как часть маленького Таниного приданого. Она была когда-то крепостной девкой её отца, и впоследствии, хоть и заняла в доме Дмитрия Степановича положение доверенного лица и стала почти частью семьи, вольной так и не получила.

Вольную, впрочем, ей тут же выправила сама Танюша — как только вышла замуж и получила права на Мавру. Но нянька покидать семью Митрофана Кузьмича отказалась наотрез. И осталась в доме Алтыновых на правах домоправительницы. Тогда еще с ними жила незамужняя сестра Митрофана Кузьмича — жеманница Софья. И к ним постоянно захаживал в гости Петр Эзопов. Сперва — по совместным с Митрофаном Кузьмичом купеческим делам, а потом еще — и так жених его сестры.

А когда Танюши в доме не стало, Митрофан Кузьмич чуть ли не со слезами попросил Мавру их не покидать — заняться воспитанием Иванушки.

И вот сейчас её воспитанник в соседней комнате препирался со своим отцом.

— Ну, зачем, батюшка, мне с вами ехать? — вопрошал этот олух и обалдуй. — О матушке я и так молюсь каждодневно. А склеп... Не люблю я в него заходить. Вы же и сами это знаете.

— Если я прошу поехать — стало быть, есть основания, — проговорил Митрофан Кузьмич.

Сказал он это так веско, внушительно, что всякий другой послушался бы беспрекословно. А вот Иванушка продолжил артачиться и гнуть свое — не боялся отца совершенно. Тот никогда в жизни не то, что не порол сынка — даже шлепков ему не отвешивал.

— Батюшка, — сказал Иванушка почти что с досадой, — наверняка такие основания и вправду имеются. Но ведь скоро лето пройдет! Коршуны поставят птенцов на крыло, и голубям уже не будет безопасно летать. Вот я и хотел погонять их сегодня с часик.

Мавра Игнатьевна не выдержала — хмыкнула. Она хорошо знала, что этот часик обернется тремя, а то и четырьмя часами, которые непутевый купеческий сын проторчит на голубятне. И ведь это она сама придумала лет пятнадцать назад для маленького Иванушки ту байку! Слишком уж мальчонка приставал к ней тогда. Всё выспрашивал: если матушка его в раю, то нет ли способа узнать, как живется ей там, на небе? А Мавра возьми, да и скажи ему: вот полетят голубки белые на небеса — и принесут тебе от матушки весточку, когда вернутся обратно. Ну, а Иванушка будто вцепился в эту мысль: тут же упросил отца купить ему пару белых турманов. Отец не отказал — купил. С тех пор и пошло-поехало...

А Митрофан Кузьмич — терпеливая душа! — тем временем за стенкой говорил сынку:

— Хорошо, один час ты можешь голубей погонять. Но потом обязательно приходи на Духовское кладбище. Ты знаешь, где я там буду. Придешь?

— Приду, — пообещал Иванушка с тяжким вздохом.

А потом, едва только отец уехал на телеге, груженой свечным воском (сам — за возницу), его сынок тут же помчал переодеваться. И выскочил из своей комнаты уже не в дорогой пиджачной паре, а в штанах с заплатанными коленками, старой полотняной рубахе и разношенных сапогах. Хоть к этому-то Мавра его приучила: не портить на голубятне хорошего платья — ходить туда в старье, какого не жалко.

Ключница зашла в его комнату и принялась привычно подбирать с полу брошенные как попало вещи. Пожалуй что, впервые в жизни она радовалась тому, что воспитанник её — такой своевольник и неслух.

2

На голубятне, устроенной над каретным сараем, стоял такой густой дух птичьего помета, что у кого-то непривычного могли бы даже заслезиться глаза. Но Иванушка ничего — давно привык. Голуби заволновались при его появлении, заворковали, зашелестели крыльями, и он первым долгом налил им свежей водицы и насыпал чечевицы в кормушку. И только потом пошел к сделанным из сети отсадкам: смотреть птенцов. Те уже подрастали и вот-вот должны были сами встать на крыло.

Это были в основном птенцы орловских белых турманов — любимой Иванушкиной породы. Московские серые, купленные за бешеные деньги, всё никак не желали плодиться.

Иванушка склонился к отсадкам — почти что припал к ним лицом. Там пушили перья несколько подросших птенчиков — еще нескладных, желторотых. И, глядя на них, купеческий сын поневоле вспомнил историю семилетней давности.

Тогда он — двенадцатилетний — вот так же поднялся на голубятню. Но было это в начале лета, и птенцы только-только вылупились. Точнее, он даже не знал, что они вылупились. Понял это лишь тогда, когда увидел то, что от них осталось: три клювика и три пары лапок. Вместо всего остального в голубином гнезде виднелись только какие-то измочаленные ошметки.

Иванушка сразу понял, что именно здесь произошло. И на глазах у него выступили злые слезы. Он заозирался по сторонам, закричал:

— Эрик, чтоб тебя разорвало!.. Где ты?

Но рыжий бандит, конечно же, не отозвался.

Эрик Рыжий — ему едва исполнился год — был, в общем-то, милейшим котом. Пушистый красавец с красивыми белым жабо на груди и с белыми чулками на лапах, был он ласков, любил мурчать на коленях у Иванушки и у его отца, да и мышей ловил хорошо. Но — как и все кошки, был он весьма обжорлив. И сожрать трех птенцов — этого ему и на завтрак не хватило бы.

А сейчас Эрика и след простыл. Котяра явно удрал тем же путем, каким проник сюда: по приставной лесенке, ведущей к слуховому окну. Иванушка и сам по ней поднимался на голубятню, но обычно всегда убирал её, уходя. А вот вчера сплоховал — про лесенку позабыл. Так что, проклиная теперь котофея, Иванушка в глубине души отлично понимал: в том, что произошло с птенцами, повинен не рыжий разбойник, а он сам.

Потому-то его так и ужаснули звуки, которые донеслись вдруг со двора.

Иванушка знал: в Живогорске полно бродячих собак. Знал, что они сбиваются в стаи и пугают до чертиков одиноких прохожих, многие из которых бывали ими покусаны. Но — подобные происшествия случались обычно после наступления темноты. Или же — где-нибудь на окраинах или на пустырях, вдали от человеческого жилья. А чтобы бездомные псины среди бела дня забегали в чей-то двор — это было дело неслыханное!

Но — яростное гавканье, которое долетало сейчас до ушей Иванушки, явно не принадлежало их сторожевой собаке: умной черной суке корсиканской породы по кличке Матильда. Чистопородного щенка тетка Софья Кузьминична двумя годами ранее прислала им из Италии, где безотлучно жила вместе с сыном. И сквозь этот многоголосый лай отчетливо пробивались отчаянные кошачьи вопли.

Иванушка кинулся к слуховому окну, высунул из него голову.

Во дворе на Эрика наскакивали с разных три крупных кобеля дворянской породы, отрезав котофею все пути к отступлению. Эрик выгибал спину, шерсть у него на загривке стояла дыбом, и он крутился между осатаневшими псами, как юла, пока что не позволяя им вцепиться себе в бока. Однако у Иванушки при виде этого будто всю кожу присыпало ледяной крошкой. Эрик был такой маленький с сравнении со злобными тварями, что атаковали его! И — купеческому сыну уже доводилось видеть кошек, растерзанных собачьими стаями. Ничего более жуткого ему в жизни не встречалось.

«Это всё из-за меня! — решил Иванушка. — Я пожелал, чтобы Эрика разорвало, и вот вам — пожалуйста!»

— Пошли отсюда, ироды! Прочь! — заорал он псам, чуть не срывая голос.

Но те к нему и голов не повернули. Они всё так же бешено скалили громадные желтые зубы, а из их раззявленных пастей капала в пыль слюна. А потом Эрик чуть зазевался, и один из псов цапнул его сзади чуть повыше бедра — выдрал кусок меха с мясом. Котофей пронзительно взвизгнул, его задняя правая лапа окрасилась алым, но всё же он каким-то чудом сумел отскочить чуть в сторону — не позволил вцепиться себе в правый бок. И только клацнули в воздухе собачьи зубы там, где он только что находился.

Иванушка схватил с крыши махалку — шестик с навязанной на него белой тряпицей, которым он гонял голубей. И стал с сумасшедшей поспешностью слезать по лесенке вниз, во двор. Как на грех, там не было сейчас ни одного человека: ни бабы Мввры, ни кучера, ни кухарки с горничной, ни отцовских работников. Так что никто не пришел Иванушке на помощь, когда произошло то, что произошло.

Спускаться, держа под мышкой длинный шест, было нелегко — тот задевал перекладины лестницы, норовил не пустить Иванушку вниз. Однако упал купеческий сынок не из-за «махалки». На третьей снизу ступеньке он оступился и ухнул вниз потому, что всё вертел головой: глядел через плечо, как там Эрик. Кот еще оборонялся, но — явно из последних сил. Белый чулок на его правой задней лапе сделался красным, и кот всё сильнее на эту лапу припадал.

Иванушка упал, пропахав носом обе оставшиеся ступеньки. А о самую нижнюю еще и треснулся со всего маху верхней губой — отчего Иванушке показалось, будто во рту у него взорвалась шутиха размером с яблоко. По его рубахе тут же заструилась кровь, а рот пронзила какая-то оскольчатая боль — кик если бы ему в десну вонзили иззубренный осколок стекла. Но в запале и страшной спешке Иванушка почти не придал этому значения. Он тут вскочил на ноги и побежал, вопя и размахивая шестом с тряпкой, на выручку своему непутевому коту.

Внезапность Иванушкиного появления сыграла свою роль: псы немного отступили. Так что Иван подхватил Эрика с земли одной рукой, прижал окровавленного зверя к своей окровавленной рубашке — и хотел уже ретироваться с черного хода в дом. Да не тут-то было.

Псы учуяли его кровь, подскочили к нему с трех сторон, и один тут же вцепился ему в лодыжку. Иванушка покачнулся, но устоял на ногах. Сапог был прочный, из свиной кожи, и песьи зубы его не прокусили. Зато кот в смертельном ужасе так вцепился в изгвазданную кровью рубашку, что Иванушке показалось, будто в него вонзилось с десяток рыболовных крючков.

Иванушка хлестнул махалкой по морде пса, который всё стискивал пасть на его ноге. Но злобная бестия будто и не почувствовала удара. Иван перехватил шестик покороче и ткнул им в песью морду, как копьем, метя в глаз. Озверевшая дворняга взвыла и наконец-то Иванушкин сапог выпустила. Но почти тут же еще один пес изловчился и с наскока куснул мальчика в ляжку, чуть повыше колена. Боль от укуса вспыхнула ярко, как олеиновая лампа, а Эрик еще глубже вонзил свои коготки. Но Иван снова ткнул «махалкой» — угодив дворняге прямо в окровавленную раззявленную пасть. И — вместо того, чтобы отступить, пес вцепился своими страшными оскаленными зубами в шестик, потянул его на себя.

Дерево затрещало, однако шест не обломился. Но сердце Иванушки дало перебой, а потом застучало так же часто, как у Эрика, который притискивался к нему. Купеческий сын понял, что вот-вот лишится единственного своего оружия. А ведь с момента, как он вступил в схватку с псами, едва ли полминуты прошло.

— Кто-нибудь, помогите! — крикнул Иванушка жалко и тоненько.

И тут же третий пес наскочил, глубоко вонзил ему зубы в запястье правой руки, которой он сжимал «махалку». Иван зашелся криком, уронил шест с тряпицей в пыль и чуть было не упал следом и сам: из-за повисшего на нем пса потерял равновесие.

Эрик Рыжий вывернул шею, дико глядя на псов. А потом весь напружинился и издал боевой клич, перешедший в конце в низкое утробное гудение: в-а-о-у-у-у-в-в… Кот явно приготовился к последней схватке и решил дорого продать свою жизнь.

Но вдруг собачьи зубы на Иванушкиной руке разжались. Пес отвалился от мальчика, шмякнулся в пыль, а потом, позорно скуля, пустился наутек. Две другие бестии тоже отскочили в сторону, скаля на кого-то зубы. И только тут Иванушка повернул голову.

Старший приказчик из отцовской лавки, Лукьян Андреевич Сивцов, то ли увидел Иванушку в окно, то ли услышал его крики. И выскочил во двор с толстенной дубовой палкой в руках. Такие в алтыновских лавках держали, чтобы не дать спуску ворам. Этой дубиной приказчик сделал два ловких взмаха — и оставшиеся псы немедленно припустили за своим товарищем.

А приказчик тут же поспешил к Иванушке, который — так и не выпустив Эрика — осел наземь.

— Ну, ну, не плачь! — Приказчик помог мальчику подняться, и тот лишь тогда понял, что ревет в голос. — Сейчас пошлем за доктором! И ведь надо же! — Мужчина в досаде покачал головой. — Я ведь заметил что Матильда в течке, увел её в сарай, так эти оглоеды всё равно учуяли её — заявились на собачью свадьбу!

И только тут Иванушка уразумел, что их черная корсиканская собака по двору на цепи не бегает.

Доктор же, за которым послали коляску, прибыл очень быстро. И раны от собачьих зубов оказались не такими уж серьезными. А уж от когтей Эрика — и подавно. Только вот с собственным Иванушкиным зубом дело обстояло куда хуже. При падении с лестницы купеческий сын выбил себе верхний передний резец, который раскололся прямо у него в десне. Так что доктору пришлось извлекать все эти осколки. Иванушка при этом орал так, что потом на него со смущенной жалостью глядели все в ломе — включая даже кота Эрика. Тому доктор тоже наложил повязку на раненную лапу — и на котофее всё зажило быстро, как на кошке.

А к Иванушке после всего случившегося среди городской ребятни приклеилось обидное прозвище — Щербатый. И это было еще не самое худшее. Худшим было другое — из-за чего породистую и умную суку Матильду пришлось продать: какой-то собачник из губернского города отвалил за неё пятьсот рублей. Но не в деньгах, конечно, было дело. Когда б ни чрезвычайные обстоятельства, Митрофан Кузьмич Алтынов ни за что не продал бы сестрин подарок.

3

Валерьян Эзопов, бывший ученик флорентийского чернокнижника, понятия не имел, сработает или нет тот обряд, за гримуар с описанием которого (и за дополнения к этому гримуару) он выложил в Италии такую сумму, что от батюшкиного наследства остались рожки да ножки. Да и существовали наверняка куда более простые способы совершить то, что он замыслил. Вот только — Валерьян хотел испробовать. Жаждал выяснить доподлинно, кто он, Валерьян Эзопов, такой есть: болван и простак, спустивший на фальшивку всё свое состояние, или обладатель величайшего секрета во всем человечестве?

Если болван, ну, тогда что же — он примется за ненавистное ему купеческое дело. Потрафит матери и дяде. А вот если — второе... Валерьян даже зажмурился — так сильно ослепляли его перспективы, встававшие перед ним в этом случае. Однако он должен был поторопиться со своей проверкой: неясно было, сколько времени пробудет Митрофан Кузьмич в фамильном склепе. А что Иван к нему не присоединится — это Валерьян знал наверняка со слов своей матери.

Гримуар Валерьян принес в самой сумке из потертой черной замши, в какой книгу ему продал прежний владелец. И очень кстати пришлось то, что ему оказалась чуть великовата одежда Ивана Алтынова, в которую Валерьян переоделся — опять же, по настоянию матери. Они с Иваном были одного роста — оба весьма высокие. Но сынок Митрофана Кузьмича был пошире в кости и покрепче сложением. Так что Валерьян сумел без всяких усилий спрятать под чужим пиджаком сумку с не слишком толстым томом.

И теперь, спрятавшись за чьим-то богатым памятником из черного мрамора, Валерьян аккуратно положил на траву эту сумку и вытащил из неё свою бесценную книгу.

Гримуар имел обложку не черного, а густо-красного цвета. И переплетена книга была не в кожу, а в какую-то очень плотную хлопковую ткань — причудливого и явно старинного плетения. Название книги было на её обложке не напечатано, а вышито — золотой нитью, потемневшей от времени: De potestate lapides et aqua fluens. На латыни это означало — «О силе камней и струящейся воды». И, конечно, Валерьян знал, о каких именно камнях идет речь. Чтобы приобрести необходимые дополнения к этой книге, он истратил почти столько же, сколько заплатил за сам гримуар. Но ведь камни — они означают еще и надгробья: символы якобы вечного сна.

— Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,Господний раб и бригадир,Под камнем сим вкушает мир, –

пробормотал Валерьян строки из Александра Пушкина — поэта, по неведомой причине боготворимого всеми здесь, в России. Так что и его самого в гимназии заставляли заучивать громадные куски из «Онегина».

Бывший гимназист раскрыл книгу на заранее заложенной странице и вытащил из черного замшевой сумки такого же материала мешочек. Его содержимое он ссыпал себе на ладонь, и оно заискрилось самоцветным сияньем в лучах августовского солнца. Здесь были: морион — черный хрусталь, рубины — сгустки крови Дракона, обсидиан — черно-крапчатые слёзы вулканов, хризопраз — камень удачи, и самая главная драгоценность Валерьяна: черный бриллиант размером с крупную ягоду рябины.

А после всего он вытащил из сумки — почти благоговейно — небольшую бутыль синего стекла. И в ней закрутилось ожерелье из воздушных пузырьков — чудесным образом сохранившееся с того самого момента, как Валерьян наполнил этот сосуд водой из родника на склоне Везувия.

Валерьян стиснул камни в одной руке, а склянку с водой — в другой. И принялся вполголоса читать латинские заклятья из темно-красной книги. Читал он быстро, но ни разу не сбился.