Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 32. Обещания исполнены

1

Ивану Алтынову казалось: в голове у него с рокочущим грохотом перекатывается не менее дюжины чугунных гирь — какие в алтыновских лавках использовали для взвешивания товаров, приобретаемых по многу фунтов за раз.Сахара, к примеру, или муки. Потому-то Иван и пошёл к себе домой, на Губернскую улицу, пешком. Не воспользовался экипажем, который поджидал его возле крыльца доходного дома. По пути купеческому сыну многое следовало обдумать. А на свежем воздухе перекатывание гирь в его голове делалось не таким оглушительно громким.

Опустевший зал для торжественных приемов в алтыновском доходном доме заперли уже около часу назад. Но Иван отправился восвояси не сразу: ему нужно было подписать ресторанные счёта, а после того — ещё раз побеседовать с исправником Огурцовым, который упорно пытался выпытать у Ивана, что всё-таки ему известно о нынешнем местопребывании Митрофана Кузьмича Алтынова? И от вопросов этих чугунные цилиндры в голове у Иванушки начинали перекатываться с размеренной непреклонностью, как паровозные колёса. Так что Иван был весьма благодарен отцовскому нотариусу, господину Мальцева, который покинул зал для приёмов самым последним — только после того, как оттуда вышел и сам Иван, и Огурцов со своими городовыми.

— Вы, Денис Иванович, — сказал исправнику Мальцев, — не имеете никаких юридических оснований проводить дознание по делу Митрофана Кузьмича Алтынова. И сами об этом знаете. Corpus delicti[1] отсутствует.

После чего исправнику только и оставалось, что удалиться ни с чем.

А теперь время уже далеко перевалило за полдень, и шёл Иван медленно: жара и усталость будто придавливали его к земле.

Он понимал: если бы Денис Иванович Огурцов мог обвинить его в убийстве отца, то сделал бы это с большим удовольствием и даже со злорадством. В отместку за то, что именно он, Иван, а не сам исправник, раскрыл дело Кузьмы Алтынова. Но — предъявить обвинения в убийстве купца первой гильдии Митрофана Алтынова невозможно было не только Ивану. Их по закону вообще никому нельзя было предъявить. Равно как и никого нельзя было обвинить в убийстве Мавры Топорковой. Ведь напрасно городовые все утро напролет обследовали колодец в алтыновском склепе — ничего, кроме застоявшейся воды, в колодце этом не обнаружилось.

Так что, если бы даже Валерьян не загремел в дом для умалишённых и был взят под арест, его уже сегодня пришлось бы отпустить на свободу. Как говорится, нет тела — нет дела. А показания учителя Сусликова о том, что он видел, находясь на Духовском погосте — в состоянии сильнейшего опьянения, — ни один суд к сведению не принял бы. Особенно если бы он поведал обо всем, чему стал свидетелем. Кому-то спьяну черти зелёные мерещатся, а вот Василию Галактионовичу примерещились ходячие мертвецы. И что же, ему теперь следует верить? Уж конечно, Иван Алтынов подтверждать его слова не собирался. И рассчитывал, что Зина Тихомирова тоже не станет этого делать.

При мысли о Зине у Ивана болезненно сдавило грудь. Он понятия не имел, как скажется возвращение и последовавшее затем разоблачение Агриппины Федотовой на всем семействе священника. И тот взгляд, каким Зина одарила, уходя, своего Ванечку, ничего хорошего ему не сулил.

И всё же куда больше, чем все эти соображения, Ивана Алтынова занимала другая мысль: о словах, с какими обратился к нему дед через Валерьяна. Только одно обещание, которое он ещё не исполнил, приходило Ивану на ум: он пообещал раздать своих голубей, если ему удастся выбраться живым с Духовского погоста. Но, чтобы их раздать, он должен был вначале оповестить и собрать у себя других живогорских голубятников, хотя бы даже — мальчишек с Губернской улицы. А раньше завтрашнего утра они вряд ли собрались бы, поскольку сейчас наверняка сами гоняли своих птиц. И купеческий сын решил: сегодня он велит приказчику в кондитерской лавке, что располагалась на углу Губернской улицы и Пряничного переулка, вывесить соответствующее объявление. Да ещё и на словах оповещать покупателей о том, что завтра поутру Иван Митрофанович Алтынов намерен раздарить желающим своих породистых птиц. А утром наверняка от таких желающих не будет отбою.

С этими мыслями Иван подошёл к своему дому, свернул во двор и с чёрного хода, через кухню, вошёл внутрь.

2

Первым, кого Иван увидел, был его котофей. Эрик Рыжий устроился на кухонном полу: свернулся калачиком, спиной привалившись к беленой печи, которая топилась даже летом.

— Кис-кис! — позвал Иван и несколько раз провёл ногтями по своей штанине, отчего возник скребущий звук, отлично знакомый пушистому зверю; тот всегда при этом звуке устремлялся к Ивану: знал, что хозяин обычно так подзывает его, чтобы угостить чем-нибудь вкусненьким.

Однако на сей раз рыжий котяра только дернул слегка одним ухом — но даже не приоткрыл глаза. А бок его продолжал равномерно вздыматься и опадать.

— Зря зовешь его, Иван Митрофанович! — проговорила алтыновская кухарка, Степанида, суетившаяся тут же, возле печи. — Спит твой Рыжик непробудным сном с самой ночи. Только один раз на четверть часика и просыпался. Я накормила его мясными обрезками, он сбегал во двор по своим делам, а потом опять сюда завалился. И снова на боковую: дрыхнет без задних ног!

Оно было, конечно, и не удивительно: приключения на погосте вымотали Эрика ничуть не меньше, чем самого Ивана, который тоже охотно завалился бы сейчас спать. Вот только — он себе такого позволить не мог. Слишком уж много имелось у него незавершённых дел.

— А птиц моих покорили сегодня? — спросил он у кухарки.

— А то как же! — Кухарка Стеша даже слегка обиделась: Иванушкиных голубей в его отсутствие всегда кормил её муж, алтыновский садовник. — Мой Алексей ещё с утра и зерна им насыпал, и водицы свежей налил.

— Хорошо, — кивнул Иван. — Я, может, и сам поднимусь к ним чуть попозже...

Он чуть было не прибавил: "Попрощаюсь", но прикусил язык. После всего, что произошло с ним за (десять лет) минувшие сутки, нелепо было бы сентиментальничать и переживать из-за расставания с птицами. И всё же на душе у купеческого сына сделалось вдруг так тягостно, словно какой-то его дурной сон вот-вот должен был сбыться.

Иван попробовал дать своим предчувствиям хоть какое-то рациональное объяснение, но привело это лишь к тому, что дюжина гирь у него в голове заворочалась яростно, как стая слепых подвальных крыс, сцепившихся хвостами и образовавших "крысиного короля".

3

Со своею матушкой Татьяной Дмитриевной он рассчитывал переговорить наедине. Но не тут-то было. Как оказалось, нотариус Мальцев опередил Ивана: явно прибыл на Губернскую улицу в своём экипаже, пока купеческий сын вышагивал по жаре пешком. И горничная, которая проводила молодого хозяина до дверей комнаты, выделенной его маменьке, предупредила:

— У Татьяны Дмитриевны сейчас посетитель: законник наш — Николай Степанович.

Иван постучал и, когда его маменька крикнула: "Войдите!", распахнул дверь.

В комнате, располагавшейся в гостевой части алтыновского дома и почти полностью повторявшей убранством спальню Валерьяна, он обнаружил не только свою мать и "законника". Рядом с нотариусом, который восседал на гамбсовском стуле, стоял Петр Филиппович Эзопов и что-то горячо говорил, обращаясь к господину Мальцеву. А чуть поодаль сидела всё в том же кресле на колесиках Софья Кузьминична. Этих двоих горничная, как видно, за посетителей не сочла и об их присутствии Ивана не предупредила.

Пётр Эзопов при появлении Ивана мгновенно замолчал, а Софья Кузьминична, напротив, сразу же заговорила:

— Ну, наконец-то ты пришёл, дружочек! Мы уже получили известие о Валерьяне: ему будет обеспечен надлежащий уход. Однако не о нем сейчас речь.

"Тетенька могла бы, по крайней мере, сделать вид, что участь приемного сына ей не безразлична", — подумал Иван мимолетно. Однако Софья Эзопова явно не намерена была тратить время и силы на то, чтобы притворяться.

— Речь о тебе, — продолжала она. — И том, что все мы должны предпринять в свете того, что Митрофан так и не дал о себе знать.

— С точки зрения закона всё ясно, — вклинился в разговор нотариус, — поскольку Митрофан Кузьмич оставил недвусмысленные распоряжения на случай своей внезапной кончины или безвестного отсутствия. До тех пор, пока его сыну Ивану не исполнится двадцать один год, управление алтыновский делом должно быть передано законной супруге Митрофана Кузьмича: Татьяне Дмитриевне Алтыновой. А, буде она откажется от исполнения возложенной на неё миссии, управлять всем станет Софья Кузьминична Эзопова. Но лишь при условии, что она в официальном порядке раз ведётся с супругом своим, Петром Филипповичем Эзоповым. Впрочем, — нотариус бросил быстрый взгляд на Ивана, — батюшка ваш оговорил и ещё одну возможность. Вы сможете в его отсутствие приступить к управлению делом Алтыновых и до того, как вам исполнится двадцать один год, ежели вы сдадите экзамены за полный курс гимназии и получите аттестат зрелости.

Петр Эзопов хохотнул было при этих словах, однако смешок его вышел коротким: должно быть, ему припомнился нынешний — неведомый ему — Иван.

— Погодите, Николай Степанович! — Иван вскинул руку. — Я думаю, у нас ещё остаётся надежда, что батюшка вскоре вернётся домой!

— Надежда остаётся, — согласился нотариус. — Но мы обязаны рассмотреть все возможные шаги в той ситуации, которая сложилась в данный момент. Матушка ваша не выказывает особого желания осуществлять управление предприятиями Алтыновых, о чем она мне сообщила непосредственно перед вашим приходом. Она желала бы вернуться обратно в Москву. И в Живогорске готова задержаться на месяц, самое большее — на два. А за столь короткое время, как мы только что говорили с господином Эзоповым, произвести расторжение брака между ним и его супругой Софьей Кузьминичной не представляется возможным. На бракоразводный процесс уйдёт полгода минимум. Так что ситуация, сами понимаете, патовая.

— Не патовая! — Иван мотнул головой, но тут же сморщился от боли: чугунные гири снова пришли в движение. — Ежели в ближайшие дни мой батюшка не вернётся, я берусь сдать все гимназические экзамены экстерном. Полагаю, двух месяцев на подготовку мне вполне хватит.

Это явно не было похоже то, что происходило с ним в те пропавшие (или, напротив, невесть откуда взявшиеся) десять лет. Тогда он, Иван Алтынов, сдал экзамены на аттестат зрелости и уехал учиться в Москву, тогда как его маменька, напротив, осталась в Живогорске и взяла на себя управление семейными делами. Однако Иван уже понял: полного повторения того, что он помнил о времени своего десятилетнего отсутствия, не будет. Взять хотя бы то, что Николай Степанович Мальцев теперь уверен: Ивану уже известно все о содержимом конверта из коричневой манильской бумаги. Так что ему не будет нужды сообщать о запечатанных в этом конверте документах Ивану — в тот день, когда тому исполнится двадцать один год. Какое бы будущее ни было предначертано купеческому сыну ранее, теперь оно необратимо поменялось.

Почти минуту все хранили молчание, и только потом нотариус произнес — с нарочитой бодростью:

— Ну, в этом случае всё устроится наилучшим образом! А сейчас я, с вашего позволения, вас покину. Софья Кузьминична поручила... — Он осекся было, но тетушка Ивана взглядом показала господину Мальцеву, что тот может говорить, и он закончил фразу: — поручила мне выправить необходимые документы, касающиеся пребывания Валерьяна Петровича Эзопова в лечебнице для душевнобольных. И, боюсь, мне придётся прибегнуть для этого к помощи доктора Краснова — невзирая на все те чудовищные обстоятельства, которые нынче в отношении него выяснилось.

— Боюсь, — Софья Кузьминична вздохнула, — что следующей в очереди за его помощью могу оказаться я. Ежели не удастся отыскать в городе другого подходящего доктора, я вынуждена буду снова вызывать его — убийцу моего отца! Остаётся только уповать, что он вместе со своей Агриппиной не решит прикончить и меня тоже!

При этих её словах матушка Ивана поморщилась так, словно ей пришлось глотнуть хинной настойки, а Петр Эзопов сказал:

— Агриппина Федотова уже обратилась к Татьяне Дмитриевне с просьбой о расчёте. Полагаю, она собирается не позднее завтрашнего дня покинуть Живогорск.

4

Когда Иван вышел из комнаты, которую занимала Татьяна Дмитриевна, первым его побуждением было: пойти к себе и завалиться спать. Взять пример с Эрика Рыжего. Тогда — кто знает? — могла бы схлынуть и та тяжесть в голове, из-за которой всё для купеческого сына словно бы подернулось туманной пеленой. Но на полпути к своей комнате он столкнулся с запыхавшимся садовником Алексеем, кухаркиным мужем, который в господскую часть дома и не заходил-то никогда.

— Вы уж не прогневайтесь, Иван Митрофанович, — смущенно проговорил он, — на мою бесцеремонность. Но я побоялся опоздать! Приказчик в лавке мне сказал: вы решили раздать ваших голубей тем, кто пожелает их забрать. Вот я и подумал: нельзя ли и мне получить пару? Наш со Стешей младший сынок, Парамоша, тоже голубей разводит, как и вы. У него, конечно, таких породистых птиц нет, но очень уж он любит с ними возиться!.. Так, может быть...

— Идем, Алексей! — перебил его Иван. — У меня как раз есть отличная пара турманов — как раз для твоего сына.

И они, выйдя из дому, зашагали к Иванушкиной голубятне.

С тяжёлым сердцем Иван туда поднимался. Голуби составляли самое светлое, что оставалось у него с детства. И даже теперь, по прошествии десяти лет, расставаться с ними ему страшно не хотелось.

Именно поэтому он и решил отдать Алексею пару московских серых турманов — самых дорогостоящих своих птиц, за которых он заплатил больше пятисот рублей. После такого было бы уже просто смешно сожалеть об остальных голубях — или, паче того, идти на попятный.

Хотя — Иванушка отчасти лукавил, обманывал себя. Для него-то самой дорогой птицей был белый орловский турман: его любимец — Горыныч. И отдать его прямо сейчас, сегодня, Иванушка не мог, какие бы резоны для этого ни существовали. Не хватало у него на это духу.

"Ведь ещё один день ничего не решит, — говорил он самому себе, взбираясь на голубятню по приставкой лесенке. — И, если уж и Горыныча надо отдать, то пусть его возьмёт кто-нибудь из соседей — хотя бы мальчишки с Губернской улицы..."

Алексей остался ждать его внизу. Возможно, именно из-за этого Иван, когда поднялся на голубятню, ощутил чувство, напоминавшие прострацию. Ему показалось, что воздух внутри не слишком большого помещения ходит волнами — как штормовое море. А тени по углам становятся трёхмерными: обретают объём.

Иван снова встряхнул головой — и снова от этого сделалось только хуже: внутри его черепа задвигались прежние гири. Но даже это не помешало ему заметить, как встревожено мечется и бьёт крыльями Горыныч внутри своей отдельной клетки — куда Иван отсадил его из-за драчливого норова. Белый орловец словно бы ощущал то же самое, что и его хозяин: грядет что-то скверное. И не желал с этим мириться.

— Ну, ну, — Иван шагнул к клетке своего любимца, открыл её и сунул внутрь правую руку, — что ты так разволновался?

Он хотел было привычно взять Горыныча, но тут белый орловец отколол такой номер, каких даже он прежде никогда себе не позволял: пребольно клюнул своего хозяина в ладонь — как раз туда, где краснел один из незаживших порезов от стекла. Иванушка вскрикнул, выдернул руку из клетки и — тут же краем глаза уловил: та тень в углу, которая давеча показалась ему трёхмерной, шевельнулась сама по себе. Он напряг глаза, пытаясь понять: что там? И не обманывает ли его зрение после бессонной ночи и безумного утра. Однако в углу вроде бы только пылинки плясали в тусклом свете, проникавшем внутрь сквозь слуховое окно голубятни.

— Иван Митрофанович, может, мне подняться — помочь вам? — послышался снаружи встревоженный голос Алексея.

И купеческий сын опамятовался: вспомнил, для чего он поднялся сюда. Из другой клетки он вытащил двух серых московских турманов — самца и самку; и уж они-то клевать его не пытались. А потом, ловко ухватив одной рукой обеих птиц за лапки, спустился обратно — в сад.

5

Отправившись спать, Иван предупредил, чтобы его не будили до самого утра. Сказал, что даже и ужинать не станет. И уснул, рухнув на постель прямо в одежде — спасибо, хоть ботинки сумел снять! Вероятно, он проспал бы не то, что до утра — до следующего полудня; однако отоспаться ему не дали.

Посреди ночи — часу, должно быть, в третьем, купеческий сын проснулся: его разбудили громкие голоса и топот в доме. Отдавал какие-то распоряжения Лукьян Андреевич; слышался недовольный и непривычно плаксивый голос Софьи Кузьминичны; и даже матушка Ивана, Татьяна Дмитриевна, что-то спрашивала — без малейшего намека на сонливость в надменном тоне.

Иван выскочил за дверь, благо, одеваться ему не пришлось. И отметил про себя, что те гири, которые ворочались у него в голове, хоть и не пропали вовсе, но сделались как бы менее увесистыми. Тут же, чуть ли не нос к носу, он столкнулся с Лукьяном Сивцовым — тот явно спешил именно в его комнату. Намеревался, несмотря на запрет, разбудить молодого хозяина.

— С доктором Красновым беда приключилась, Иван Митрофанович! — Голос старшего приказчика при этом звучал так, словно он сам не знает: а вправду ли это беда? — Софья Кузьминична велела послать за ним — плечо у неё среди ночи разболелось не на шутку. И я отправил к доктору коляску с нашим кучером. Только вот...

— Да говорите уже: что стряслось?

— Дверь в докторский дом оказалась распахнута настежь. Кучер наш вошёл внутрь и хотел доктора позвать, да тут вдруг его и увидел. Он лежал почти что за порогом — растерзанный собаками.

— Что?! Что вы такое говорите, Лукьян Андреевич? Доктора растерзали собаки прямо в его собственном доме?

— Точно так-с. Надо бы, наверное, известить о том полицию. Но я решил: сперва спрошу у вас, как поступить.

— Собаки... — Ивана прошиб холодный пот: но это была не его детская фобия — всего лишь воспоминание о ней; а ещё — ему тотчас вспомнились совсем другие оскаленные пасти. — Вот что, Лукьян Андреевич. В полицию о произошедшем мы, конечно же, сообщим. Но сперва сами съездим на место и всё там осмотрим.

6

Растерзанное тело Сергея Сергеевича Краснова и вправду лежало прямо за порогом. Так что, войдя, Иван чуть было не споткнулся о ноги доктора. Ночь была дивной: ярко сияли звезды на безоблачном небе, благоухала зелень, омытая вчерашней грозой, стрекотали в траве кузнечики, и после жаркого дня на город опустилась упоительная прохлада. А здесь, в просторных сенцах двухэтажного бревенчатого дома, который служил доктору жилищем, стоял такой густой запах крови, что гири у Ивана в голове мгновенно сделались вдвое тяжелее прежнего.

Лукьян Андреевич не забыл захватить с собой фонарь. И, когда он поднял его, их с Иваном взорам открылась почти фантастическая по своему чрезмерному безобразию картина.

Доктор лежал на спине — в одном исподнем. Как видно, он крепко спал, а потом что-то заставило его подняться с постели и неодетым поспешить к входной двери. Его рубаха и кальсоны были вымазаны кровью почти сплошь, и на них там и сям зияли огромные, с рваными, краями, прорехи. Сквозь них отчётливо просматривались многочисленные повреждения на теле уездного эскулапа: вырванные куски плоти и следы зубов. Но причиной его гибели явно послужила рана, зиявшая в его горле — которое было словно бы выедено, с жадностью сожрано. Так что Иван заметил в глубине раны желтоватый костяной столб — обнажившийся позвоночник.

— Святые угодники!.. — Лукьян Сивцов осенил себя крестным знамением. — Да сколько же собак тут было? И почему они на него набросились?

— Вы, Лукьян Андреевич, думаете: доктор отпер бы дверь собакам? — Иван Алтынов склонился над телом доктора, хоть и ощутил новую волну холода, прокатившуюся по спине. — И почему он сам пошел к двери? У него не было прислуги?

— Я слышал, — алтыновский приказчик понизил голос, будто в этих сенцах, где царил запах скотобойни, кто-то мог его услышать, — что двое его прислужников, муж и жена, прямо вчера взяли расчёт — когда узнали... Ну, вы сами понимаете, о чем.

Иван понимал, о чем — ещё как понимал! Равно как не вызывали у него сомнения и кое-какие иные вещи. Во-первых, следы от зубов, оставшиеся на теле Сергея Сергеевича Краснова, уж точно оставлены были не собаками. В те десять лет, когда Иван Алтынов, помимо прочего, изучал уголовное право, он прочёл специальное исследование по трасологии — новейшей науке о следах. И такая дифференциация зубов, о какой свидетельствовали оставленные следы, была присуща не собакам — человеку. А, во-вторых, Иван Алтынов наконец-то понял, в чем состоял истинный замысел его деда. Нет, купец-колдун вовсе не просчитался, побудив Валерьяна совершить обряд с камнями и водой именно в тот день, когда истек срок исковой давности по делу о его, Кузьмы Алтынова, убийстве. Напрасно Иван заподозрил своего деда в юридической неосведомленности. Всё как раз обстояло наоборот! Кузьма Алтынов отлично был знаком с Уложением об уголовных наказаниях. И не желал, чтобы его убийц после разоблачения отправили за решетку. Ибо, находись они в узилище, вряд ли ему удалось бы до них добраться. Нет, Кузьме Петровичу требовалось, чтобы его убийцы оставались на свободе — где он сумел бы поквитаться с ними.

И тут купеческого сына словно бы ударили изнутри по голове те самые чугунные громыхалки, которые со вчерашнего дня истязали его. "Агриппина Федотова", — подумал он. А потом произнес в полный голос: "Зина!". И, сорвавшись с места, выскочил на улицу, где они с Лукьяном Андреевичем оставили пароконный экипаж.

7

Отец Александр Тихомиров твердо решил: он испросит для себя перевода в другой приход. И они с Аглаей туда отправятся, как только это ему позволит здоровье. Лучше всего, чтобы приход находился в какой-либо отдаленной губернии, но главное — чтобы он был подальше от Живогорска. Там, куда не доползут слухи о родственных связях протоиерея с ведуньей-убийцей.

Конечно, они с Аглаей не смогут сразу же забрать с собой Зину. Сначала им нужно будет обустроиться на новом месте. А до этого времени девочка сможет пожить у своей второй бабушки — матери самого Александра Тихомирова, которая, рано овдовев, много лет назад вышла второй раз замуж за богатого московского книготорговца. И теперь, когда тот решил уйти на покой, проживала с ним вместе в его подмосковной усадьбе.

Однако пока что следовало уладить все дела с другой Зининой бабкой: мнимоумершей тещей отца Александра — Агриппиной Ивановной. Когда она объявилась вчера днём у них в доме, бедного священника чуть было Кондратий не хватил. И только одно успокаивало: Агриппина обещала, что завтра — а, по сути, уже сегодня, — она Живогорск покинет. Поэтому-то сейчас в доме протоиерея на Губернской улице никто и не спал: Аглая и Зина собирали Агриппину в дорогу, помогая ей перекладывать её имущество из огромного сундука в два дорожных кофра, которые ей подарила Татьяна Дмитриевна Алтынова. Да и сам отец Александр не ложился, невзирая на просьбы жены и дочери. Устроившись кое-как в старинном вольтеровском кресле, он сидел, держа двери открытыми, в своей маленькой библиотеке, служившей ему также и кабинетом: следил, как мог, за тещей. И — вышло так, что именно он первым услышал на крыльце дома тяжелые шаги. За которыми последовал громкий и размеренный, словно бой часов в полночь, стук в дверь.

Однако на деле полночь миновала три с лишним часа назад. И, когда Агриппина проговорила, распрямившись над своим сундуком: "Кого там ещё черти принесли?", отец Александр вынужден был признать, что ведунья попала в самую точку. Добрые люди вряд ли станут ходить по ночам в гости без приглашения. Хотя — имелась всё-таки одна вероятность, пренебрегать которой священник был не вправе.

— Аглая, отопри! — крикнул он. — Может статься, кому-то из моих прихожан срочно потребовалась пастырская помощь. И они не знают о том, что я нездоров.

— Дочка, погоди! — быстро проговорила Агриппина, и Александр Тихомиров со своего места увидел, как она пытается придержать Аглаю за рукав. — Дай-ка я сначала возьму оберег...

Однако жена священника слушать свою мать не стала: высвободила руку, поспешила к двери, в которую снова постучали, и, ничего не спрашивая, отодвинула засов.

— Вы?! — услышал отец Александр изумленный возглас своей жены. — Так, значит, вы всё-таки вернулись в Живогорск? А тут уж все с ног сбились — ищут вас!.. Особенно переживает ваш...

И тут вдруг голос Аглаи пресекся на полуслове: до священника донесся звук удара, за которым последовал грохот, как если бы что-то ударилось с размаху о стену. Александр Тихомиров попытался привстать с вольтеровского кресла — поглядеть, что случилось. Но его ребра пронзила острая, как мясницкой нож, боль. И он со стоном рухнул обратно на сиденье.

— Изыди! — страшным голосом завопила Агриппина. — Сгинь, нечистый дух!..

А затем послышался испуганный голосок Зины:

— Ох, да что же с вами приключилось-то?..

Никакого ответа протоиерей Тихомиров не услышал. Зато распахнутая дверь библиотеки позволила ему разглядеть ночного гостя: мимо двери тяжкой поступью прошел высокий мужчина в рваном чёрном сюртуке, с всклокоченной бородой и с руками, по локоть выпачканными в крови. Грязно-кровавые следы оставляли на дощатом полу и его босые ноги: никакой обуви на Митрофане Кузьмиче Алтынове, купце первой гильдии, не было.

8

Ивану показалось, что пароконный экипаж вёз его до Губернской улицы — до дома протоиерея Тихомирова — не менее часа. Хотя на деле, должно быть, и десяти минут не прошло с момента, как он отъехал от докторского дома. Иванушка так нахлестывал лошадей, как в жизни не позволил бы себе — когда б ни крайняя надобность. И проклинал себя за то, что столько времени он потерял: не поехал к Зине сразу после того, как получил известие о нападении на доктора Краснова собачьей своры.

Едва доехав до места, купеческий сын выскочил из коляски, бросил вожжи и помчал к крыльцу дома. Крыльцу, на котором лежал прямоугольник света, падавшего из распахнутой настежь двери. Дорожка, что вела туда от калитки, ещё не просохла до конца после вчерашнего ливня. И на мягкой земле отчётливо проступали следы босых мужских ступней.

— Зина! — закричал Иван во весь голос. — Аглая Сергеевна! Отец Александр!..

Никто из тех, кого он звал, не откликнулся. Зато из дома до него донесся резкий, будто каркающий, голос Агриппины:

— Уйди, супостат! Нечистая сила! Повелеваю тебе!.. — И тут же ведунья словно бы поперхнулась — смолкла на полуслове.

Иван одним прыжком вскочил на крыльцо, вбежал в распахнутую дверь и — понял, что его дед, Кузьма Петрович, исполнил-таки своё обещание. Хоть он, Иван Алтынов, из всей своей голубятни отдал пока что только двух птиц.

Возле самой входной двери, у стены, лежала неподвижно Аглая Тихомирова. Зины нигде не было видно. Из открытых дверей комнаты, служившей отцу Александру библиотекой, раздавались такие звуки, словно там двигают мебель. А в дальнем от входа конце сенцев над лежавшей на полу Агриппиной нависал Иванушкин отец — Митрофан Кузьмич. Потемневшими, заскорузлыми от крови руками он сдавливал горло Зининой бабки — но явно не собирался останавливаться на одном только её удушении. Оскаленные зубы клацали прямо рядом с лицом ведуньи, и напрасно она пыталась оттолкнуть нападавшего от себя какой-то клюкой с вырезанной на конце гротескной мордой: то ли медведя, то ли собаки. Колдовские чары Агриппины наверняка могли воздействовать на живых. Но — у Ивана Алтынова даже на миг не возникло сомнений в том, что его отец к числу живых более не относится.

— Батюшка, нет! — закричал Иван. — Не берите греха на душу!

Но Митрофан Алтынов даже не вздрогнул при звуке голоса своего сына. Жуткий кадавр наметил себе жертву, и кроме неё не замечал ничего.

Иван испытал страшное искушение: позволить ему убить Агриппину, раз уж та погубила его деда. Но уже через миг он этой своей мысли устыдился. Будь его батюшка прежним, никогда не стал бы он вершить возмездие подобным образом. Агриппина же начала отчётливо хрипеть, задыхаясь. И её руки, которыми она держала магический посох, уже почти опустились. Ясно было: ещё пара мгновений — и ведунью ждёт та же участь, какая постигла её давнишнего любовника, доктора Краснова.

Иван заозирался по сторонам, ища хоть какое-то подобие оружия. Он знал: разбить голову своему отцу он не сможет. Однако можно было бы просто отогнать его от Агриппины. По крайней мере — попробовать это сделать.

"А если он и тебя попробует загрызть? — услышал Иван у себя в голове словно бы и не свой голос. — Или Зину?.."

И, едва только он о ней подумал, как тотчас и увидел её.

Сундук ведуньи Агриппины стоял с откинутой крышкой в том самом месте, где и вчера. Из-за этой крышки и выскочила вдруг, словно кукла на пружине, Зина Тихомирова — которая, оказывается, в этом сундуке пряталась.

Впрочем, сама-то поповская дочка не имела сейчас ничего общего с куклой. Зато самую настоящую тряпичную куклу она держала перед собой — двумя руками: за голову и за туловище, как если бы намеревалась свернуть ей шею.

— Нарекаю тебя, — возвестила Зина, — Митрофаном Алтыновым!

Однако больше она ничего сделать не успела. Иванушка выхватил у неё тряпичного Митрофана, вскинул его высоко над головой и крикнул:

— Идите оба прочь! — А затем размахнулся и вышвырнул куклу в распахнутую входную дверь — за порог, в ночную тьму, наполненную свежестью и стрекотом кузнечиков.

Того, что произошло следом за этим, Иван не ожидал — хоть на определённый эффект, конечно же, рассчитывал. Однако произошло нечто, во что глаза просто отказывались верить. Кадавра, в которого обратился Митрофан Кузьмич, словно бы рванула назад невидимая веревка. И он, так и не выпустив шею Агриппины, спиной вперёд устремился к распахнутой входной двери. Однако в этот самый момент в дверях библиотеки возник отец Александр, который каким-то образом ухитрился пододвинуться к двери вместе с массивным креслом. И священник так ловко поставил кадавру подножку, будто всю жизнь только этим и занимался.

Митрофан Кузьмич повалился навзничь, и при этом падении Агриппина сумела-таки вывернуться из его рук и отпихнуть его от себя своим посохом. Так что дальнейший путь до порога — спиной по полу — кадавр проделал уже в одиночестве. Когда она проезжал мимо Иванушки, тот уловил шедший от жуткого существа запах сырой земли, затхлой воды и свернувшейся крови. Но ещё — от него исходил почему-то отчетливый запах ладана.

Хотя — в последнем Иванушка уверен не был. Его покойный батюшка выскочил за порог так быстро, что принюхиваться было некогда. И, едва очутившись на крыльце, тут же поднялся на ноги.

— Сейчас вернётся! — заполошно воскликнула Аглая Тихомирова, которая больше не лежала на полу — сидела, привалившись спиной к стене. — И всех нас прикончит!

Но, по счастью, жена священника ошиблась. Кадавр вскинул страшное своё лицо к небу, на котором уже начинали приступать серые полосы, предвещавшие приближение рассвета. А потом развернулся на босых пятках и помчал прочь: выскочил на улицу через открытую Иваном калитку, пробежал мимо испуганно заржавших лошадей, впряженных в алтыновский экипаж, и скрылся во тьме.

9

Ещё ни разу в своей жизни Иван Алтынов не испытывал такого нежелания подниматься на свою голубятню, как в то утро. Отыскать сбежавшего кадавра ему так и не удалось, зато купеческому сыну открылся, наконец, весь ужас того замысла, который взлелеял и воплотил его дед — уже после собственной смерти. Дед, которому Иван теперь уж точно ничего не был должен. Но — он ведь уже пообещал вчера, что раздаст своих голубей всем желающим. А купеческое слово — крепче железа. Не сдержать его — позор.

И, морщась от беспрерывного рокота в голове, Иван медленно, словно столетний старик, потащился к голубятне. Стояло раннее утро, траву густо покрывала роса, и от аромата спелых яблок захватывало дух.

Да, теперь Иван понимал всё. Кузьма Петрович всегда знал, кто убил его, не зря же говорят: мёртвые всеведущи. Но ему нужно было заманить Агриппину Федотову в город. Что и он сделал, каким-то способом надоумив своего внука, Ванятку на белой лошадке, отправить ту телеграмму матери, которая должна была прибыть в Живогорск с Агриппиной вместе. А потом Кузьма Петрович намеревался убить ведунью руками Митрофана Кузьмича. Для того он и обратил его в этом кадавра: знал, что обычный человек навредить Агриппине не сумеет. И ради своей мести Кузьма Алтынов не пощадил даже собственного сына. Как видно, оказывать ментальное воздействие купец-колдун мог только на тех, кого связывали с ним узы крови: на своих сыновей Митрофана и Валерьяна, на внука Ивана. Неясно было только: почему он собственными руками — точнее, одной, длиннейшей рукой — ведунью не прикончил?

Впрочем, Иван ведь не знал, где купец-колдун сейчас. И что сталось с ним после того, как Валерьян произнес своё оборотное заклятье. Но, чтобы выяснить это, следовало как минимум вернуться на Духовской погост. А, стоило Ивану только подумать об этом, как его голову разрывал очередной взрыв чугунного рокота.

Купеческий сын так погрузился в свои невеселые раздумья, что чуть было не наступил на Эрика Рыжего. Котофей больше не дрых возле кухонной печи: сидел посреди ведшей к голубятне садовой дорожки, обернув лапы пушистым хвостом.

— А вот и ты! — Иванушка даже сам не ожидал, что так обрадуется при виде рыжего зверя. — Иди сюда, разбойник! — И, склонившись над дорожкой, он протянул к котофею руку — намереваясь почесать ему за ушами.

Однако Эрик не подался в его сторону, как Иван ожидал — остался сидеть на месте. И глядел на хозяина так, словно прямо-таки жаждал на что-то ему намекнуть. А, может быть, даже и не намекнуть — прямо указать. И купеческий сын, ещё ниже склонившись к коту, внезапно охнул и чуть было не свалился прямо к рыжим лапам: понял, что Эрик имел в виду, в упор глядя на него своими желтыми глазищами.

На садовой дорожке, которая оставалась такой же мягкой, как и тропка во дворе протоиерея Тихомирова, отпечатались следы босых мужских ног. И вели они к лесенке, которая не была приставлена к стене голубятни — валялась рядом в траве. Но уж это обстоятельство никак не могло обмануть купеческого сына.

Первым побуждением Ивана было — схватить под мышку Эрика и рвануть отсюда прочь. Но его остановил даже не стыд — его остановило соображение насчёт отброшенной лестницы. То, что она не осталась стоять возле голубятни, ясно показывало: у того, кто её сбросил в траву, было намерение скрыть улики.

— Может статься, после рассвета он изменился... — прошептал Иванушка, а потом ещё ниже склонился к Рыжему: — Беги домой, малыш! — И для вящего эффекта он ещё и подтолкнул Рыжего ладонью в упругий горячий бок.

Котофей словно бы понял хозяина: сорвался с места, вприпрыжку помчал к дверям кухни. А Иван Алтынов, переведя дух, осенил себя крестным знамением.

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей... — начал он шепотом произносить слова 50-го Псалма.

И так, шепча их, приставил к стене голубятни лестницу и стал по ней взбираться.

10

Иван в первый момент решил: Эрик Рыжий всё-таки успел забраться на голубятню. И поступил с её обитателями, как тогда — в тот день, когда котофея чуть было не растерзали собаки, а Иванушка лишился переднего зуба. Слуховое окно голубятни было сейчас приоткрыто, и ветерок, проникавший из сада, гонял по полу туда-сюда целые заносы из птичьих перьев. А в распахнутых клетках не осталось ни одного живого голубя. В самих клетках и на полу возле них валялись одни только кровавые ошметки мяса, облеплявшие тонкие птичьи косточки.

Ивана Алтынова замутило сильнее, чем давеча при виде живых мертвецов на Духовском погосте. И всё же, несмотря на это, невзирая на новый взрыв боли в голове, купеческий сын понял: Эрик уж точно не имел отношения к учиненной здесь расправе. Открыть клетки он ни за что не сумел.

— Но я не запер вчера клетку Горыныча! — вспомнил вдруг Иван.

Он резко развернулся в ту сторону, где находилась отдельная "квартира" его любимца, однако останков белого турмана внутри не увидел.

И тут вдруг до Иванушки донесся голос:

— Прости, сынок, я просто не смог удержаться — такой меня обуял голод. Я понимал, что я делаю, но прекратить всё равно не мог.

Иван Алтынов очень медленно повернул голову. В том углу, где вчера ему померещились трёхмерные тени, теперь явственно темнела фигура человека. Обе его руки, соединённые в запястьях, словно бы что-то притягивало к вделанной в стену опустевшей птичьей клетке, что стояла рядом.

— Батюшка? — Иван ощутил, что губы его будто прихватило морозом. — Так вы все-таки можете говорить?

Вопрос его, конечно, не имел смысла: голос отца он узнал мгновенно. Однако он слишком хорошо помнил, как вели себя восставшие покойники на Духовском погосте: издавали только свистящие звуки, напоминавшие затрудненное дыхание. Хотя, к примеру, с Кузьмой Петровичем всё обстояло иначе...

И Митрофан Кузьмич будто прочитал мысли своего сына, сказал:

— Ты ведь и сам уже понял: я обратился в кадавра не в результате Валерьянова колдовства, а вследствие ядовитого воздействия укуса моего отца. И он обещал, что моё теперешнее состояние впоследствии поможет моим внукам и правнукам. Солгал, быть может. Но я, уж точно, не похож на остальных. Тех, кто поднялся из могил. Хотя, покуда не взошло солнце, я, надо думать, мало от них отличался. Потому-то теперь я и привязал себя загодя к клетке: нашел тут у тебя кусок какого-то вервия и затянул его зубами. Опасался, что после захода солнца снова потеряю над собой власть. Я знаю, что не только твоих голубей изничтожил. Я помню, что я сделал с доктором... И что намеревался сделать с тещей священника.

— Это он заставил вас — мой дед?

— И меня, и Валерьяна, надо думать, тоже. Тот вершил свои чёрные дела явно не по своей воле.

— Да ведь мой дед был мёртв, пока Валерьян не оживил его своим заклятьем!

— Был мёртв? — Иванушке показалось, что отец его невесело усмехнулся. — А я вот в том не уверен. Знаю только, что пятнадцать лет не был жив. И уж вовсе я не уверен, что он теперь упокоился.

— Но Валерьян произнес нужное заклятье!..

— Я знаю, — сказал Митрофан Кузьмич. — Твой дед велел мне запереться в церкви, чтобы я не навредил вам с Валерьяном. И я оттуда за вами наблюдал. Но, как видно, заклятье это не могло воздействовать на таких, как я. И как твой дед.

— Но как же вы, батюшка, вошли в храм? — изумился Иванушка, которому стало ясно: запах ладана, исходивший от отца, отнюдь ему не померещился.

— У меня имелись при себе ключи, я же церковный староста. Точнее — был им.

— Я не о том! Разве такие, как вы... Не вполне люди, я имею в виду... Разве такие способны переступить порог храма?

— Выходит, что способны.

— А мой дед? Неужто и он был там с вами, батюшка?

— Нет, о себе он как раз сказал: ему туда путь заказан. У церковной паперти мы с ним тогда и расстались.

— И куда он пошёл?

— Этого я не знаю.

— Может, он вернулся в склеп? Укрылся в своей гробнице?

— Нет, — Митрофан Кузьмич покачал головой, — там его точно нет. Я видел, как Валерьян сбросил в колодец тело Мавры. И, когда понял, что полиция захочет извлечь его оттуда, нырнул туда за ним сам. Тогда и потерял сапоги... А потом я уложил бедную Маврушу в каменный саркофаг твоего деда. И возвратил на место его крышку. Надеюсь, там её искать никто не станет.

11

Только одному Иван Алтынов был рад: объяснение с отцом избавило его от необходимости возвращаться на Духовской погост. По крайней мере, сегодня он не имел намерения туда идти. У него имелись дела по важнее.

Он не мог никого пустить на голубятню, так что всё там ему пришлось вычищать самому. То, что осталось от его голубей, он смел в старый мешок и зашвырнул его в жестяной бак с кухонными помоями. А, когда он с этим закончил, то принёс из садового сарая цепь с амбарным замком, стянул ею скобы на дощатой дверце голубятни и замкнул замок на ключ. На какое-то время такой меры предосторожности должно было хватить. Да и, в любом случае, даже кадавр не сумел бы без лестницы спуститься с высоты в двенадцать аршин, не переломав себе костей. А лестницу Иван не просто убрал — отнес в сарай и приткнул там в самый дальний угол.

Он хотел верить: изучив красный гримуар, доставшийся ему от Валерьяна, он отыщет там указания, которые позволят если уж не вернуть Митрофана Кузьмича к (жизни) прежнему состоянию, то хотя бы подскажут, как обезопасить от него окружающих. Если что, можно было бы даже навестить Валерьяна в сумасшедших палатах и посоветоваться с ним на сей счёт. При условии, конечно, что на того найдёт просветление. Но пока Иван ограничился тем, что отыскал садовника Алексея и дал ему строжайшее указание: не подниматься самому на запертую голубятню и, паче того, не пытаться её отпереть или кого-либо туда пустить.

— Нынче ночью, — сказал ему Иван, — кто-то пробрался туда и выпустил всех моих голубей. А, может, и не выпустил — украл. — Купеческий сын сам удивился тому, как легко далась ему эта ложь. — Так что теперь я не смогу их никому раздать. Но ты скажи тем, кто придёт сегодня к нам за птицами: я выпишу новых голубей и всем подарю по паре. Ты только составь для меня реестрик: сколько человек желает их получить.

— Да вот ещё придумали, — начал было ворчать Алексей, — птиц выписывать для всяких оглоедов! Может, кто-то из них вашу голубятню и обокрал!..

Но потом он перехватил взгляд Ивана, осекся на полуслове и быстро сказал: "Хорошо, я сделаю, как вы велите!" И поспешил в дом — за бумагой и карандашом для составления списка.

Иван Алтынов тоже вернулся к себе в комнату, но лишь для того, чтобы умыться и переодеться после возни на голубятне. Сегодня ему предстояла еще одна встреча.

12

К дому протоиерея Тихомирова Иван пришёл пешком — не счел нужным закладывать экипаж. И прямо возле калитки увидел Зину: она небольшими грабельками ровняла землю на ведущей к дому дорожке, зачищая следы босых ног Митрофана Кузьмича. Ещё ночью Иван упросил их всех: отца Александра, Зину, Аглаю и ведунью Агриппину — молчать о том, что произошло. Держать в секрете то, что она видели Митрофана Кузьмича Алтынова. И в каком состоянии он при этом пребывал. Но сейчас, при виде потерянного выражения на Зинином лице, Иван ощутил укол совести при воспоминании об этом: его волновала лишь репутация собственного семейства, а о том, что станут чувствовать члены семьи священника, он словно и позабыл.

— Ванечка! — Зина, завидев его, слабо улыбнулась и опустила свои грабельки наземь. — Как хорошо, что ты зашёл! Я уж боялась: мы с тобой не увидимся до моего отъезда.

— Ты уезжаешь? — удивился Иван. — Я считал: это твоя бабка, Агриппина, должна сегодня уехать!

— Так она уехала, едва только рассвело: подхватила два своих кофра, села в папенькину бричку и укатила невесть куда. Но, правда, пообещала, что пришлет эту бричку с каким-нибудь возницей обратно, когда доберётся до железнодорожной станции. Даже не сообщила нам, куда она собирается по железной дороге ехать!..

Ивана эта новость совершенно не порадовала. Он-то рассчитывал, что, установив наблюдение за Агриппиной Федотовой, он сумеет отыскать и своего деда, Кузьму Алтынова. Который, если уж он и вправду не обрёл упокоения, наверняка пожелает самолично расправиться со своей давней врагиней. А деда Ивану Алтынову нужно было отыскать всенепременно: поквитаться с ним за всё, что тот сделал с его отцом. И с его матерью. И даже за то, что он сделал с Валерьяном.

Но, как видно, схожие мысли посетили и Агриппину. Вот она и решила убраться из Живогорска подобру-поздорову, уповая на то, что поехать за нею следом в поезде восставший из мёртвых купец-колдун не сможет.

Иван так погрузился в эти мысли, что чуть было не забыл о главном.

— Погоди! — воскликнул он. — А ты-то куда уезжаешь?

— Папенька отсылает меня к другой моей бабушке — своей матери. — Её Зина назвала именно бабушка, без пропуска букв; Иван обратил на это внимание. — После того, как много лет назад скончался папенькин отец, тоже — священник, она вышла замуж во второй раз — за одного московского книготорговца. Дворянина, между прочим. И теперь я еду к ней и её мужу, в их подмосковную усадьбу "Медвежий ручей". Поживу пока у них. Ведь папенька намеревается перевестись из Живогорска в какой-нибудь дальний приход, и не хочет сразу брать меня с собой. Так что, как только наша бричка воротится, маменька тотчас отвезёт меня на станцию. Я уже и вещи уложила.

— Ну, так ведь Подмосковье — рядом! Я смогу туда к тебе приехать. Надеюсь, твоя бабушка не откажется меня принять? Если что, я скажу ей, что собираюсь расширить алтыновское дело за счёт книготорговли и хочу посоветоваться об этом с её мужем.

— Нет, Ванечка! — Зина покачала головой. — Приезжать туда тебе покуда не стоит! Я ту свою бабушку едва помню, и не знаю, как он твой приезд воспримет. Я стану тебе писать, обещаю! И ты можешь отвечать мне. Но, пожалуйста, сам он не ищи со мною встречи.

— Зина, с кем это ты разговариваешь? — послышался из дома голос Аглаи Сергеевны.

И Зина, заслышав его, метнулась к Иванушке, быстро поцеловала его в щеку и прошептала:

— Уходи! Будет лучше, если мои родители тебя здесь не увидят! — А потом взбежала на крыльцо и скрылась за дверью.

Все, что оставалось Ивану сделать — это развернуться и идти восвояси.

Он шёл по Губернской улице медленно, понурившись, и почти ничего вокруг себя не замечал. Так что — даже вздрогнул, когда прямо у себя на головой услышал вдруг хлопанье птичьих крыльев. Он остановился, вскинул голову — и вовремя: на него сверху почти что спикировал белый орловский турман. Иван поднял руку, и голубь опустился прямо ему на ладонь.

Иван Алтынов боялся поверить собственным глазам: это был Горыныч! Взъерошенный, с хвостом, лишившимся нескольких перьев, но вполне себе живой! Не зря его клетка пустовала: турман явно отбился от кадавра и сумел вылететь в слуховое окно.

— Ты всё-таки вырвался! — прошептал Иван. — Не дался — не позволил себя сожрать!..

Купеческий сын ощутил, как на глаза ему разворачиваются слёзы, но тут же отер их свободной рукой.

— Ничего! — Он провёл пальцами по спине Горыныча, который переминался у него на ладони с лапки на лапку. — Я поставлю для тебя клетку прямо в своей комнате. И никакие живые мертвецы до тебя теперь не доберутся.

И, едва Иван Алтынов это произнес, как чугунная тяжесть внезапно исчезла из его головы. Пропала, словно несуществующие гири вдруг испарились, вопреки всем законам природы. Он даже застонал от облегчения. А потом — зашагал по Губернской улице дальше.

Так он и шел до самого Пряничного переулка — до дверей своего дома: человек, несущий в руке белую птицу.

[1] Состав преступления (лат.).