«И снова Бард…» К 400-летию со дня смерти Шекспира

Иэн Уилсон Правда ли, что Шекспиром был известный нам Уильям из Стратфорда? Глава вторая книги «Шекспир: Свидетельства» © Перевод О. Башук

Казалось бы, логично предположить, что современники Шекспира и сменявшие их на протяжении XVII века поколения знали об этом человеке гораздо больше, нежели мы сегодня, но, увы, дело обстоит несколько иначе. Пуританской республике Кромвеля удалось столь решительно порвать с прошлым и с какой бы то ни было преемственностью, что уже во второй тираж Третьего шекспировского фолио, увидевшего свет вскоре после вступления Карла II на английский престол (Второе фолио, выпущенное еще в 1632-м, практически повторяло Первое), были торжественно включены «семь новых пьес, доселе в таком формате не печатавшихся». И хотя шесть из них не принадлежали перу Шекспира, издание 1664 года сочли значительно усовершенствованным по сравнению с предыдущими, в связи с чем Бодлианская библиотека Оксфорда избавилась от Первого фолио за ненадобностью. А сорок пять лет спустя, по-прежнему не сомневаясь в подлинности тех шести «самозванных» пьес, Николас Роу, учившийся юриспруденции, но ставший драматургом, подготовил новую фундаментальную редакцию собрания сочинений Шекспира и предпринял первую серьезную попытку написать его биографию.

Со времени смерти Шекспира до 1709 года прошло не так уж много времени, но Роу на самом деле первым обнаружил, как ничтожно мало осталось воспоминаний и документированных свидетельств о жизни Барда. Усилия, предпринятые Роу, чтобы узнать как можно больше, заслуживают особой похвалы — он делал все возможное, даже публиковал объявления в надежде получить интересующую его информацию и обратился к услугам Томаса Беттертона, актера, прежде занятого в постановках шекспировских пьес, тогда уже оставившего сцену и переключившегося на поиски следов Шекспира в Уорикшире. Но, не сообщив читателю и малой толики сверх того, что Джон, отец Шекспира, торговал шерстью (утверждение, настойчиво опровергавшееся почти каждым следующим биографом), что в жизни юного Уильяма был эпизод, когда он занимался браконьерством, охотясь на оленей, и что женился он в очень раннем возрасте «на дочери некого Хэтауэя, довольно состоятельного фермера, проживавшего в окрестностях Стратфорда», Роу подводит итог:

Точно так же и Джордж Стивенс, лондонский филолог-эрудит, завершив к концу XVIII века гораздо более серьезное научное исследование, писал:

В этом контексте становится понятна обеспокоенность современника Стивенса преподобного Джеймса Уилмота, который совсем недавно покинул Лондон и его литературную среду, чтобы занять место приходского священника в Бартоне-на-Хите, маленькой деревушке графства Уорикшир, находящейся в четырнадцати милях к югу от Стратфорда-на-Эйвоне. Уилмот уже не застал внушительных размеров дома, некогда принадлежавшего Шекспиру, — здание снесли по распоряжению другого пастора. Оставалась лишь ничем не примечательная мясная лавка, где, по слухам, Шекспиру выпало родиться, а сам мясник, отец семейства, как гласила местная молва, грамоте был не обучен.

И откуда, думал Уилмот, взялись у этого Шекспира, выходца из социальных низов, такая широта кругозора, литературное мастерство и политическая искушенность, которые он демонстрирует в своих произведениях? Как вообще могли «принимать его на равных в качестве друга люди высочайшей культуры и положения, общение с которыми только и могло восполнить все, что он недобрал с младых ногтей?» Загадкой для Уилмота оставалось и то обстоятельство, что, несмотря на кропотливые поиски в частных библиотеках, расположенных в радиусе пятидесяти миль вокруг Стратфорда, ему так и не удалось найти ни одной книги, собственником которой когда-либо мог считаться Шекспир, ни одного написанного им письма, ни одной страницы рукописей его пьес, а также ни единого упоминания о знакомстве местных дворян с драматургом. А тогда не напрашивается ли мысль о том, что Шекспир, актер, рожденный в Стратфорде-на-Эйвоне, никогда и не писал пьес, опубликованных под его именем?

Добиваясь ответа на поставленный вопрос, Уилмот отмечал, что в пьесах содержится невероятное количество юридических терминов и сведений, которые предполагали соответствующую профессиональную подготовку автора. Еще больший интерес представляет его указание на некоторые французские имена придворных в «Бесплодных усилиях любви»: Бирона, Дюмена и Лонгвиля — которые (если пренебречь самыми незначительными вариантами в написании) и в самом деле принадлежали министрам французского короля Генриха IV Наваррского, при дворе которого во времена Шекспира постоянно находился Энтони Бэкон, состоявший в переписке со своим знаменитым братом Фрэнсисом, впоследствии сэром Фрэнсисом Бэконом. Вот в то, что пьесы, приписываемые Шекспиру, вполне мог бы сочинить такой человек, как Фрэнсис Бэкон, с его литературным кругозором, юридическим образованием и пребыванием на посту лорда-канцлера Англии при Иакове I, верилось гораздо легче.

И чем больше Уилмот анализировал это предположение, Тем более убеждался в правильности своих выводов. Отец Фрэнсиса Бэкона был лордом-хранителем печати при королеве Елизавете I, мать его приходилась свояченицей первому министру королевы — семейство с такими связями представляется подходящей средой для автора шекспировских произведений, учитывая прекрасную осведомленность автора о жизни королевских дворов и чужеземных правителей. Кроме того, использование имени безвестного актера Шекспира в качестве псевдонима было бы для Бэкона логичным тактическим приемом, поскольку человеку столь высокого положения считалось неприличным расходовать себя на низкое ремесло сочинителя каких-то там пьес. Даже в наше время в ответ на вопрос юного автора, почему поэт-лауреат Сесил Дей-Льюис публикует свои детективы под именем Николаса Блейка, тот вполне серьезно ответил: «Молодой человек, не пристало поэту писать детективы».

В старости Уилмот, не таясь, делился своими размышлениями с теми, кто его навещал, но упорно отказывался что-либо публиковать. Не последнюю роль здесь сыграло и то, что в находящемся поблизости Стратфорде-на-Эйвоне уже вовсю набирала силу шекспировская туриндустрия, и Уилмот никоим образом не хотел огорчать друзей и соседей, вложившихся в этот бизнес. Поэтому накануне восьмидесятилетия он отдал распоряжение сжечь весь свой архив. Тем не менее недостатка в тех, кто подхватил и развил его идеи, не наблюдалось, а самым значительным и влиятельным из его последователей оказалась Делия Бэкон, появившаяся на свет в 1811 году в лесах Огайо и вынесшая Шекспиру как исторической личности приговор еще более уничижительный, чем Уилмот. Страницы ее увесистого тома «Разоблачение философии Пьес Шекспира» довольно последовательно подводили читателя к мысли, что Шекспир был всего лишь «недалеким, полуграмотным, третьесортным актеришкой» из «грязной и грубой труппы» себе подобных. Сама мысль о сочинении таких пьес таким человеком была абсолютно исключена. Во второй половине XIX века точку зрения Делии стал защищать ее соотечественник Игнаций Донелли, в чьем арсенале уже имелась столь монументальная работа, как «Атлантида — мир до потопа». В 1888-м публикуется его «Великая криптограмма — шифр Фрэнсиса Бэкона в так называемых пьесах Шекспира», там Донелли заявляет о своем эпохальном открытии: шифре, скрытом Бэконом в произведениях якобы Шекспира с целью последующего саморазоблачения в качестве истинного их автора. Разумеется, Донелли утверждал, что ключ к шифру найден, а энтузиазм, проявленный им в исследовании Бэкона-криптографа, оказался столь заразителен, что послужил толчком к многолетней отчаянной, но безрезультатной охоте за сокровищами по всему югу Англии: искали 66 зарытых в землю железных сундуков, содержимое которых было призвано доказать, что за именем Шекспир скрывается Бэкон.

Кроме того, Донелли и прочие бэконианцы находили множество и других параллелей между творчеством Бэкона и таинственного создателя произведений Шекспира. Они отмечали, что Бэкон так же, как и Шекспир, писал стихи, что Бэкон испытывал нескрываемую неприязнь к толпе, которая явно прослеживается и у Шекспира. Подобно Шекспиру, Бэкон восхищался природой, а в его сочинении «О садах» упоминается не менее 32-х из 35-ти названий цветов, встречающихся у Шекспира.

Не последнее место среди бэконианцев занимает имя английского аристократа сэра Эдвина Дернинг-Лоренса, который в 1910 году публикует книгу «Шекспир — это Бэкон», где показывает, что самое длинное из всех слов, использованных Шекспиром, а именно Honorificabilitudinitatibus, хоть и было полной бессмыслицей, произносимой шутом Башкой в «Бесплодных усилиях любви», вне всякого сомнения, является анаграммой латинской фразы «Hi ludi F. Baconis nati tuiti orbi», что означает: «Эти пьесы, детище Ф. Бэкона, сохранены для человечества». Даже Марк Твен и Зигмунд Фрейд оказались втянуты в игру бэконианских страстей, а поиски рукописей, которые, как надеялись многие, должны были подтвердить авторство Бэкона, продолжались еще очень долго, и, вероятнее всего, только проклятье, выбитое на могильной плите, спасло могилу Шекспира от разграбления.

Но Бэкон был всего лишь первым в длинной череде кандидатов на шекспировское авторство. Бельгиец М. Демблон, читавший лекции по истории французской литературы в брюссельском Новом университете, также обратил внимание на имена придворных короля Наварры в «Бесплодных усилиях любви». А в 1908-м его заинтересовала только что обнаруженная и весьма любопытная запись, сделанная в старой конторской книге дворецким графов Ратлендов, родовым поместьем которых был замок Бельвуар в Лестершире. Согласно этой записи, в 1613 году, вскоре после смерти Роджера Мэннерса, пятого графа Ратленда, его дворецкий заплатил по 22 шиллинга «мастеру Шекспиру» и его собрату по актерскому цеху Ричарду Бербеджу[317]за изготовление расписанного церемониального щита с нанесенным на него той же краской остроумным девизом. С этим щитом шестой граф Ратленд участвовал в рыцарском турнире, ознаменовавшем десятую годовщину со дня вступления Иакова I на престол. Информация не вызывала сомнений и была многообещающей. Для Демблона же главным открытием был сам факт работы Шекспира-актера на лордов Ратлендов. Шекспироведы утверждают, что написание шекспировских пьес загадочным образом прекратилось около 1613-го, что как раз совпадает по времени со смертью пятого графа Ратленда, Роджера Мэннерса (а ведь до смерти Шекспира-актера оставалось еще три года). И, следуя той же логике, что и в случае с Бэконом, Демблон задается вопросом, не мог ли пятый граф Ратленд быть подлинным автором, скрывавшим свое истинное лицо и использовавшим имя Шекспира как псевдоним.

По мере знакомства с биографией Роджера Мэннерса М. Демблон все больше убеждался в состоятельности своего предположения. В юности Ратленда связывала близкая дружба с графом Саутгемптоном, тем более что оба были воспитанниками лорда Берли. А в 1593 году именно Саутгемптону Шекспир посвящает поэму «Венера и Адонис», так неужели это не наводит на мысль, что создателем ее и был семнадцатилетний Ратленд? И это объясняет адресацию сонетов Шекспира молодому другу-мужчине, в котором склонны были видеть Саутгемптона.

Кроме того, Демблон обратил внимание на путешествие Ратленда в Европу в 1596-м, когда тот посетил Венецию, Верону и Падую. В Венеции разворачиваются события двух пьес Шекспира: «Венецианский купец» и «Отелло, венецианский мавр»; к Вероне имеют прямое отношение «Два веронца» и «Ромео и Джульетта». В списках студентов Падуанского университета Демблон обнаружил имена двух датчан: Розенкранца и Гильденстерна — которые проходили курс обучения одновременно с Ратлендом. И хотя такие имена были широко распространены в Дании и даже типичны для датчан того времени, Демблон, по понятным причинам, был склонен считать этих людей прототипами двух известных льстецов из «Гамлета». Дальнейшие исследования только повысили ставки Ратленда в глазах Демблона — ведь были найдены доказательства того, что в 1603 году Ратленд прибыл к датскому двору, чтобы вручить королю Кристиану IV орден Подвязки. Как же легко теперь объяснялись различия между изданиями «Гамлета» ин кварто до и после 1603 года — различия, касающиеся содержания и протяженности пьесы, прежде совершенно необъяснимые. Конечно же, Ратленд отредактировал и усовершенствовал пьесу после поездки в Данию, в результате чего она стала самым длинным из всех сочинений Шекспира. В 1913-м М. Демблон публикует монографию «Лорд Ратланд — это и есть Шекспир».

И, тем не менее, как бы убедительно ни выглядели аргументы сторонников Бэкона и Ратленда, проницательный ум Абеля Лефранка, профессора Коллеж де Франс, не мог не заметить в них, по меньшей мере, хотя бы одного довольно серьезного недостатка. И дело было не только в отсутствии фактических свидетельств того, что Бэкон или Ратленд когда-либо занимались драматургией, но кем бы ни был автор шекспировского сонета 135, он настолько ясно, насколько вообще позволяет этот поэтический жанр, дает понять, что звали его не Фрэнсис, не Роджер, а Уилл. Таким образом, оказывалась ли фигура Уилла Шекспира снова в фокусе и снимались ли с нее все подозрения? По мнению Лефранка, вовсе необязательно.

Лефранку стало известно о письме, написанном в 1599 году шпионом-иезуитом Джорджем Феннером, которое нашел в Лондонском городском архиве такой авторитетный ученый, как Джеймс Гринстрит. В этом письме-доносе упоминался Уильям Стэнли, шестой граф Дерби, и описывалась его деятельность: «…занимался написанием комедий для простых актеров». Гринстрит успел выпустить достаточно серьезную монографию «Впервые обнаруженный высокородный автор елизаветинских комедий» и продолжал бы, надо думать, свои исследования, если бы не настигшая его вскоре смерть. Открытия Гринстрита послужили отправной точкой для дальнейшего развития этой гипотезы Лефранком. Наконец-то нашелся настоящий аристократ, человек голубых кровей, чья среда обитания, казалось, так хорошо была знакома Шекспиру и чье сочинительство (пьес для «простых актеров») было документировано. А вот свидетельств, указывающих на имя Уильяма Стэнли в качестве автора хотя бы одной из дошедших до нас пьес, не существовало. Инициалы Уильяма Стэнли — W. S. — разумеется, не выглядели как простое совпадение с инициалами Шекспира, но еще более важной представлялась подпись Стэнли — Will, — которую можно найти в его сохранившихся письмах. Правда, известно, что Шекспир-актер подписывался иначе: Wm или Willm. Но все же не Уильям ли Стэнли, шестой граф Дерби, скрывался под именем Уилл Шекспир?

На портрете, что находится в резиденции нынешнего графа Дерби — внушительного вида замке Ноузли (недалеко от Престона, в графстве Ланкашир), — Уильям Стэнли выглядит щеголем, мило улыбающимся привилегированным особам, допущенным к его созерцанию. По мнению Лефранка, Дерби гораздо лучше подходила роль автора шекспировских произведений, чем Бэкону или Ратленду. Так, например, если Бэкон получал информацию о дворе Наварры лишь из писем брата, то Дерби в 1587-м стал английским послом во Франции и наверняка общался там и с Бироном (Berowne), и с Майеном (Dumain), и с де Лонгвилем (Longaville) — ключевыми персонажами «Бесплодных усилий любви». В поездке графа Дерби сопровождал наставник, Ричард Ллойд, опубликовавший собственное сочинение в жанре маски о праздничном шествии «Девяти достойных» в Честере, остроумная пародия на которое также содержится в вышеупомянутой пьесе. Что касается опыта заграничных путешествий, послуживших веским аргументом в пользу пятого графа Ратленда, то Дерби не только бывал во Многих из перечисленных мест и мог использовать свои непосредственные впечатления в художественном творчестве, но, в целом, объездил гораздо больше стран и, согласно преданию, добрался даже до России.

В ноябре 1918-го, когда экземпляры первой из четырех книг Лефранка, посвященных кандидатуре шестого графа Дерби, как раз появились в парижских книжных магазинах, в библиотеку Британского музея поступила монография преподавателя английской литературы из Гейтсхеда, предлагавшая, возможно, еще более убедительное решение загадки шекспировского авторства. Я не спешу назвать его фамилию, поскольку правильно произносят ее лишь те, кто знает, что принадлежит она добропорядочным выходцам с острова Мэн. Речь идет о Джоне Томасе Лоуни (написание «Looney» для людей, непосвященных в эту тонкость, рождает ассоциацию с английским «чокнутый»). Поэтому в решении Лоуни не публиковаться под псевдонимом я вижу некий идеализм, почти донкихотство.

Как бы там ни было, в 1920 году «Опознанный Шекспир» Лоуни поступил в продажу в книжные магазины Англии, и, к чести автора, открыто признававшего за собой недостаток профессиональных знаний и навыков, он сумел гораздо четче многих предшественников сформулировать поставленную им задачу. Прежде всего, Лоуни составил список определяющих черт Шекспира. Среди них он назвал незаурядный талант, литературный вкус и увлеченность искусством драматургии, что представлялось очевидным, но имелись и более индивидуализированные характеристики — такие, как связи с домом Ланкастеров, любовь к музыке и всему итальянскому, интерес к спорту, знание соколиной охоты, предполагаемые симпатии к католицизму и, не в последнюю очередь, аристократическое воспитание.

А далее Лоуни оставалось найти в исторических источниках того, кто наилучшим образом отвечал бы всем обозначенным характеристикам, — и такой кандидатурой оказался Эдвард де Вер, семнадцатый граф Оксфорд. Как и в случае с Уильямом, графом Дерби, веским доказательством в пользу Оксфорда служил документированный факт: он сочинял пьесы. В 1598 году в работе, посвященной литературной жизни елизаветинской Англии, Фрэнсис Мерес[318] поставил Оксфорда на первое место в списке «лучших авторов комедий». Но поскольку не сохранилось ни одной пьесы его сочинения (здесь мы снова имеем точное повторение ситуации с Уильямом, графом Дерби), не являются ли известные пьесы Уильяма Шекспира творениями Оксфорда?

Из всех кандидатов на авторство шекспировских пьес, пожалуй, лишь Оксфорд до настоящего времени продолжает привлекать ревностных сторонников. Одним из продолжателей дела Лоуни, называемых оксфордианцами, стал сын нью-йоркского адвоката Чарлтон Огберн, опубликовавший два фундаментальных исследования, более поздним из которых является 900-страничный «Таинственный Уильям Шекспир», увидевший свет в 1984-м. Следует также назвать и адвоката Дэвида Кригера, организатора ожесточенной дискуссии между стратфордианцами и оксфордианцами, которая состоялась в 1987 году при участии судей Верховного суда в Американском университете Вашингтона, а год спустя аналогичный состязательный процесс был устроен в юридической палате Миддл-Темплхолл в Лондоне. Еще одной заметной фигурой в стане оксфордианцев является Чарлз Фрэнсис Тофем де Вер Бьюклерк, лорд Берфорд, потомок семнадцатого графа Оксфорда по боковой линии. Еще совсем молодым человеком (ему не было и тридцати) Берфорд стал широко пропагандировать оксфордианскую версию, для чего отлучался время от времени из дому (графство Девон) — он покидал Англию, чтобы выступать в колледжах и университетах США, заражая своим молодым энтузиазмом слушателей.

Исторические свидетельства, собранные о графе Оксфорде, вряд ли позволяют видеть в нем вызывающий симпатию персонаж елизаветинской эпохи. В самом начале карьеры он пронзает шпагой юного помощника повара, и тот умирает от раны. Оксфорд — постоянный участник громких скандалов, в том числе и с собственной женой. Биограф XVII века сообщает и такую деликатную подробность, которую оксфордианцы обычно обходят молчанием: «…выражая свое почтение королеве Елизавете, [Оксфорд] низко склонился перед ней и громко пукнул, чем был до такой степени сконфужен, что на семь лет отправился путешествовать». Разумеется, сей неловкий эпизод не должен помешать отождествлению Оксфорда с Шекспиром, а вот дата смерти графа: 1604-й — представляется более серьезной помехой, поскольку Шекспир, кем бы он в действительности ни был, продолжал писать пьесы еще как минимум девять лет. Именно в эти годы рождаются такие шедевры, как «Король Лир», «Макбет», «Зимняя сказка» и «Буря».

Вместе с тем отчаянно ищущие альтернативного Шекспира редко останавливаются перед такой мелочью, как воскрешение мертвых. По этому пути пошли сторонники кандидатуры Кристофера Марло, естественно, отвергая данные официального отчета 1593 года о его смерти в Дептфорде, наступившей во время потасовки от удара кинжала, попавшего прямо в мозг. Марловианцы утверждают, что убийство Марло в Дептфорде было инсценировано, а на самом деле Томас Уолсингем, покровитель Марло, тайно переправил своего подопечного на континент во Францию и Италию (не иначе как для знакомства с местным колоритом), а потом так же, не придавая делу огласки, вернул в Англию, в свое поместье Чизлхерст в графстве Кент, чтобы тот мог изливать на бумаге накопившиеся впечатления и на протяжении еще двух десятилетий заниматься сочинительством под именем Уильям Шекспир. Американец Кельвин Хоффман, газетно-рекламный агент на Бродвее, настолько проникся этой идеей, что в 1956-м добился разрешения вскрыть монументальную гробницу Уолсингема в Чизлхерсте в надежде обнаружить важнейший тайник с рукописями Шекспира, но, не считая свинцового гроба Уолсингема, ничего, кроме обыкновенного песка, не нашел.

В арсенале энтузиастов имелся и другой способ общения с потусторонним миром. В 40-е годы XX века оксфордианец Перси Аллен решил войти в прямой контакт с английскими литераторами XVI века, чтобы раз и навсегда решить вопросы авторства. В строгом соответствии со своим замыслом Аллен установил связь с Бэконом, Шекспиром и семнадцатым графом Оксфордом, прибегнув к помощи медиума-спиритуалиста Эстер Дауден (дочери шекспироведа Даудена) и ее «проводника» в царство мертвых Йоханнеса, воспроизводивших полученные ответы посредством «автоматического письма». Аллену удалось выяснить, что пьесы Шекспира представляют собой результат совместного творчества трех названных авторов. Судя по всему, Шекспир, учитывая его опыт работы в театре, придумывал сюжет, Оксфорд лепил характеры, а Бэкон редактировал полученный продукт, внося исправления. Однако, мнение последнего не всегда принималось к сведению. Предъявленные Алленом результаты удовлетворили все три лагеря участников дискуссии, в связи с чем хочется особо отметить дипломатический талант Эстер Дауден.

Список предложенных на роль Шекспира кандидатов не исчерпывается вышеперечисленными, тем более что автором могла быть и женщина. Доктор Лиллиан Шварц, работавшая консультантом в лабораториях компании «АТ & Т» в Меррейфилде (штат Нью-Джерси), не просто уверена в женской ипостаси Шекспира, но считает создателем всего написанного Бардом саму королеву Елизавету I. В 1986 году к ней как специалисту, занимающемуся компьютерным распознаванием лиц, обратился доктор Лесли Дресслер из университета штата Виргиния. Будучи сторонником оксфордианской гипотезы, он надеялся, что Шварц сможет подтвердить сходство между известным портретом Шекспира из Первого фолио, выполненным в технике гравюры, и сохранившимися портретами графа Оксфорда. Нужных Дресслеру выводов исследовательница сделать не смогла, но вскоре в Национальной портретной галерее в Лондоне она увидела портрет королевы Елизаветы I, написанный в 1588 году Джорджем Гауэром. Вот как Лиллиан Шварц передает свои впечатления: «Я встретилась с направленным на меня пристальным взглядом королевы и подумала: ‘Господи, да этого не может быть! Я работала с гравированным портретом несколько месяцев, но мне и в голову не приходила мысль о королеве…’».

Компьютерная обработка фотографий гравюры Шекспира из Первого фолио и портрета Елизаветы Гауэра удивительным образом подтвердила ее догадку. Шварц вспоминает: «Можно было взять оба портрета, пропорционально уменьшить их на ксероксе до одинакового размера и наложить один на другой — все становилось очевидным». Конечно, портреты немного отличались друг от друга — так, на гравюре у Шекспира имелась бородка, были заметны мелкие несоответствия в линии подбородка и форме лба, но их легко было объяснить желанием гравера придать побольше мужественности женским чертам.

У каждой из предложенных кандидатур на авторство есть и увлеченные сторонники, и ироничные скептики, но одним из результатов слишком малого количества документированных свидетельств о личности Шекспира является полярность оценок. Другим легко предсказуемым результатом стали откровенные подделки документов, которые не предоставили архивы. В конце XVIII века колесный мастер из Стратфорда-на-Эйвоне Джон Джордан, по собственному почину взявший на себя роль гида, необходимость в котором уже диктовал развивающийся туризм, освоил весьма доходный побочный промысел. Он предлагал самую незамысловатую из всех подделок: настоящие старинные книги, аккуратно надписанные «William Shakespeare his Booke», что должно было свидетельствовать об их принадлежности Шекспиру. Сегодня эти образцы ручной работы Джордана по праву являются музейными экспонатами.

Уильяму-Генри Айрленду[319], сыну лондонского собирателя древностей Сэмюэла Айрленда, пришла в голову более амбициозная идея. Произошло это во время поездки в Стратфорд, где отца и сына знакомил с городом именно Джордан. Для начала Айрленд попробовал изготовить ипотечное свидетельство Шекспира на куске пергаментной бумаги, оторванном от описи землевладений и имущества, сдававшихся в аренду. При этом он осмотрительно использовал рукописный шрифт и орфографию, свойственные документам того времени. Как утверждал Уильям-Генри, свидетельство нашлось в старинном сундуке, в доме некоего таинственного, весьма обеспеченного джентльмена, куда его пригласил сам хозяин, знавший об интересах молодого человека, чтобы тот мог порыться в бумагах. Убедившись, что и отец, и некоторые, пользовавшиеся серьезной репутацией, ученые легко поверили в подделку, Айрленд в 1795-м изготовил долговую расписку, где «сохранился» почерк Барда.

Далее один за другим стали появляться новые документы: письмо, адресованное Шекспиром графу Саутгемптону, и ответ Саутгемптона; принадлежавший Шекспиру протестантский катехизис, что якобы свидетельствовало о традиционности его религиозных взглядов; любовное письмо Шекспира к Энн Хэтауэй («Dearesste Anna.. Thyne everre, Wm Shakespeare») вместе с прядью волос Шекспира; и даже восторженная записка от королевы Елизаветы «Мастеру Уильяму Шекспиру в ‘Глобусе’ на Темзе» («Master William Shakespeare atte the Globe bye Thames»). Успешно поморочив голову великому Джеймсу Босуэллу и принцу Уэльскому, Айрленд решился показать им свои главные творения: «шекспировскую» рукопись «Короля Лира» («Tragedye of Kynge Leare»), фрагменты рукописи «Гамлета» («Hamblette») и текст прежде неизвестной пьесы «Вортигерн и Ровена» (в этом случае, как объяснял Уильям-Генри, таинственный владелец рукописи ни за что не соглашался расстаться с ней).

Мистификация Айрленда имела такой широкий резонанс, что от театра «Друри-Лейн» он получил кругленькую сумму за право постановки «Вортигерна и Ровены». Премьера спектакля с Джоном Филипом Кемблом в главной роли состоялась за три дня до появления на книжных прилавках Лондона публикации Эдмонда Мэлоуна[320] — сокрушительного разоблачения фальшивок Айрленда. Родившийся в Дублине и получивший юридическое образование Мэлоун, тем не менее, посвятил себя изучению шекспировского наследия и уже имел опыт разоблачения средневековых стихотворных подделок, сочиненных юношей-поэтом Чаттертоном. Теперь Мэлоун с невероятной убедительностью указывал на исторические ошибки Айрленда и очевидный непрофессионализм его «староанглийской» орфографии. Пьеса «Вортигерн и Ровена» тоже не получила зрительского признания, и если до пятого акта публика еще сдерживала эмоции, то на самой патетической реплике Кембла: «Когда же кончится постыдный балаган», — покатилась со смеху. Как ни странно, Айрленд вполне благополучно пережил разоблачение и спустя десять лет даже выпустил пользовавшиеся популярностью «Призна ния», где описывал устроенный им розыгрыш.

Неудача Айрленда не остановила фальсификаторов, в частности, и крайне осторожного Джона Пейна Кольера, директора только что образовавшегося «Шекспировского общества» и автора нескольких серьезнейших научных исследований, посвященных жизни Шекспира и его коллег-актеров. В ту пору человек незапятнанной репутации, с первого взгляда располагавший к себе собеседников, Кольер получил доступ к рукописям Эдварда Аллейна в Далвич-колледже, а также к библиотеке лорда Элсмера в Бриджуотер-хаус в Лондоне, располагавшей собранием рукописных документов XVI–XVII веков, то есть как раз шекспировского времени. Работа в этих и подобных учреждениях позволила Кольеру сделать ряд по-настоящему выдающихся открытий, но именно свободный доступ к документам, видимо, неодолимо провоцировал его на то, чтобы предъявить миру еще более блистательные результаты. Время от времени в стопку подлинных рукописей он незаметно подкладывал фальшивку собственного изготовления, а в других случаях просто добавлял «шекспировскую» строку (или даже несколько строк) к абсолютно подлинному во всех отношениях документу. В противоположность Айрленду, ничего слишком эффектного Кольер никогда не затевал: он подделывал документы, чтобы подтвердить свою точку зрения, — например, что в таком-то году Шекспир жил в Саутуорке или что его коллеги-актеры были связаны с театром «Блэкфрайерз» уже тогда, когда Шекспир еще только начинал работать в Лондоне.

Тем не менее, так же как и его предшественник Айрленд, Кольер просто перестарался, когда работал со старинным изданием Второго фолио, куда внес тысячи аннотаций, выполненных характерным для того времени рукописным шрифтом, поместив их на полях текста; а затем в опубликованной им статье в «Атенеуме» он высказал предположение, будто эти аннотации, скорее всего, сделаны обладателем «более качественных рукописей», чем те, что использовались составителями Первого фолио. Если бы все так и было на самом деле, экземпляр Второго фолио стал бы революционным открытием, но, когда другие исследователи заметили пониже сделанных от руки надписей частично стертые карандашные пометки, появились первые подозрения. Химический анализ показал, что чернила были по составу акварелью и сильно отличались от настоящих чернил, будь то современных или старинных, что породило еще больше вопросов. Наконец, в 1864-м К. М. Инглби, как и в свое время Мэлоун, печатает разоблачение, озаглавленное: «Полный обзор полемики по вопросу о Шекспире, об аутентичности и подлинности содержания рукописей, определяющего [наши представления] о произведениях и биографии Шекспира, которые опубликовал мистер Дж. Пейн Кольер в результате проведенных им исследований». Несмотря на крайне тяжеловесное название, эта работа окончательно скомпрометировала Кольера как ученого, и, хотя он прожил еще двадцать два года, глубочайшее сожаление по поводу собственных безрассудных поступков, помешавших ему занять вполне достойное место в шекспироведении, не покидало его до конца дней. Запись от 14 мая 1882 года, сделанная Кольером на девяносто третьем году жизни в дневнике, хранящемся в Фолджеровской шекспировской библиотеке в Вашингтоне, гласит:

Даже не принимая в расчет крайних мнений, свойственных чудакам и любителям розыгрышей, необходимо признать, что и для более традиционных исследователей путь к согласию был непрост (да и по сей день таков), когда речь идет о том, что считать общепризнанным, если дело касается Шекспира. Самое надежное решение, конечно же, — отказаться от каких-либо гипотез и опираться лишь на оставшиеся документированные свидетельства, то есть на сухие факты, имеющиеся в завещаниях, ипотечных договорах, реестрах платежей, регистрациях рождений, браков, смертей и т. п. Инициаторами такого подхода в конце XVIII века стали Эдмонд Мэлоун и Джордж Стивенс. Кроме того, каждый из них попытался установить хронологический порядок написания пьес и исключить из шекспировского корпуса произведения, подлинность которых вызывает сомнения. С сожалением можно сказать, что их попытки не увенчались успехом.

В XIX веке эстафету Мэлоуна и Стивенса подхватили такие выдающиеся шекспироведы, как Джеймс Орчад Хеллиуэлл-Филлиппс и сэр Сидни Ли, редактор «Словаря национальных биографий». Время от времени им попадались настоящие, пусть не слишком заметные, находки. Так в 1864-м Хеллиуэлл-Филлиппс обнаружил запись в приходно-расходной книге, что Шекспир и несколько других актеров получили по «4,5 ярда ярко-красного сукна» для участия в коронационной процессии короля Иакова I в Лондоне. А в начале XX века супружеская пара из провинциальной Небраски (США) — профессор Ч. У. Уоллес и его жена Холда — совершенно неожиданно опередили своих английских коллег, практически у них под носом отыскав неизвестные прежде материалы судебного дела 1612 года, проливающие свет на местожительство Шекспира в Лондоне в начале 1600-х.

В 1920-х годах Эдмунд Чэмберс, служащий Совета по образованию, внес значительный вклад в шекспироведение, но не благодаря введению в оборот новых документов. Чэмберс систематизировал результаты, полученные другими исследователями, и представил их в легкодоступном виде. Каждое утро, разобрав служебную почту, он удалялся в читальный зал Британского музея, где и проводил почти весь день, возвращаясь к себе в кабинет под вечер, чтобы поставить подпись на письмах, продиктованных ранее. И хотя в дальнейшем за работу в Совете по образованию Чэмберс был удостоен рыцарского звания, присвоить его скорее следовало бы за его заслуги в изучении Шекспира. Двухтомник Чэмберса «Уильям Шекспир. Исследование фактов и проблем» и четырехтомная «Елизаветинская сцена», опубликованные в 1930-м и 1923 годах, соответственно, до сих пор остаются настольными книгами каждого серьезного исследователя благодаря подробнейшему анализу. Они содержат энциклопедическое описание фактов, относящихся к каждому из известных исторических свидетельств, хоть как-то связанных с биографией Шекспира, к каждой из его пьес и поэм, как канонических, так и неканонических, к театральным труппам шекспировского времени, к театрам, на сценах которых Шекспир выступал, и ко многому-многому другому.

Сегодня миссию Чэмберса столь же безупречно продолжает американец Сэмюэл Шенбаум[321], профессор университета штата Мэриленд и специалист по литературе эпохи Возрождения. Его работа «Уильям Шекспир. Краткая документальная биография» дает исчерпывающий анализ всех имеющихся документированных источников, но Шенбаум так высоко ценит абсолютную надежность, выверенность сообщаемой им информации, что ставит себе в заслугу отказ от соблазна высказаться по вопросам о том, когда и с кем Шекспир начал работать в театре, когда принялся за сочинение пьес, кого подразумевал под «прекрасным юношей» и «смуглой леди», к которым обращался в сонетах, не говоря уже о прочих проблемах, остающихся в центре внимания шекспироведов.

Сюда так и просится восклицание Гамлета из знаменитого монолога «Быть или не быть»: «…да вот загвоздка» («ay, there’s the rub»). Безусловно, подход Шенбаума к изучению Шекспира заслуживает всяческого уважения и даже восхищения, но не оправдывает ожиданий простого читателя именно тогда, когда тот более всего нуждается в ответе. Такой подход не помогает получить представление о Шекспире-человеке, не дает возможности ощутить запах грима и вкус того коктейля, который составлен из компонентов, обусловленных наследственностью и окружением, — а ведь они-то и породили комизм Фальстафа, самоанализ Гамлета и волшебство «Сна в летнюю ночь». Ведь суть Шекспира не в юридических формулировках ипотечных свидетельств и завещаний, не в отпечатанном тексте его пьес и поэм, а в чувстве. Всякий раз во время спектакля актеры и актрисы заново с большим или меньшим успехом переживают на сцене те чувства, которыми был охвачен Шекспир, записывая текст того или иного персонажа пьесы. Будь то самая легкая комедия или монументальная трагедия, мощь и гений Шекспира заключены в палитре и глубине переданных им чувств. В связи с чем возникает единственный, но ключевой вопрос — откуда они у автора? Какую жизнь должен был прожить сочинитель этих текстов, способный подниматься до таких духовных высот и низвергаться на самое дно страстей человеческих?

Недостатка в желающих разрешить эту загадку, разумеется, нет, но все они заведомо вынуждены вступать на зыбкую почву непознанного, в область непроработанных и непроверенных литературно-исторических идей. Когда речь идет о Шекспире, ситуация складывается так, что фактор субъективности проявляется в посвященных ему исследованиях значительно сильнее, чем в других случаях: Бард предстает таким, каким его хотят видеть, а скудные достоверные данные о его жизни выстраиваются в такую биографию, которая удобна автору той или иной концепции. К примеру, Оскар Уайльд считал Шекспира сторонником однополой любви, адресатом ряда сонетов — актера детской труппы, «милого мальчика» по имени Уильям Хьюз (Mr. W. Н.[322]), чему просто нет документальных подтверждений. Британско-американский издатель и писатель Фрэнк Харрис, известный на рубеже XIX–XX веков своими свободными взглядами на сексуальность и сексуальные отношения, представлял Шекспира горячим поклонником противоположного пола, принужденным отказаться от возлюбленной Энн Уайтли и жениться на вздорной Энн Хэтауэй. Далее, согласно Харрису, от нескончаемых понуканий жены Шекспир сбежал в Лондон, где ему суждено было безнадежно влюбиться в одну из фрейлин королевы Елизаветы I. Декадент Литтон Стрэчи писал, что Барду «наскучили люди, наскучила реальная жизнь»[323].

Столь же запутана и проблема датировки шекспировских произведений — сегодня едва ли найдется пьеса, поэма или сонет, время создания или авторство которых неоспоримы. Примером того, как широко расходятся в своих оценках даже самые авторитетные специалисты, может служить сонет 107, содержащий простую, на первый взгляд, строку: «Свое затменье смертная луна пережила» («The mortal moon hath her eclipse endur’d»). Практически все соглашаются с тем, что в ней есть намек, определяющий дату написания сонета, только вот относительно самой даты споры продолжаются[324]. Американский историк Лесли Хотсон считает «смертную луну» метафорическим образом Непобедимой Армады, ссылаясь на гравюру конца XVI века, где тесно примкнувшие друг к другу корабли наступающего испанского флота выстроились полумесяцем. На этом основании временем написания сонета он считает 1588 год.

Но целой плеяде других исследователей — от Джона Довера Уилсона, современника сэра Эдмунда Чэмберса, до изучающего в наши дни историю Армады Гэрретта Мэттингли — эта дата представляется слишком ранней, ведь Шекспиру тогда было всего 24 года. По их утверждениям, «смертной луной» Шекспир называет королеву Елизавету I, на чьих портретах зачастую можно видеть ювелирное украшение в виде полумесяца, венчающее ее парики. Тогда под «затменьем» («eclipse») Шекспир, скорее всего, подразумевал смерть королевы в 1603-м, и глагол «endur’d» следует перевести как «испытала».

С точки зрения ведущего историка елизаветинского периода А. Л. Роуза из оксфордского Колледжа Всех Святых, последнее утверждение тоже ошибочно, хотя Елизавета на самом деле названа «смертной луной» в этом сонете. Роуз настаивает на том, что она «пережила» свое затмение, то есть рассматриваемый эпизод не стал концом ее земной жизни. Таким образом, все указывает на 1594 год, когда закончились религиозные войны во Франции и попытка отравления Елизаветы, предпринятая ее врачом — португальцем Родриго Лопесом, оказавшимся двойным агентом, не увенчалась успехом: королеве удалось спастись.

Я привел эти примеры, чтобы показать, что перед нами минное поле неоднозначных сведений, и, продвигаясь по нему, нужно делать собственные заключения.