Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 20. Глаза не лгут, и не обманывает слух

1

Отец Александр Тихомиров вернулся из своей пастырской поездки, когда время уже перевалило за полночь. И не удивился тому, что в его собственном доме на Губернской улице ни одно окошко не светится. Ничего иного он увидеть и не ожидал. Его дочь давно уже должна была улечься спать — у них заранее было уговорено: если отец допоздна задержится, она его возвращения дожидаться не станет.

Однако соборный протоиерей, сходя со своей брички, которой он сам же и правил всю дорогу, не сумел разглядеть ни одного огонька и на всей Губернской улице. Только в отдалении — там, где на пересечении Губернской и Пряничного переулка стоял дом купца Алтынова — желтели освещенные окна. Похоже было, что все соседи протоиерея спали сейчас непробудным сном. Что казалось весьма странным — если принять во внимание отгремевшую только-только грозу. При таких громовых раскатах, а паче того — при таких высверках молний, какие отец Александр наблюдал всю дорогу, мудрено было бы забыться сном.

Впрочем, размышлять об этом прямо сейчас священнику не хотелось. Он весь промок насквозь в своей не имевшей козырька бричке и полагал необходимым как можно скорее переодеться, чтобы, чего доброго, не схватить простуду. Но сперва ему нужно было распрячь лошадь, завести её в конюшню и задать ей овса.Обычно священнику помогал с бричкой приходящий работник, живший в соседнем доме, и батюшка даже постучал несколько раз к нему в окошко и окликнул по имени. Но — никто не отозвался. Все указывало на то, что соседи его и вправду крепко спят — их не добудиться.

Протоиерей вздохнул, взял лошадь под узцы и собрался уже завести её во двор, чтобы там собственноручно распрячь. Да так и застыл на месте — поскольку случайно поглядел в ту сторону, где располагался Духовской погост со Свято-Духовским храмом.

В первый момент священник решил: зрение его обманывает. Да и потом, Губернская улица была почти вся погружена во мрак. Лишь два фонаря, прикреплённые к бричке отца Александра, давали какое-никакое освещение. В их неярком свете ему и предстала картина, ошеломившая его куда больше, чем недавняя гроза. И даже больше, чем непробудный, необъяснимо крепкий сон всех его соседей.

Эти фигуры, которые двигались в его сторону — они просто не могли являть собой то, о чем он подумал. Такого просто не могло быть.

2

Иван Алтынов крепко сжимал руку Зины с того самого момента, как они спустились вниз с ветви старого дуба. Им пришлось прыгать, и, конечно, Иван спрыгнул первым — почти чудом сумев приземлиться на ноги. Впрочем, почва внизу отнюдь не была твёрдой — и ливень размочил её, и ходячие мертвецы добавили ей грязевой слякоти своими раздавленными телами. Так что –расшибиться всерьёз даже при падении на такую почву с высоты в две или три сажени вряд ли было бы возможно.

— Прыгай! — велел он Зине, быстро оглядевшись по сторонам. — Я тебя поймаю!

Во мраке трудно было разглядеть что-то определённое, но всё-таки Иван понадеялся, что правики и левики продолжают сейчас своё коловращение на некотором расстоянии от них с Зиной и Эриком. Рыжий не убежал — застыл в напряженной позе у ног своего хозяина, нервно отмахивал вправо-влево пушистым хвостом и явно вслушивался в звуки ночи: уши его стояли топориком. Похоже было, что котофей, как и сам Иван, не слышит тех звуков, которые предваряли приближение восставших покойников: сиплого посвиста, который издавали их мёртвые глотки.

Зина не заставила просить себя дважды — сползла с ветки, держась за неё обеими руками, а потом спрыгнула. И её белая батистовая юбка мелькнула в воздухе, надувшись колоколом. Иван поймал девушку у самой земли, крепко ухватив её за подмышки. И ощутил, сам себя стыдясь, горячую мягкость её груди и скользкую гладкость Зининой кожи под мокрым платьем. Но — он тут же поставил девушку на ноги. Так что она, по счастью, не успела заметить того краткого смятения, которое испытал Иван.

Эрик Рыжий, словно бы только этого момента он и дожидался, тут же сорвался с места и помчал к воротам погоста. А его хозяин — рука об руку с поповский дочкой –устремился за ним следом.

Иван и сам не помнил, как они добежали до чугунных ворот. Эрик мгновенно ввинтился между двумя прутьями с острыми навершиями на концах и выскочил наружу. А Ивану пришлось ещё разматывать цепь, соединявшие створки ворот. Но и тогда он руку Зины не выпустил: действовал одной свободной рукой. А когда ворота распахнулись, выпуская двух людей за пределы погоста, купеческий сын не поленился — вернул цепь на прежнее место. Он планировал вскоре вернуться сюда, и совсем не жаждал, чтобы к его возвращению кладбищенские обитатели разбрелись кто куда. Это уж никак не согласовалось бы с тем, что он замыслил.

Но, едва выбравшись на дорогу, что вела к погосту, они оба осознали, что бежать больше не могут — просто упадут, если попробуют это сделать. И вот теперь они с Зиной, держась за руки, брели по Губернской улице — прочь от страшного места, где мертвецы расхаживали кругами по раскисшей земле. Эрик Рыжий, который явно вымотался ничуть не меньше, чем его люди, так жалобно мяукал у ног Ивана, что тому пришлось поднять кота с земли и сунуть себе за пазуху. И только рыжая кошачья голова высовывалась из горловины Ивановой рубахи.

Иван понимал: им следовало бы поспешить, прибавить шагу. Но даже у него самого не оставалось на это сил, а у Зины, надо думать, и подавно. Они шли, почти приволакивая ноги — на которых у Зины оставались одни только чулки. И даже не глядели ни сторонам, ни вперёд — только вниз, чтобы, в дополнении ко всем злоключениям этой ночи, не запнуться обо что-нибудь и не растянуться на дороге. Точнее, это сам Иван не глядел — поскольку вел за собой Зину, держа её за руку. А вот у Зины благодаря этому имелась возможность худо-бедно оглядывать окрестности. Так что именно она, а не купеческий сын, заприметила свет впереди.

— Смотри, Ванечка! — воскликнула она. — Да ведь это папенькина бричка!

Иван вскинул голову. Впереди и вправду маячили очертания одноконной брички с двумя фонарями по бокам. А рядом застыл, будто в оцепенении, дородный мужчина в священнической рясе.

3

Протоиерей Тихомиров видел в тусклом свете, как к нему приближаются медленным шагом две фигуры. Одна из них вне всякого сомнения принадлежала его дочери Зинаиде — уж её-то он при любом освещении узнал бы. А вот насчёт её спутника у священника в первый момент возникли сомнения. С одной стороны, этот рослый, плечистый молодой человек по внешним приметам походил на сына церковного старосты, купца Алтынова — Иванушку. Но, с другой стороны, назвать Иванушкой этого молодого человека у отца Александра, пожалуй что, уже не повернулся бы язык. Что-то неуловимо, но явственно переменилось в Иване Алтынове за то короткое время, что минуло с момента их последней встречи. И походка его сделалась иной, куда более твёрдой. Это виделось отцу Александру совершенно отчётливо даже сейчас, когда молодой человек переставлял ноги в явном утомлении. И голову он держал теперь как-то не так. Если бы священник не знал Ивана Алтынова с самого его появления на свет, то мог бы решить, что в посадке его головы появилась лёгкая надменность. А главное — он крепко держал за руку его дочь Зину, чего прежде никогда в жизни себе не позволил бы!

Впрочем, даже не это поразило отца Александра более всего. Да что уж там говорить — привело кроткого священника в состояние, которое вполне можно было охарактеризовать словом "ярость". Вид этих двоих свидетельствовал... Впрочем, о чём именно он свидетельствовал, священник даже не решился додумать. Иначе, чего доброго, он ещё набросился бы с кулаками на Ивана Алтынова — которого он когда-то крестил и к которому относился чуть ли не как к родному сыну!

— Папенька! — воскликнула Зина, заметившая отца. И попыталась высвободить ладонь из руки своего спутника — побежать к отцу.

Но не тут-то было: Иван Алтынов её руки не выпустил — только пошёл чуть быстрее. Так что очень скоро они оба предстали перед проиереем Тихомировым — во всем своём безбожном безобразии.

Зина мало того, что оказалась простоволосой — она ещё и задевала куда-то свои туфли: шла по лужам в одних чулках. Причём чулки её успели уже так изорваться, что на обеих ногах из них выглядывали пальцы. Но это было ещё что! Зинино платье превратилось чуть ли в клочья, так сквозь прорехи в нем проглядывали не только руки и плечи дочери священника, но даже и её панталоны. Длинные чёрные волосы девушки растрепались и свисали по плечам и вдоль спины. А лицо Зины выглядело так, как если бы она только что умывалась грязью или лежала лицом вниз на земле.

Да и её спутник смотрелся вполне соответствующе. Его изгвазданные грязью, заплатанные штаны с него сползали — не сильно, но вполне заметно, — поскольку в них не было пояса. На обеих ладонях Ивана Алтынова темнели какие-то заскорузлые повязки. Его светло-русые, с рыжеватым оттенком волосы чуть ли не стояли дыбом. А рубаха, когда-то наверняка — белая, стала похожа своими фигурными пятнами на размытое водой акварельное полотно. И в довершение всего под рубахой он тащил своего кота.

Священник знал, что этого наглого зверя зовут Эриком Рыжим, в честь знаменитого викинга. И впервые ему пришло в голову: да ведь и сам Иван Алтынов смахивает и телосложением, и светлой мастью на какого-нибудь скандинавского воина! Пожалуй что, Иванушка всегда на него смахивал. Но, покуда он оставался Иванушкой, сходство это совершенно невозможно было заметить. Зато теперь она приступило столь явственно, что Александру Тихомирову, хочешь — не хочешь, вспомнились исторические сведения о том, как вольно вели себя варяжские воины с девицами. И протоиерей раскрыл уже рот, чтобы вопросить грозно: "И как это всё понимать?" Однако ничего произнести не успел, поскольку его опередил Иван Алтынов.

— Добрый вечер, отец Александр, — проговорил он так спокойно и с таким достоинством, что священник снова усомнился на миг: а не ошибся ли он всё-таки, приняв этого человека за Иванушку Алтынова?

Но уже в следующий момент на священника накатил праведный гнев и он возопил:

— По-твоему, негодник, сейчас — вечер? И, по-твоему, его можно счесть добрым?

Как ни странно, когда Иван Алтынов услышал в свой адрес слово негодник, губы его тронуло подобие улыбки. Никаких угрызений совести он явно не испытывал.

— Папенька, это совсем не то... — начала было оправдываться Зина.

Однако бессовестный молодой человек сжал её руку, призывая к молчанию, и она не договорила.

— Прошу прощения за наш вид, — произнес Иван — снова без малейших признаков волнения или вины. — Зина и я — мы попали в весьма неприятную историю на Духовском погосте. Потому-то наша одежда и выглядит так скверно. Однако спешу вас заверить — чтобы предварить возможные упреки с вашей стороны: ничего предосудительного мы не совершали. Я счел бы для себя позором, если бы честь вашей дочери пострадала. И я очень рад, что вы уже вернулись в город. Ваша помощь может мне очень пригодиться.

Отец Александр сам ощутил, как у него раскрывается рот от изумления. И захлопнул его так поспешно, что у него клацнули зубы. Ещё никогда — ни разу за всю жизнь — Иван Алтынов не говорил вот так. Священник не только не слыхивал от него подобных оборотов речи, но даже и не предполагал, что купеческий сын способен их употребить.

— М-м-м... — Это нелепое мычание оказалось единственным, что потрясенный священник сумел из себя выдавить.

А Иван Алтынов между тем продолжал — по-прежнему без тени смущения:

— Я должен сейчас вернуться домой. И собираюсь пробыть дома до рассвета. А потом я вернусь сюда, к вам и к Зине. Надеюсь, вернусь не с пустыми руками. И расскажу вам, что я стану делать дальше. А до этого времени я настоятельно прошу вас обоих никуда не уходить дальше собственного двора. От этого будет зависеть ваша жизнь.

Отец Александр снова попробовал что-то промычать, на сей раз — с вопросительный интонацией. И, кажется, Зина поняла его без слов — тут же сказала:

— Я всё вам объясню, папенька — как только переоденусь и умоюсь.

— И я настоятельно рекомендую вам словам Зины поверить, — снова встрял в разговор новый Иван Алтынов. — Заранее предвижу, что рассказ вашей дочери может показаться вам немыслимым, а потому считаю своим долгом вас предупредить: вплоть до моего возвращения вы ни в коем случае не должны пытаться проверить истинность её слов. Поверьте моему слову: идти на Духовской погост сейчас, пока не рассвело — равносильно самоубийству. Да, и вот ещё что. — Купеческий сын вытащил из-за пазухи своего кота и протянул его Зине, которая тут же приняла упитанного зверя на руки. — Пусть Рыжий пока побудет у тебя, Зинуша. Не хочу тащить его сейчас в свой дом.

4

Валерьян Эзопов превозмог себя. Кое-как он поднялся с дивана в гостиной и вышел на освещенное масляными лампами парадное крыльцо дядиного дома, подле которого уже стояла наготове запряженная парой лошадей коляска. Валерьян не имел намерения ехать к исправнику вместе с Лукьяном Андреевичем Сивцовым, который в эту коляску уже забрался. Нервы Валерьяна и без того были на пределе. Однако он решил, что будет странно и даже подозрительно, если он не выйдет, чтобы дать напутствие дядиному старшему приказчику. В конце концов, в отсутствие Митрофана Кузьмича и его сына именно Валерьян становился главным мужчиной в доме.

— Скажите исправнику, — обратился он к Сивцову, — что Митрофан Кузьмич с Иваном должны были вернуться ещё много часов назад. И что мы с моей матушкой страшно обеспокоены их отсутствием, потому как...

И тут с Валерьяном случилась по-настоящему страшная вещь: он позабыл, что именно он собирался сказать. Да и какие-либо слова вообще он не мог вспомнить. Так и застыл, осекшись на середине фразы и глядя в тот конец улицы, где располагался дом священника Тихомирова, а ещё дальше находился Духовской погост. Оттуда катила — не быстро, явно увлекаемая усталой лошадью — одноконная бричка с двумя фонарями по бокам. И, хоть светили они отнюдь не ярко, и этого света Валерьяну хватило, чтобы разглядеть того, кто бричкой правил. На козлах сидел, держа в руках вожжи, плечистый детина — его двоюродный брат Иван Алтынов.

Приказчик Лукьян Андреевич был отнюдь не дурак — мгновенно смекнул, что хозяйского племянника лишило дара некое диковинное зрелище, созерцаемое им. Лукьян тотчас же высунулся из-под опущенного тента коляски — развернулся всем корпусом в ту сторону, куда Валерьян глядел. И — с уст приказчика сорвался радостный возглас:

— Иван Митрофанович! Слава Тебе, Господи!..

Выскочив из коляски, приказчик устремился навстречу подъезжающему Ивану, который вскинул одну руку, приветствуя его, и чуть придержал лошадь. Странный это был жест — не-Иванов. И, когда б ни слова приказчика, Валерьян, пожалуй что, решил бы, что обознался — принял за своего кузена какого-то неизвестного господина, старше летами и совершенно иного воспитания. И ощущение этого — что он всё-таки ошибся в опознании — усилилось у Валерьяна многократно, когда сидевший на козлах брички человек произнес:

— Возвращайтесь к дому, Лукьян Андреевич. На улице сейчас может быть не вполне безопасно. У меня много новостей, и я вам их все расскажу — как только приведу себя в порядок. Да, и распрядитесь, пожалуйста, чтобы лошадь выпрягли из брички и задали ей корму на конюшне. Лошадь эта — чужая, и за ней надобно надлежащим образом приглядеть.

Новый Иван Алтынов соскочил с брички и передал вожжи одному из работников своего отца, тут же подскочивших к нему. Валерьян решил: после этого его двоюродный брат сразу же захочет пройти в дом, и даже чуть посторонился на крыльце, чтобы дать тому дорогу. Однако Иван взойти на крыльцо не поспешил. Вместо этого он поднял взгляд — и, будто рыболовным крючком, зацепил им Валерьяна. Формально кузен смотрел на него снизу вверх — стоял перед высоким крыльцом, на котором переступал с ноги на ногу Валерьян. Однако это обстоятельство не помешало Ивану Алтынову поглядеть на своего двоюродного брата так, словно тот был ничтожным насекомым, которого энтомолог пришпилил булавкой к листу картона.

Наверняка и сам Иван при этом видел, каким взглядом смотрит на него кузен. Потому как на губах Ивана возникла на миг усмешка, которая выражала не только сарказм, но ещё и — удивительное дело! — брезгливую жалость. Впрочем, не исключено, что такое двойное значение саркастической усмешки Валерьяну просто примерещилось, поскольку его двоюродный брат сразу же улыбаться и перестал. Не сводя глаз с Валерьяна, в несколько размашистых шагов он поднялся на крыльцо. А потом, по-прежнему удерживая двоюродного брата своим взглядом-крючком, выговорил — едва слышно, так что его слов не смогли бы разобрать ни купеческие работники, ни отдававший им распоряжения Лукьян Андреевич:

— Сейчас я пойду умоюсь и сменю одежду, а ты, братец — шагом марш к себе! И приготовь свой гримуар — где бы ты там его ни прятал. Через десять минут я буду у тебя, и ты мне его предъявишь. Да, и не трудись убеждать меня, будто ты не понимаешь о чем речь. Я бы сдал тебя исправнику прямо сейчас, но –благодаря твоему гримуару ты мне пока нужен здесь.

И тут уж Валерьян не сдержался — прошипел в самое ухо своему обнаглевшему двоюродному братцу:

— Гляди, как бы тобой самим полиция не заинтересовалась! Где сейчас твой отец? Что ты с ним сделал?