«Бещисленные рати и великия труды…»: Проблемы русской истории X–XV вв.

«Повесть о убиении Батыя» и русская литература 70-х гг. XV в.[1237]

«Повесть о убиении Батыя» — произведение во многом загадочное, стоящее особняком в русской средневековой литературе. В нем повествуется (в летописном варианте — под 1247 г.) о походе Батыя на Венгрию, где правил король Владислав, тайно (благодаря влиянию сербского архиепископа Саввы) исповедовавший православие. Будучи не в состоянии отразить татар, он пребывал в г. Варадине на столпе, проводя время в молитвах. Голос свыше предсказал королю победу над неприятелем; Владислав вместе с находившимися в городе венграми вступил в бой, разбил противника и своей рукой убил Батыя, а также свою сестру, захваченную ранее завоевателем и принявшую в бою его сторону. Венгры перебили множество татар и отбили захваченных ими пленных.

От реальной действительности сюжет «Повести» очень далек: на самом деле, Батый совершил поход в Венгрию в 1241 г., кампания эта была для монголов успешной, противостоял Батыю король Бела IV (правил в 1235–1270 гг.), а умер основатель Золотой Орды своей смертью, в зените могущества, в середине 50-х гг.[1238]

Текст «Повести о убиении Батыя» отсутствует в летописях, созданных в XIII, XIV и первой половине XV в. Самые ранние летописные памятники, содержащие его, датируются 70–80-ми годами XV столетия: это Московский свод конца XV в. (далее — МС)[1239], Ермолинская летопись (далее — Ерм)[1240] и Типографская летопись[1241]. Во внелетописном варианте «Повесть» является приложением к Житию Михаила Черниговского в редакции Пахомия Серба (старейшие списки — начала XVI в.)[1242].

Первым дал оценку «Повести» как самостоятельного произведения С. М. Соловьев. Он посчитал, что в основе ее сюжета лежит поражение татар при осаде чешского города Ольмюца, и высказал предположение, что принесена «Повесть» на Русь Пахомием Логофетом, поскольку она помещается в рукописях вместе с Пахомиевым Житием Михаила Черниговского, а в тексте содержит предание о Савве Сербском[1243].

В. О. Ключевский в своем исследовании житий древнерусских святых посчитал (говоря о «Повести» в связи с Житием Михаила), что «Повесть» являет собой народную южнославянскую песню, обработанную Пахомием. Эту обработку он относил (вместе с Пахомиевой редакцией Жития Михаила) ко времени ранее 1473 г., так как в редакции Жития Федора Ярославского иеромонаха Антония (датированной Ключевским между 1471–1473 гг.) заметно влияние «Повести»[1244].

М. Г. Халанский отметил сходство отдельных мотивов «Повести» с южнославянским фольклором и русской былиной об Иване Годиновиче[1245].

Н. И. Серебрянский полагал, что «Повесть» создана Пахомием одновременно с Житием Михаила как демонстрация возмездия Батыю[1246].

В 1916 г. увидела свет первая работа, специально посвященная «Повести о убиении Батыя», — статья С. П. Розанова. Автор привлек к исследованию все известные на то время тексты произведения и выделил две его редакции — летописную и минейную; первая, по его мнению, лучше всего сохранилась в Типографской и Архивской летописях (текст «Повести» по Типографской летописи с вариантами по одному из списков минейной редакции был Розановым опубликован). Рассматривая истоки сюжета «Повести», С. П. Розанов выявил его источники: 1) легенды о Владиславе (Ласло) I Святом, венгерском короле в 1077–1095 гг. (которого он счел главным прототипом одноименного персонажа повествования, предположив, что предание связало поражение врага венгерского народа с именем старого героя, подобно тому как в русских былинах богатыри Владимира Святого побеждают татар) — отсюда Варадин как центр событий и мотив поединка с врагом-похитителем женщины; 2) сербское Житие св. Саввы, согласно которому в начале XIII в. архиепископ Савва († 1235 г.) обратил в православие венгерского короля. Сюжет «Повести», по мнению Розанова, был записан в Варадине сербом, но «Повесть» в существующем виде составлена на Руси. Для утверждения об авторстве Пахомия оснований мало, следов его творчества не видно; если Пахомий и присоединил «Повесть» к Житию Михаила Черниговского, то взял ее уже готовой. Родина легенды — Венгрия, город Варадин, с которым оказались связаны два предания — о Владиславе Святом и о татарском нашествии; литературная обработка, сделанная здесь же неким сербом, попала около середины XV в. на Русь, где и получила известную ныне редакцию — в составе летописного свода, дошедшего в Типографской, Архивской и других летописях. Уже оттуда она была взята и присоединена к Житию Михаила (минейная редакция «Повести»)[1247].

За последующие 80 с лишним лет «Повесть» привлекала специальное внимание только зарубежных ученых[1248]. Венгерский исследователь Й. Перени развил и дополнил суждения С. П. Розанова об отображении в произведении легенд о Владиславе I. Автором «Повести» он посчитал Пахомия, который мог, по его мнению, до прихода на Русь, в 20–30-е гг. XV в., служить сербским деспотам Стефану Лазаревичу и Георгию Бранковичу и бывать с ними в Варадине, где слышал предания о знаменитом венгерском короле. Исходя из точки зрения о Пахомий как составителе Русского хронографа (ныне доказана ошибочность такого представления[1249]), И. Перени полагал, что первоначальный текст «Повести» был написан Пахомием именно для включения в этот памятник (ок. 1442 г.). Пахомий соединил венгерское сказание о битве Владислава I с кочевниками с легендой о первоначальном православии венгров и сюжетом из Жития Саввы Сербского об обращении в православие венгерского короля. Вкладом Пахомия в событийную канву стало отождествление предводителя половцев из легенды о Владиславе I с Батыем и не названного по имени в Житии Саввы короля — с тем же Владиславом I. Целью создания «Повести» было доказать возможность победы над татарами и воодушевить читателя на борьбу с ордынским игом[1250].

По мнению сербского литературоведа Дж. Радойчича, «Повесть» была создана сербом в Подунавье между 1411 г. (после которого усилился приток сербских переселенцев в южновенгерские земли) и 1474 г. Вначале Радойчич полагал, что такое предположение не противоречит гипотезе об авторстве Пахомия (так как он мог быть и уроженцем Подунавья), но позже пришел к выводу, что Пахомий не мог быть автором[1251].

Американский историк Ч. Дж. Гальперин обратил внимание на необычную для древнерусской литературы «сниженность» образа Батыя, что роднит «Повесть» с Житием Меркурия Смоленского, а также с «Посланием на Угру» Вассиана Рыло. Аргументы С. П. Розанова против авторства Пахомия Серба он посчитал справедливыми. «Повесть», по мнению Гальперина, создавалась без какой-либо политической цели[1252].

В 1999 г. появилась посвященная «Повести» статья О. М. Ульянова[1253]. Автор выступает с предположением, что первичным является ее краткий вариант, читающийся в так называемом «Летописце от 72-х язык» (памятнике конца XV в.), а пространный, сохранившийся в Московском летописном своде конца XV в., возник на его основе. Пространная редакция была написана (возможно, Пахомием) при создании этого свода; говоря же о возникновении краткой, О. М. Ульянов сначала указывает, что она должна была появиться до «стояния на Угре» 1480 г. (в силу своей антиордынской ориентации), но затем пишет, что «условно мы можем датировать появление текста краткой редакции "Повести" 80-и годами XV в.». Появление «Повести» автор связывает с антиордынскими тенденциями 70-х гг., недоверием ко всему «латинскому» после Флорентийской унии 1439 г. и «интеллектуальной эмиграцией» на Русь с Балкан в результате экспансии турок. Суждения О. М. Ульянова об истории текста произведения высказываются без учета особенностей летописных сводов, в которых содержится «Повесть», и связей между ними; о существовании внелетописных текстов не упоминается вовсе.

После выхода в свет работы С. П. Розанова стали известны новые летописные варианты «Повести» — в Московском своде по Эрмитажному и Уваровскому спискам[1254]. В первом сохранился текст Московского великокняжеского свода 1479 г., во втором — более поздняя (начала 90-х гг.) редакция того же свода[1255]. А. А. Шахматовым было выяснено, что текст свода 1479 г. дошел также в составе Архивской (так называемой Ростовской) летописи[1256]. Типографская летопись (текст «Повести» в которой С. П. Розанов считал наиболее близким к архетипу) в части до 1423 г. представляет собой изложение свода 1479 г.[1257] Таким образом, текстологически наиболее ранний вариант «Повести о убиении Батыя» содержится в Архивской летописи, Эрмитажном и Уваровском списках Московского свода. Тексты «Повести» в них практически идентичны[1258]. Текстологически ранний вариант содержит также Ерм, имевшая, как установил А. Н. Насонов, общий протограф с МС 1479 г.,[1259] и «Летописец от 72-х язык» (далее — Л72),[1260] имевший общий протограф с Ермолинской, являвший собой ростовскую обработку протографа МС-Ерм, сделанную до 1481 г.[1261] Но в этих памятниках представлен сокращенный вариант «Повести»[1262]. Считать его первичным нет оснований, так как в Ерм и Л72 последовательно проведена тенденция к сокращению многих «повестей», в том числе тех, которые в данных летописях никак не могли быть представлены архетипными текстами, поскольку содержались еще в источниках протографа МС-Ерм — Софийской I и Троицкой летописях. Эта участь постигла Житие Михаила Черниговского, повести о Куликовской битве, о нашествии Тохтамыша, о Темир-Аксаке, о нашествии Едигея. Во всех случаях, включая «Повесть о убиении Батыя», прослеживаются одни приемы сокращения — сохраняется фактическая канва и снимаются риторические отступления[1263].

С. П. Розанов и Й. Перени убедительно показали наличие в «Повести о убиении Батыя» отголосков легенд о Владиславе (Ласло) I Святом и о событиях начала XIII в., связанных с Саввой Сербским. Но стержнем сюжета «Повести» является все же поход монголо-татар на Венгрию. Таких походов было два — в 1241 и 1285 гг. Поход Батыя 1241 г. (составная часть его вторжения в Центральную Европу) имел полный успех — венгры были наголову разбиты на р. Шайо, король Бела IV бежал из страны, которая подверглась опустошению. В частности, был взят Варадин[1264]. Иные результаты были у похода 1285 г.

Венгрией в это время правил король по имени Владислав (Ladislaus) — Ласло IV (1272–1290). В поход отправились одновременно Телебуга, племянник хана Туда-Менгу (позже, в 1287–1291 гг., бывший ханом), и Ногай, являвшийся фактически самостоятельным правителем западной части Орды — от Нижнего Дуная до Днепра. Татары, вторгшиеся в Венгрию с северо-востока, со стороны Галицкой Руси, причинили разорение стране вплоть до Пешта, но сами понесли тяжелые потери (особенно в Трансильвании): венгры, секеи и саксы (жившие в Трансильвании немцы), опираясь на систему крепостей, нанесли им ряд локальных ударов (в источниках зафиксированы случаи освобождения полона), а войско Телебуги затем еще сильно пострадало от голода при переходе через Карпаты[1265]. Общий ход событий 1285 г. — жестокое разорение противником страны, последующая гибель множества врагов, освобождение пленных — соответствует развитию сюжета «Повести о убиении Батыя». Правда, в отличие от героя последней, король Ласло IV не вступал в решающую битву с врагами. Но тремя годами ранее он возглавлял войско, нанесшее поражение жившим в Венгрии (со времен Белы IV) и восставшим половцам; после битвы у озера Ход близ Тисы король, преследуя побежденных, переходил Восточные Карпаты. Некоторые источники приписывают бежавшим тогда из страны половцам инициирование ордынского похода 1285 г.[1266]

Очевидно, основой сюжета «Повести о убиении Батыя» послужили события 80-х гг. XIII в. На их канву наслоились мотивы, связанные с самым знаменитым из венгерских королей-Владиславов Ласло I Святым (Варадин как место действия, похищение женщины вражеским предводителем, поединок героя с ним, сооружение статуи королю-победителю) и с Саввой Сербским. Предводитель кочевников был отождествлен с Батыем — предводителем вторжения в Центральную Европу 1241–1242 гг.

«Повесть» обычно датируют временем не позднее 1473 г.,[1267] так как ее сюжет отразился в редакции Жития Федора Ярославского иеромонаха Антония, время создания которой определяется 1471–1473 гг.[1268] У Антония о убиении Батыя говорится следующее: «Послѣди же сей окаанный и безбожный царь Батый устремися на Болгарьскую землю итьти, якоже не насытився крови человѣчьскиа погублении толикихъ душь христианскихъ, не вѣдый окаанный, что хотяше тамо пострадати съ своими безбожными воинствы, еже и бысть. Въшедшу ему, глаголють, в Болгарьскую землю, Господь Богъ охрабри на нихъ краля Владислава съ своими Болгары, иже множьства от воинствъ его нещадно погубиша; послѣди же и самъ тъй окаанный царь Батый сшедся съ кралемъ Владиславомъ и бився с нимъ в Болгарехъ, и убьенъ бысть отъ него; оставльшая же отъ него въиньства оттолѣ съ срамомъ въ свою землю възвратишася. Аще бо многи грады русския поплениша и пожгоша, но послѣди же самѣхъ множество безчисленно иссѣчени быта отъ болгаръ, еще же и царя Батыя погубиша»[1269].

Как отметил С. П. Розанов, замена венгров болгарами говорит в пользу того, что Антоний «Повесть» не читал, а только слышал[1270]. Можно добавить, что у Антония нет прямых текстуальных заимствований из «Повести», что вряд ли было бы возможно, если бы он был знаком с письменным текстом. Таким образом, нет уверенности, что Антонию была известна «Повесть» именно в том виде, в каком она дошла до нас. Но главное — то, что верхняя дата создания Антониевой редакции Жития Федора, основанная на упоминании в заглавии в качестве заказчика митрополита Филиппа, умершего в апреле 1473 г., вызывает сомнения: списков этой редакции, датируемых XV в., нет, в большинстве списков имя митрополита не указано[1271]. В новейшем исследовании Жития Федора, выполненном Б. М. Клоссом, редакция Антония датируется рубежом XV–XVI вв.

Поскольку «Повесть о убиении Батыя» читается в МС 1479 г. и Ерм, она несомненно содержалась в их общем протографе, и максимально поздней хронологической гранью написания «Повести» является время создания этого летописного памятника[1272]. Но датировка протографа МС-Ерм далека от ясности. Дело в том, что совпадения между этими летописями заканчиваются 1417–1418 гг. Ерм далее использует другой источник — протограф так называемых Сокращенных сводов 90-х гг. XV в., а МС, согласно традиционному мнению, — более ранние великокняжеские своды 70-х гг.[1273] Таким образом, текст протографа МС-Ерм (далее именуем его по первым буквам названий двух этих памятников МЕС — Московско-Ермолинский свод[1274]) за период со второй четверти XV в., как считается, не сохранился, из-за чего и нет возможности найти на этом хронологическом отрезке датирующий «шов». Но А. Н. Насоновым был обнаружен датирующий признак под 6914 г. После текста прощальной грамоты митрополита Киприана в МС говорится: «по отшествии же сего митрополита и прочии митрополита русстии и до нынѣ преписывающе сию грамоту повелевают въ преставление свое въ гробъ въкладающеся тако же прочитати въ услышание всѣм»[1275]. Под «прочими митрополитами», по мнению Насонова, могли иметься в виду Иона († 1461 г.) и Феодосий (занимавший престол в 1461–1464 гг.), поскольку один из двух более ранних преемников Киприана — Фотий — сам писал прощальную грамоту, а другой — Исидор — бежал из Москвы; отсюда вывод, что МЕС был создан между 1464–1472 гг. (за верхнюю дату было принято время, к которому автор, вслед за А. А. Шахматовым, относил составление Ерм)[1276]. В. А. Кучкин посчитал «прочими митрополитами» Фотия и Иону, а составление МЕС отнес ко времени Феодосия[1277]. Я. С. Лурье обратил внимание на то, что Феодосий не может входить в число «прочих митрополитов», так как он не умер, а оставил митрополию; Фотий же хотя и сам писал прощальную грамоту, но по образцу Киприановой. Таким образом, МЕС был составлен не ранее 1461 г., но, с другой стороны, «прочих митрополитов» могло быть и не два, а больше. В конце концов, Я. С. Лурье приблизительно определил время создания МЕС 70-ми гг.[1278] При исследовании Ерм ему удалось убедительно показать, что ее оригинал датируется не 1472 г., а 80-ми гг. (не ранее 1481 г.)[1279]. Б. М. Клосс отнес составление МЕС к промежутку времени между 1473 г. (смерть митрополита Филиппа) и 1477 г. (составление великокняжеского свода), т. е. посчитал «прочими митрополитами» Иону и Филиппа[1280].

Хотя духовная Фотия содержит меньше, чем духовная Ионы, прямых заимствований из грамоты Киприана, она также построена по типу последней[1281]. Поэтому говорить о митрополитах во множественном числе можно было уже после смерти Ионы, т. е. после 1461 г. Но столь же вероятно, что имелось в виду не два, а три митрополита, т. е. нет оснований полагать, что статья МЕС 6914 г. не могла быть написана после смерти Филиппа (апрель 1473 г.)[1282]. Таким образом, исходя из статьи 6914 г., можно лишь утверждать, что МЕС был создан между 1461 и 1479 гг.

Согласно устоявшемуся мнению, МС восходит в части до 1417–1418 гг. к МЕС, а в последующем разделе — к великокняжескому своду 1477 г. Текст МЕС до 1417–1418 гг. в сокращенном виде отразился в Ерм и Л72, а в части за 1417–1477 гг. в последнем использован свод 1477 г.[1283] (см. ниже).

Если полагать, что МЕС содержал текст за период после 1417–1418 гг., надо допускать маловероятное предположение, что этот текст почему-то не устроил составителей сразу двух летописных памятников — МС 1479 и протографа Л72 и Ерм (т. е. краткого варианта МЕС). Если же полагать, что текста за последние 60 лет в МЕС не содержалось, как объяснить такое несвойственное летописным сводам «недоведение» изложения до нынешнего времени? Полагаю, что единственным непротиворечивым объяснением является следующее: дошедший в составе МС и Ерм текст МЕС, доведенный до 1417–1418 гг., и дошедший в составе Л72 текст за 1417–1477 гг., именуемый в литературе «фрагментом великокняжеского свода 1477 г.», являл собой две раздельно подготавливаемые части великокняжеского свода 1477 г.

Первая часть — «историческая» — была доведена до 1418 г., очевидно, потому, что здесь заканчивался общерусский текст главного источника МЕС — Новгородско-Софийского свода (или Софийской I летописи). Составитель же второй — «новейшей» — части воспользовался некоторыми дополнительными известиями за 6924–6926 (1416–1418) гг. Это известия, читающиеся в Л72 и МС, но отсутствующие в Ерм: под 6924 г. — о приезде к Василию I нижегородских князей Ивана Васильевича и Ивана Борисовича (в Л72 нет); под 6925 г. — о приезде нижегородского князя Даниила Борисовича; под 6926 г. — о его с братом Иваном бегстве, о поставлении Ростовского и Коломенского епископов, о браке дочери Василия I с Александром Ивановичем Суздальским, о смерти Григория Цамблака. В МС 1479 были использованы обе подготовленные в 1477 г. части (т. е. в его составе свод 1477 г. сохранился полностью). Примерно в одно с ним время был составлен краткий вариант МЕС — протограф Ерм и Л72. При составлении Ерм он стал ее текстом за период до 1418 г., а последующий текст (после шестилетней лакуны, с 1425 г.) был взят из протографа Сокращенных сводов 90-х гг. XV в. (далее — Сокр) — свода начала 70-х гг.[1284] В Л72 же к краткому варианту МЕС был присоединен текст второй, «новейшей» части свода 1477 г. (при этом выпало первое из дополнительных известий за 6924–6926 гг. — о приезде в Москву двух князей Иванов Нижегородских).

Такая схема позволяет снять сразу два сомнительных допущения: 1) что не сохранился текст МЕС за период после 1417–1418 гг.; 2) что до нас непосредственно не дошел текст свода 1477 г. за период до 1417 г.

«Повесть о убиении Батыя» была, следовательно, создана не позже 1477 г.

Предположение о Пахомии Сербе как авторе «Повести о убиении Батыя» опиралось до сих пор на факт помещения ее вслед за Пахомиевой редакцией Жития Михаила Черниговского. С. П. Розанов предположил, что соединение «Повести» с Житием произошло позже того, как была создана летописная редакция произведения[1285].

«Повесть» помещена вместе с Житием только в Минейной (по терминологии Н. И. Серебрянского) редакции последнего, в двух других — Соловецкой и Архивской — ее нет[1286]. В МС, Ерм и Л72 «Повесть» расположена близко к Житию, но между ними находятся сообщения о смерти великого князя Ярослава Всеволодича в Монголии и о поездке его сына Александра Невского к Батыю (восходит к Житию Александра). При этом в МС известия о Ярославе и Александре и «Повесть» датированы 6755 г., в то время как Житие Михаила — 6754, а в Ерм и Л72 все указанные тексты помещены под 6754 г. Поскольку статьи 6755 г. в Ерм и Л72 отсутствуют, вероятно, первоначальной следует признать датировку МС. Житие Михаила, помещенное в МС, в целом близко к тому, что читается в СI (данная летопись, или ее протограф, напомним, была главным источником МЕС), где использовано Житие в так называемой Распространенной редакции о. Андрея (далее — ЖМЧРА)[1287]. Но оказывается, что текст Жития в МС[1288] имеет много параллелей и с другой редакцией — той самой, что принадлежит перу Пахомия (далее — ЖМЧП).

Текстуальная связь ЖМЧ МС и ЖМЧП несомненна; совпадают, как правило, отдельные лексические элементы, но в некоторых случаях (фрагменты 3, 15, 20, 21) эти две редакции содержат целые фразы, полностью отсутствующие в ЖМЧ СI. Сходству ЖМЧ МС одновременно с ЖМЧ СI и Пахомиевой редакцией может быть два объяснения. Либо в МС использованы здесь СI и ЖМЧП, либо Пахомий пользовался текстами и ЖМЧ РА (т. е. той же редакции, что помещена в СI), и МС. Из приведенных фрагментов нельзя с точностью определить, текст ЖМЧ МС или ЖМЧП является более ранним. Есть три случая, когда в МС наблюдается смешение элементов СI и ЖМЧП в одной фразе (№ 4, 14, 16), но есть и три противоположных — когда в одной фразе ЖМЧП соединены элементы СI МС (№ 11, 12, 20). Такое тесное переплетение лексических элементов разных редакций наводит на предположение, что речь следует вести о двух этапах работы над Житием одного автора, т. е. Пахомия Серба.

Неоднократное обращение к одному и тому же произведению, уже существовавшему в литературе до него, — характерная черта творчества Пахомия. Как правило, при создании первой своей редакции Жития он вносил лишь незначительные изменения в текст имевшегося источника (наиболее заметные — во вступлении и заключении), а впоследствии создавал более распространенные варианты[1289]. В этом плане ЖМЧ МС (где в сравнении с ЖМЧ СI текст подвергся относительно небольшим изменениям, причем наиболее обновленными оказались вступление и заключение) и ЖМЧП выглядят типично как два последовательных этапа работы Пахомия. Но главным свидетельством в пользу как авторства Пахомия, так и первичности редакции Жития, что помещена в МС, по отношению к пространной Пахомиевой редакции, являются совпадения ЖМЧП с тем вариантом ЖМЧ РА, что читается именно в СI.

Если бы, составляя ЖМЧП, Пахомий впервые обратился к Житию Михаила, он, скорее всего, использовал бы внелетописный вариант ЖМЧ РА. Если же первым обращением была работа над редакцией Жития, сохранившейся в МС, то использование СI в ЖМЧП естественно: при работе над ЖМЧ МС Пахомий обращался к тексту, помещенному в этой летописи, так как именно СI была главным источником всего свода (МЕС 1477 г.); задумав новую, распространенную редакцию, он вторично обратился к ранее скопированному им тексту Жития из СI и соединил его текст с текстом своей первоначальной редакции (ЖМЧ МС)[1290].

Таким образом, к моменту составления ЖМЧ МС, т. е. к моменту составления протографа МС и Ерм — МЕС в 1477 г., ЖМПЧ еще не существовало. Соединение его с «Повестью о убиении Батыя» произошло, следовательно, позднее; возможно, это сделал сам Пахомий уже при создании ЖМЧП, но «Повесть» писалась не в качестве приложения к последнему, она возникла ранее него. Помещение «Повести» в летописях под 1247 г. следует объяснять не связью с ЖМЧ, а тем, что к этому году в одном из источников МЕС — летописи, близкой к Троицкой, — относилось краткое сообщение о смерти Батыя: такое известие читается в восходящих к Троицкой летописи Владимирском летописце (под 6755 г.) и Рогожском летописце (под 6756 г.)[1291]. Следует предполагать обратную последовательность действий: соседство в тексте МЕС 1477 г., ЖМЧ и «Повести» побудило к тому, чтобы рассматривать эти произведения в единой связи (гибель Батыя — возмездие за его злодеяния, в том числе за убийство Михаила Черниговского), из-за чего «Повесть» и стала помещаться вместе с Житием.

Такие выводы способны, казалось бы, усилить сомнения в том, что автор «Повести» — Пахомий. Но в пользу его авторства говорят, во-первых, тот факт, что первоначальный вариант «Повести» — в МЕС 1477 г. — все-таки соседствовал с Житием Михаила пера Пахомия, только не распространенным, а тем, текст которого сохранился в МС; во-вторых — сходства в лексике между «Повестью» и ЖМЧ в редакциях МС и пространной (ЖМЧП): с первой «Повесть» сближают определения Батыя как «окаянного» и «безбожного»[1292], со второй — именование татар «варварами» (несвойственное русской литературе до XVI в., но как раз для Пахомия характерное[1293]), а Батыя — «безбожным», «мучителем» и «злочестивым»[1294]. Дошедший до нас вариант «Повести» Пахомий составил не позднее 1477 г. В этом году в создававшийся великокняжеский свод были помещены «Повесть» и написанная Пахомием редакция ЖМЧ. Пахомия, следовательно, надо признать участником работы над «исторической частью» свода 1477 г.

Обстоятельства составления «Повести о убиении Батыя». Политические идеи свода 1477 г.

Есть основания полагать, что появление в своде 1477 г. повести о поражении и гибели основателя Орды было тесно связано с историческими обстоятельствами, в которых этот свод создавался.

Летом 1472 г. хан Большой Орды (главного наследника былой единой ордынской державы) Ахмат, признававшийся сюзереном московского великого князя, попытался совершить поход на Москву. Причиной гнева хана было, по-видимому, приведение Иваном III в предыдущем году в покорность Новгорода, поскольку Ахмат поддерживал претензии на сюзеренитет над Новгородской землей правителя Польско-Литовского государства короля Казимира IV. Силы Ивана III выступили к Оке, и хан, не сумев с ходу переправиться на ее левый берег, принял решение отступить. Неудача Ахмата вкупе, по-видимому, с оценкой его действий московской стороной как несправедливых, предпринятых без какой-либо вины со стороны великого князя (так как Новгород издавна считался отчиной московских князей и Орда прежде всегда это признавала), побудила московские правящие круги в конце 1472 г. или самом начале 1473 г. прийти к решению о фактическом прекращении отношений зависимости. Была остановлена выплата дани и начаты переговоры о союзе с крымским ханом Менгли-Гиреем, врагом Ахмата[1295].

В 1473–1476 гг., несмотря на фактическое невыполнение вассальных обязательств, Иван III стремился не обострять отношений с Ахматом: происходил обмен посольствами с Большой Ордой. Но когда пошел (в 1476 г.) уже пятый год неуплаты «выхода», посол хана Бочюка приехал в Москву, «зовя великого князя ко царю въ Орду»[1296] (подобного вызова не было со времен Тохтамыша). Иван III не подчинился этому требованию, и новый военный конфликт стал неизбежен[1297]. Его оттяжка до 1480 г. была связана с занятостью Ахмата в 1477–1478 гг. на восточных, среднеазиатских пределах его владений, а 1479 г. ушел на переговоры хана о союзе с Литвой[1298]. Но в Москве после отъезда Бочюки 6 сентября 1476 г.[1299] о предстоящей отсрочке, естественно, не знали и должны были ожидать похода Ахмата в ближайшее удобное для него время. По аналогии с 1472 г. и предшествующими татарскими походами, таким временем было лето[1300]. Следовательно, летом 1477 г. в Москве ждали выступления Большой Орды[1301]. И как раз в это время составлялся свод 1477 г.: последнее известие его второй, «новейшей» части датируется 31 мая этого года[1302]. Очевидно, «Повесть о убиении Батыя» была включена в этот памятник с вполне определенной целью: она была призвана показать, что при условии крепости веры можно нанести поражение и непобедимому «царю». Этот вопрос был крайне важен: вопреки распространенному представлению, до эпохи Ивана III сюзеренитет хана Золотой Орды (т. е. того правителя, который и именовался на Руси «царем») не подвергался сомнениям; факты несоблюдения отношений зависимости имели место только в периоды, когда в Орде фактическая власть принадлежала не Чингизидам, а незаконным, по тогдашним меркам, правителям, людям, не являющимся «царями», — Мамаю и Едигею[1303]. До столкновения с Ахматом 1472 г. Московское великое княжество только однажды было объектом похода непосредственно правящего хана Орды — Тохтамыша в 1382 г., и этот конфликт окончился поражением[1304]. Для демонстрации возможности победы над «царем» и было создано произведение о (не имевшем место в действительности) поражении Батыя. Примечательно, что в тот же свод была включена и еще одна повесть, рассказывающая об отражении (и тоже благодаря помощи небесных сил) могучего восточного «царя» — «Повесть о Темир-Аксаке» (ранее если и существовавшая, то вне летописания[1305]), где повествовалось о подходе Тимура к русским пределам после разгрома им Орды в 1395 г. и его отступлении под воздействием силы чудотворной Владимирской иконы Богоматери[1306].

Проявления «антиордынской тенденции» в «исторической части» свода 1477 г. (МЕС) не ограничились включением в нее этих двух произведений. А. Н. Насонов подметил, что в МС 1479 г. опущены некоторые имевшиеся в его источниках места, указывающие на зависимость от Орды: о службе Глеба Ростовского татарам, о татарской политике возбуждения вражды между русскими князьями (в тексте «Повести о Михаиле Тверском»), о «царевых ярлыках», зачитанных на княжеском съезде в Переяславле в 1303 г., о посажении Василия II на великокняжеский стол послом Мансырь-Уланом в 1432 г.[1307] Все эти известия отсутствуют и в Ерм, т. е. пропуск был произведен в 1477 г. (известие 1432 г., впрочем, следует из перечня исключить, так как его нет в летописях — источниках МЕС). Кроме того, под 1252 г. было опущено известие, что Александр Невский получил в Орде «старейшинство во всей братьи его», а под 1262 г. — о посылке (после восстания горожан Северо-Восточной Руси против сборщиков дани) татарских войск «попленити християны» и принуждении их «с собой воинствовати»[1308]; в «Повести о нашествии Тохтамыша» определения «мятежници и крамолници» оказались перенесены со «ставших суймом» горожан на тех, кто хотел бежать из города в преддверии осады[1309], а слова, мотивировавшие отъезд Дмитрия Донского из Москвы в Кострому нежеланием противостоять «самому царю» («не хотя стати противу самого царя»), были опущены[1310]. В ЖМЧ МС и в рассказе о взятии Киева в 1240 г. встречаются, как и в «Повести о убиении Батыя», отрицательные эпитеты по отношению к основателю Орды («безбожный», «окаянный»)[1311], чего прежде в литературе Северо-Восточной Руси (включая более ранние редакции ЖМЧ) не допускалось[1312]. Примечательно в связи с этим, что «кампания по дискредитации» Батыя продолжилась во время похода Ахмата 1480 г.: архиепископ ростовский Вассиан Рыло в своем «Послании на Угру», стремясь убедить Ивана III, что тот вправе вести активные действия против хана, доказывал, что предок Ахмата Батый не был царем и не принадлежал к царскому роду[1313]. Наконец, во второй, «новейшей», части свода 1477 г. впервые за всю историю московско-ордынских отношений отрицательные эпитеты прилагаются к современному, ныне находящемуся у власти «царю»: Ахмат в рассказе о его походе на Москву 1472 г. именуется «злочестивым»[1314]. Так же назван Тохтамыш в рассказе о перенесении мощей митрополита Петра в 1472 г.[1315] Напомним, что аналогичный эпитет применен к Батыю Пахомием в «Повести» и в ЖМЧП. Не исключено, что значительная часть «антиордынской правки» в обеих частях свода 1477 г. связана с работой Пахомия. А прослеживаемая в своде тенденция к дискредитации Батыя позволяет присоединиться к мнению (Й. Перени), что отождествление побежденного эпическим королем Владиславом предводителя кочевников с основателем Орды произошло на Руси под пером составителя «Повести», который соединил элементы преданий о Ласло I Святом, о первоначальном православии венгров и о Савве Сербском с событийной канвой татарского похода на Венгрию в правление Ласло IV.

Таким образом, одной из главных задач великокняжеского свода 1477 г. было обоснование возможности отражения ордынского «царя» (необходимое в ожидании похода Ахмата, имевшего цель восстановить фактически уже не признаваемую Москвой зависимость от Орды) и подрыв традиционного представления о легитимности ханского суверенитета над Русью. В 1480 г. в московских правящих кругах существовали две группировки: одна стояла за неподчинение Орде, другая — за продолжение признания хана сюзереном[1316]. Именование Вассианом тех, кто советовал Ивану III в 1480 г. «не противитися сопостатом, но отступити», «прежними развратниками»[1317] указывает на давность такого противостояния: вероятно, оно восходит ко времени первого столкновения с Ахматом 1472 г.[1318] Свод 1477 г. был явно связан с деятельностью «антиордынской» группировки[1319], и, по-видимому, видная роль в создании идеологического обоснования необходимости и возможности непокорения Орде принадлежала Пахомию Сербу[1320].

Текст печатается по Архивской летописи: РГАДА. Ф. 181, № 20. Л. 264–266. При публикации сохранены ѣ, ъ в конце слов, і заменено на и, титла раскрыты, вместо буквенной цифры проставлена арабская.

О убиении злочестиваго Батыя во Угряхъ

(л. 264) И поне же злочестивый онъ и злоименитый мучитель не доволен бывает, иже толика злая, тяжкая же и бѣдная християном наведе, и толико множество человековъ погуби, но тщашеся, аще бы мощно и по всей вселеннѣй сотворити, ни да по не именовано ся бы христианское именование, абие в то же лѣто устремляется на западныя Угры къ вечерним странам, их же прежде не доходи; многа же мѣста и грады пусты сотворивъ, и бяше видѣти втораго Навуходоносора, град Божий Иерусалимъ воююще. Сей же злѣйший и губительнѣйший бысть онаго, грады испровергая, села же и мѣста пожигая, человѣки же закалая, инѣхъ же пленяа, и бѣ пророческое || слово бываемо зряще: (л. 264 об.) «Боже, приидоша языцы в достояние твое и оскверниша церковь святую твою». И паки: «положиша трупия рабъ твоих брашно птицам небесным и плоти преподобных твоих звѣремъ земным». Тѣмъ же иже тогда все человѣчество, вси плакаху, вси воздыхаху, и вси «увы» взывааху. Инии же глаголаху: «по что родихомся; родившееся же по что не умрохом, яко же прежде бывший человѣцы, да быхом сихъ золъ не видѣли, и поне же быхом грѣшнейши паче онѣх, яко таковая злая постигоша насъ». Но никто же бѣ утешаяй, не бо человѣчьское бяше бываемое, но от Бога попущаемо, грѣх ради наших. Сим же тако бывающим, достиже оный гневъ Божии и до самаго великаго Варадина града Угорскаго; той бо среди земли Угорской лежитъ древесъ простыхъ мало имущи, но много овощия, изобилия же и вина; градъ же весь водами обведенъ и от сея крѣпости не боящеся никого же, среди же града столпъ стоя зело превысокъ, елико удивляти зрящих на нь. Бѣ же тогда самодержец тоя земли краль Власлов, Угром же и Чехом и Нѣмцом и всему поморию, даже и до великаго моря. Бѣху же Угри первое в православии крещение отъ Грек приемшимъ, но не поспѣвшимъ имъ своимъ языкомъ грамоту изложите. Римляном же, яко близ сущим, приложиша ихъ своей ереси послѣдовати, и оттолѣ даже и до днесь бывает тако. Предреченный же краль Власлов, и той тако же пребываше Римской церкви повинуяся, донде же прииде к нему святыи Савва Сербьский архиепископъ. И сему паки сотваряет присту || пити к непорочней христианстей вѣре Гречестѣй, не явленно, но отай, бояше ся бо востания Угров на ся. Пребысть же святый Савва, поучая (л. 265) его о православии, мѣсяцъ 5, тако отходить восвояси, единаго священника оставив у него; и того тако пребывающа, яко же единаго от служащих ему. Той же окаянных окаяннѣйший царь Батый пришедъ в землю, грады разрушая и люди Божия погубляя. Самодержцу же Всеславу[1321], его же святый Савва именова Владиславъ, не поспѣвшу собратися с людми своими, далняго ради землямъ растояния. Тогда же благополучное время Батый обрѣтъ, творяше елико хотяше. Той же самодержец, видѣв гнѣвъ Божий, пришедший на землю его, плакашѣ, не имый что сотворити; на многи же дни пребысть ни хлѣба, ни воды вкушая, но пребываше на предреченномъ столпѣ зря бываемое от беззаконных и безбожних. Сестра же его бежащи к нему во град; тыя же варвари достигше ю, плѣниша и к Батыю отведоша. Краль же Владиславъ сия видѣвъ, и тако сугубый плачь и рыдание приложив, начать Бога молите, глаголя: «сия ли суть щедроты твоя, о Владыко, яко за их же кровь свою пролиялъ еси безгрѣшне, грѣхъ ради наших предал еси насъ в руки царю законопреступну и лукавнейшу паче всея земля, но не предаждь насъ до конца имене твоего ради. Что бо речетъ мучитель: "гдѣ есть Богъ их". Помози ми, Господи Боже мои, и спаси насъ по милости твоей, и разумѣют вси, яко ты единъ Господъ по всей земли». Сия же и ина многи плача глаголя, слезам же много текущим от очию его, яко рѣчнымъ || быстринам подобяще, и идѣ же аще падаху на мраморие, оно проходяху насквозь, еже есть и до сего дне знамение (л. 265) об то видѣга на мрамориях, и от сего познаша помощи Божий быти. Ста же нѣкто пред кралем и рече ему: «се ради слезъ твоих дает ти Господь победита царя злочестива». Начаша же смотрити лице глаголющаго и не видѣше его к тому. И сошедше со столпа онаго видѣши конь осѣдлай, никим же держим, особ стояще, и сѣкира на седлѣ, и от сего извѣстнейше разумѣша помощи Божией быти. И тако самодержецъ всѣдъ на коня оного и изыде на противных из града с вои, елико обретошася с ним; видѣвше же съпротивнии, и абие страхъ нападе на нихъ, и на бѣжание устремишася. Они же, во слъд женуще, толикое множество безбожных варваръ погубиша, и богатство их взяша, елико и числа не бѣ, и иных живых яша. Видѣвше же иже во граде оставшии помощь Божию и побѣду на противных, изыдоша из града с малою чадию, рекше жены же и дѣти, мужескую храбрость восприимше, и ти такожде нечестивыхъ побиваху, никому же противящуся, и яко же и первѣе рѣхом. Безбожному же оному Батыю ко Угорским планинамъ бежащу, алѣ житию конецъ приемлеть от руки самого того самодержца Владислава. Глаголють же нѣцыи, иже тамо живущии человѣцы, яко сестра Владаславля, ю же плѣниша, и та тогды бѣжащи бяше с Батыемъ, и бысть, повнегда || сплестися Владиславу с Батыемъ, тогд а сестра его помогаше Батыю, их же самодержец обою погуби. Угры же сташа въ станах Батыевых. Татарове же приходяще к (л. 266.) станом своим со плѣном не вѣдуще бывшаго, Угри же плѣнъ отнимающе, самихъ же варваръ немилостивно погубляху, токмо елицы восхотѣша вѣры еже во Христа, тѣхъ оставиша. Створенъ же бысть мѣдным лиянием король, на кони сѣдя и сѣкиру в рудѣ держа, ею же Батыя уби, и водруженъ на том столпѣ на видѣние и память роду и до сего дне. И тако сбысться реченное: «мнѣ отмщение, и аз въздамъ месть», глаголеть Господь. До здѣ убо яже о Батый повѣсть конецъ приять.