Легенда о черном алмазе

12
Щедрая передача. Подвиг деда Митрофана. Емелькины дороги. Встреча с Костей. Загадочный силуэт.

В тот вечер Василий Иванович не пришел. Напрасно Костик с Анкой, выполняя распоряжение Старшого, дежурили на пригорке, нетерпеливо поглядывая на кремнистый изгиб дороги, ведущей от вокзала в городок. Могучую фигуру самого высокого человека в районе Костик узнал бы за километр. Но, если не считать двух женщин, спешивших на вокзал, пароконной брички, тянувшей за собой тучу пыли, да коровы, которая мирно паслась на пустыре, дорога была пустынной.

Под вечер, неторопливо шагая со стороны вокзала, к домику дедушки Митрофана приблизился неизвестный парень с увесистой корзиной в руке. Еще издали он крикнул:

- Могу ли я видеть товарища Емельяна по фамилии Пугач?

- А как же? - отозвался Емелька.- Тут как тут…

Парень подошел поближе, поставил наземь корзину, поздоровался:

- Это и есть дом дедушки Митрофана?

Макарыч стоял на крылечке, скрестив па груди руки, пребывая в самом отличном настроении.

- Да, это мой дом.

Парень поклонился.

- Вам привет от Бочки.

Анка взвизгнула от смеха и спряталась за спину Костика, а дедушка спросил деловито:

- От какой бочки? С пивом или с квасом?

- От нашего участкового Василия Ивановича Бочки,- строго произнес парень, подчеркивая каждое слово.

Дедушка Митрофан поспешно сбежал с крылечка, хлопнул парня по плечу, крепко потряс ему руку.

- Спасибо, уважаемый, так и нужно было сказать - от товарища Бочки. Признаться, я даже растерялся. Однако при чем тут Емельян?

Парень прищелкнул каблуками:

- В этой корзине гостинец товарищу Емельяну и его друзьям. Товарищ Бочка сказал, чтобы ужинали без него. Обещает зайти к вам через пару дней, как только выполнит срочное задание.

С этими словами парень взял под козырек кепки, сделал поворот «кругом» и двинулся в обратный путь четким военным шагом.

Емелька проводил его взглядом и кивнул приятелям:

- Это, понимаю, по-следопытски: если самому в дорогу, все равно друзей не забывай.- Ему очень хотелось поскорее заглянуть в корзину, но он еще выдержал паузу.- Мы это правило запомним: так будем всегда поступать. Ясно?

Костик и Анка подтвердили:

- Так точно, Старшой!..

И вот увесистая корзинка уже на крыльце, и дедушка Митрофан достает какой-то сверток, разворачивает его и произносит громко и весело:

- Доброе братство - лучшее богатство! Хлебушко, дружки, да какой душистый! И еще теплый.

Кроме буханки, в корзинке оказались десяток картофелин, круг колбасы, пара луковиц, пакетик сахару, пачка чаю. Даже горстку соли Василий Иванович не забыл положить, но Анка вместо того, чтобы радоваться, стала хныкать:

- Почему ушли от меня тайком?.. Почему не разбудили?

Емелька сказал ей в утешение:

- Сама должна понимать: что тебе делать в милиции? Ну, встретились мужики, познакомились, потолковали. Он и про тебя спрашивал: как там Кудряшка поживает?

- Враки,- отрезала Анка.- Откуда ему знать какую-то Кудряшку?

- Вот я и хочу у тебя спросить: откуда бы ему знать и про часы Елизара Гарбуза, и про каурого жеребенка, и про куницу? Ему положено знать! Он следопыт.

- Так это же вроде бы как и мы? - почти закричала Анка и запрыгала на одной ноге.- Ух, какое красивое слово: сле-до-ныт!

- Вот что, приятели,- решительно предложил хозяин,- разговорами сыт не будешь, кроме того, без обеда не красна беседа. Вы-то, ребятки, знаете, как разрушен, выжжен, растоптан злым недругом наш Донбасс! Трудно живется и рабочему, и хлеборобу,- все разграбил, сожрал или вывез обжора-фашист. И вот на развалинах, на загубленных пашнях тот же рабочий, крестьянин, солдат делится своей малой пайкой хлеба, соли, пшена с детишками. Много вас, осиротевших на дорогах войны, и каждому нужно помочь, каждого пригреть, накормить… Это ваше счастье, ребята, что вы - дети такого великого и доброго народа.

Когда уже усаживались за стол, с наслаждением вдыхая душистый пар от вареной картошки, Емелька спросил:

- А где же Тит спрятался? В каморке темно…

Митрофан Макарыч лишь передернул плечами:

- Разве за ним углядишь? Может, где-то люди добрые пригрели, накормили. Это же надо, чтобы такое приключилось: человек не помнит, кто он, откуда, как зовут… Много война бед наделала, много калек на дорогах оставила. Василий Иванович Бочка говорил мне, что где-то под Харьковом есть особая больница. Он уже написал запрос, чтобы Тита приняли на лечение.

Ужин удался на славу: с шутками, весельем и смехом. Потом, убрав со стола, они еще долго сидели на крылечке, глядя на речной простор, на котором плавились и дробились, разбрасывая осколки, синие, голубые, желтые, красные звезды.

- Не верится,- молвил Емелька, словно бы думая вслух,- что недавно и тут рвались снаряды, гудели самолеты, свистели пули. Вой там, за рекой, братская могила: двадцать пять фамилий на щите: русские, украинские, грузинские, а у одного солдата фамилия - Богатырь. Я ни разу в жизни его не видел, но как подойду к тому щиту - вот он, передо мной, и каждая черточка лица знакомая. Чудо, не иначе: откуда бы мне знать, каким он был, но я и во сне его вижу - рослого, русого, сероглазого,- и веселый голос узнаю. И еще я верю: он был очень добрый.

Опираясь локтем о колено, дедушка Митрофан задумчиво смотрел на реку, и в зрачках его глаз под нависшими лохматыми бровями Емелька это приметил) повторялись речные отблески звезд.

- Расскажите нам,- попросил Костя, стараясь заглянуть в глаза деду Митрофану,- как вы тогда к железной дороге подкрадывались и рельсы развели.

Дед распушил бороду, расправил плечи.

- Значит, прослышали? А кто рассказал, Василий Иваныч?.. Да, было такое: большой полыхал огонь! Только что ж тут рассказывать-то? Спроси у солдат, у тех, которые сотни верст под огнем прошли и сейчас прямиком на Берлин шагают, сколько пуль над ними просвистело? Таких пустяков никто из них не запомнил: главное, чтобы великое дело было совершено.

Анка удивилась:

- Вон вы какой, дедушка! А глянуть на вас - смеяться хочется. То есть… Я не так сказала… Ну, разве не смешно, когда вы со шпалой в зеленой тине барахтались?

Митрофан Макарыч тряхнул головой:

- Смеяться полезно. Плакать - значить стареть. Я и сам люблю посмеяться, и потому прожитые годы не горбят меня.

А Костя не унимался:

- Ладно, расскажите только о том, как вы к железной дороге пробились. Василий Иваныч говорил, что дорогу стерегли фашистские патрули. Как же они вас не заметили, не схватили? И ведь страшно было?

У деда Митрофана на многие случаи жизни были заготовлены поговорки. И теперь такая нашлась:

- Слышал, как бывалые солдаты говорят? Страху в глаза гляди - не смигни, а смигнешь - пропадешь. Я эту народную мудрость с детства помню. И в ту ночь, когда сюда эшелон с бензином прибыл, а вокруг фашистская солдатня засуетилась, то верное слово на память пришло: не смигни! Дорог нм был бензин, очень дорог! Сколько самолетов смогли бы заправить, сколько налетов на города наши, на села учинить! Большой гаечный ключ я, понятно, в кустах у дороги припрятал не случайно: все свою решающую минуту выжидал. И вот она пришла, и я сказал самому себе: а может, ради этой минуты стоило целую жизнь прожить? - Он сложил на груди усталые руки.- Ты спрашиваешь, страшно ли было? Не скрою, страшно. Однако, если уж решился - тут страхи бери под замок. Останешься жив или пуля тебя сразит - это вопрос второстепенный, главное - задуманное исполнить.

Костя Котиков был не просто любопытен - он был упорен в расспросах, допытывался до последней подробности:

- А где же, деда, фашистский патруль находился? И как они вас не приметили?.. У них же, деда, фонари!

Митрофан Макарыч подтвердил охотно:

- Да, у них были фонари. И еще какие!.. Но фонарь иной раз не столько светит, сколько слепит. Все от того зависит, кто держит в руке фонарь. Если бы наш путевой обходчик рельсы осматривал - его фонарь не слепил бы. Л то ведь чужаки вдоль дороги шныряли и, понятно, каждого куста опасались, всюду им чудился партизан с гранатой или с автоматом. Я так полагаю: они потому не заметили меня, что каждого шороха опасались. А мне и всего-то считанные минуты были нужны, чтобы гайки развинтить и рельсы раздвинуть.

Костик зябко поежился:

- Ух, деда… Вот это да! А вот как…

Митрофан Макарыч перебил Костика, положив руку на его плечо:

- Вот вы, трое, все время к деду: что, да где, да когда? А про себя - ни слова. Не пора ли и мне спросить: откуда здесь эта босая команда?

Емелька откликнулся коротко:

- Пора.

Костик деловито пояснил:

- Спрашивай, деда, будем по правде отвечать. Мы, если не спрашивают, первыми не начинаем. Видели таких, которые любую калитку приоткроют и сразу же скучную песенку заводят: «Подайте бедному погорельцу… сжальтесь над сиротинушкой…» Мы так не можем, деда. Стыдно.

- Да-а-а…- протянул в раздумье Митрофан и еще крепче приобнял Костика.- Значит, не листья на ветру? Не бродяжки? Однако скажу вам прямо: слова хороши, если коротки. Что вы за люди, откуда, куда, зачем?

Костя глянул на Анку, потом оба - на Емельку: мол, ты Старшой, тебе и говорить.

Емеля откашлялся и, сознавая важность разговора, начал неторопливо, неопределенно:

- Мы люди маленькие. Называемся подлетки. Если меня да Ко-Ко сложить вместе - получится парень что надо. А главное, мы дружные и под огнем на передовой проверенные.

- Если кто балуется словами,- строго заметил дед,- я не слышу.

Анке не терпелось вмешаться в разговор, и, вскакивая со ступеньки, она сказала строго:

- Старшой не такой, чтобы обманывать. Ручаюсь!

- Ладно,- согласился Макарыч.- Коль скоро Кудряшка ручается, продолжай.

- Мы все трое - военные,- продолжал Емелька.- Почему военные? Потому, что война расшвыряла нас по дорогам. Есть такая станция - Запорожье. Вокзала я не видел, а название запомнилось. Мы с мамой и сестренкой Верой, ей было четыре годика, ехали в товарном вагоне. Люди говорили, что едем куда-то за Волгу. А жили мы раньше в Никополе: теперь я знаю, что это от Запорожья недалеко. Там, в Никополе, мы простились с нашим батей. Он был военный - кубик в петлице, и ему надо было спешить в свой полк. Помню, как он подсаживал нас в вагон: сначала Верочку, потом меня, а потом заплаканную маму. А Верочка смеялась: у бати были колючие усы, и, когда он поцеловал ее, ей стало щекотно. В том вагоне было полно детей и женщин… И вот под вечер объявили, что мы на станции Запорожье. А дальше наш поезд не двинулся: кто-то сильно засвистел, кто-то запрыгал над нами по крыше, люди стали кричать, а вагон бросило вверх и в сторону, и еще мне запомнилось, что куда ни глянь - был огонь… огонь.

Емелька смотрел на реку, странно сжавшись в комок, плечи его перекосились, а зрачки глаз стали огромными.

- Лучше бы, дедушка Митрофан,- тихо произнес Емелька,- про то и не вспоминать.

Дед опустил голову:

- Верно, дружок… Но можно ли забыть?

Они долго молчали, слушая, как мелкая речная зыбь несмело заплескивала на отмель.

- Тогда я остался один,- сказал Емелька.- Где мама, где сестренка Вера - не знаю и теперь. Это я так говорю, что не знаю. А самому понятно, что их нет на свете… Но не верится, не хочется верить… Старушка-медсестра говорила, что в том нашем вагоне мало кто уцелел. А мне до сих пор неизвестно, кто же вытащил меня из-под обломков вагона, из-под горевших досок, из-под покореженного железа. Тог человек определенно жизнью рисковал, а ради кого? Ради чужого мальчишки? Или в панике принял меня за своего сынка?

Анка опять вмешалась в разговор:

- И никакой загадки, Емеля! Оказалась бы я поблизости, думаешь, стала бы спрашивать - чей да кто?

Дед улыбнулся ей:

- Ты хорошая, добрая.

- Что было после Запорожья? - вслух спросил Емелька у самого себя.- Всего не припомнишь: были станции, разъезды, тревоги, пожары, крики - и тот знакомый, сильный, противный свист. Наш вагон (уже не товарный, а пассажирский) называли госпиталем. На полках разместилось полсотни детей: все раненые, контуженые, обожженные. Был с нами очень хороший доктор Иван Иваныч - он всегда смеялся и шутил, и хорошая докторша - Мария Петровна, тоже веселая и добрая. С ними нам было спокойно и тепло. А на станции Голубовка нас перевели в большое помещение, которое называлось двумя буквами «СВ». Эти две буквы кто-то написал на дверях красной краской, и, если смотреть издали, они как будто светились. В том большом помещении раньше находился магазин. От него остались пустые полки да голодные мыши. Ночами они пищали и грызли деревянный пол. Кто-то из ребят разыскал большого старого кота, но он оказался таким ленивым, что даже не хотел гоняться за мышами. Пришлось нам самим их ловить и подносить лентяю, тогда он соглашался отведать. В те первые дни в Голубовке у нас в «СВ» было очень скучно, а с лентяем-котом стало веселее. Но еще через пару дней все переменилось: шахтеры Голубовки догадались, что эти две красные буквы на дверях означают «сироты войны»… Тогда к нам с утра и до ночи зачастили гости. И словно сговорились - каждый с гостинцем: то рубашонка, то штанишки, то пайка сахара, то ломоть хлеба. Смотрим - уже принесены дрова, растоплена печь, на столе чистенькая скатерть, а за столом усатый дяденька, и в руках у него такая красивая гармошка!

Анка тихонько засмеялась:

- А что же кот-лентяй, сбежал?

Емелька закрыл глаза и развел руками, будто растягивал гармонь.

- И кот сбежал, и мыши разбежались! Они, заметь, водятся, если в доме скука, а если весело - им нету житья. Наш доктор Иван Иванович говорил, что и тот старый дом словно бы обновился, и самые плаксивые наши пацаны в Голубовке голубятами стали. Тут, понятно, шахтеры помогли. А чем? Гостинцами? Или видом своим геройским? Или той расписной гармошкой?

Анка сказала уверенно:

- Гармошка - это вещь!

- Раньше, до Голубовки,- продолжал Емелька задумчиво,- почему-то шахтеры виделись мне черными и злыми. А встретились - присмотрелся, послушал - до чего же славные и добрые они! Тот усач-гармонист меня «товарищем Емельяном» стал называть. А потом еще и «товарищем Емельяном Пугачевым». И не шутил, не смеялся. Бывало, придет к нам в «СВ», поздоровается, усмехнется, каждому в лицо заглянет: «Как жизнь, голуби мои сизокрылые?"Мы дружно ответим: «Порядок!» Тут он еще веселее станет: «Молодцы!» А однажды взял меня за плечи да легко, будто я весь из пуха, приподнял перед собой, усом губы, нос пощекотал: «Как жизнь,товарищ Емельян Пугачев?» Тогда я и сам не мог понять, что со мной приключилось: словно бы летел над землей, как птица, и весело было, и хотелось плакать.

Дед порывисто перевел дыхание:

- Приголубила Голубовка, говоришь?

- Верно,- согласился Емелька.- Хорошо нам было у шахтеров, только жаль - недолго. Громом и пылью фронт со степи надвинулся, а там глядим - танки с крестами на броне объявились. Тогда наша докторша Мария Петровна заплакала, а доктор Иван Иванович сначала прикрикнул на нее, потом отвернулся и махнул рукой. Вечером вокруг «:СВ» чужие солдаты во всем зеленом забегали, зачем-то повыбивали все стекла в окнах. Они подогнали к нашему крыльцу грузовую машину, посадили в кузов Ивана Ивановича и Марию Петровну и куда-то увезли. На ночь у двери поставили часового. У него был карманный фонарик, так он только и знал, что открывал двери и освещал нас тем фонариком, будто пересчитывал. А потом, видно, с фонариком надоело забавляться: прислушались - не топчется, притих. Тогда я подкрался к двери, тихонько нажал на щеколду, приоткрыл. Солдат сидел на ступеньке и спал, на винтовку опершись. Я шепотом команду подал: «Босиком… по крылечку, за угол дома и… кто куда!» А пацаны и девчонки все соображали: мигом собрались - да юрк на крылечко, да гуськом… гуськом… Утром немцы принялись нас разыскивать. Пятерых или шестерых схватили. Остальные по шахтерским семьям рассеялись. И мне повезло: у доброй старушки на чердаке спрятался. Она мне печеную картошку передавала: последним делилась, что имела. А когда фронт откатился в сторону Лихой и городок притих, будто вымер, спустился я с чердака, хозяюшке спасибо сказал, поклонился и степью, степью, подальше от дорог, чтобы с «зеленышами» не встретиться. Мы так меж собой фашистов называли потому, что у них шинели были зеленые.

- И правильно сделал,- одобрительно поддержал Костя.- Подальше от дорог - спокойнее.

Но дед Митрофан не скрыл сомнения:

- А сколько же тебе, любезный, в ту нору было? Ну-ка, давай сосчитаем…

Емелька даже притопнул о ступеньку ногой:

- Что, деда… не веришь?

- Сказано: верь, но проверяй,- строго отрезал дед.- Сколько тебе сейчас? Скоро четырнадцать? Значит, тогда, в сорок втором, только десять стукнуло? И до чего же ты ловок был, ежели все ловушки обошел и ни разу немцам не попался.

Емелька и совсем рассердился:

- Не веришь, дед, не стану рассказывать!

Митрофан подумал и молвил мягко, почти ласково:

Не подымай пос, Емельян,- споткнешься. И потом, товарищ Пугачев, ты же в гостях, а гость хозяину должен быть приятен.

- Извини, дед. Быстро не расскажешь, а зачем тянуть? На станции Соль, под Артемовском, немцы облаву устроили: хватали всех подряд, без разбору - и на вокзал, в эшелон. В товарном вагоне, куда и меня кинули, было человек сорок - и взрослые, и детвора. Кто-то сказал, что повезут в Германию и что возврата оттуда нету. В том вагоне я шустрого мальчишку встретил. «Я,- говорит,- Костя Котиков, а по кличке Ко-Ко, хочешь, подружимся?» - «А чего бы не подружиться? - ответил я шустрому.- Одному не страшно, а двоим веселей. Давай». Так мы познакомились и подружились. И сразу же решили бежать. Был сорок третий год, наши наступали. Ого, как пылили немцы по всем дорогам, как метались по станциям, по городам…

Емелька умолк и слегка приподнялся на ступеньки, вглядываясь в неясный берег реки.

- Почему притих? - нетерпеливо спросила Анка.- Я это знаю, но все равно интересно.

Емелька все вглядывался в берег реки.

- Дальше пускай Ко-Ко рассказывает. Мы с ним после того вагона не расставались. А потом и ты к нам прилипла, как смола.

Анка обиделась:

- Подумаешь, как смола! Сам говорил, что третий не лишний.

Дед сказал примирительно:

- Ладно, Кудряшка, он пошутил. Но шутка шуткой, а дело делом. Поэтому хочу спросить вас, голуби, вот о чем: сколько нас возле домика… четверо?

- Конечно! - подтвердил Костик и, удивленный странным вопросом деда, забыл закрыть рот.- Может, пересчитаем?

Митрофан погрозил кому-то пальцем:

- Я - старый воробей: все вижу, все слышу, все примечаю. Пятеро нас, дружки… Да, пятеро.

Костик поежился, а Кудряшка испугалась:

- Ой, дед, что с тобой?

- Пятый сейчас возле лодки,- спокойно молвил дед.- Кто он? Почему тайком крадется, не объявится?

- Я вижу его,- сказал Емелька.- Вон, вроде бы тень…

Он спрыгнул с крыльца и легкой, неслышной походкой двинулся к берегу. Силуэт человека смутно обозначился на лунной ряби реки. Наверное, тот человек заметил Емельяна, присел, метнулся в сторону от лодки и словно бы растворился в густой синеве ночи.

Минуту или две Старшой постоял у кормы «Нырка», потом вернулся к дому.

- Не понимаю,- сказал он.

- Может, показалось? - тихонько спросила Лика.

- Разберемся,- помолчав, решил Макарыч.- Все станет на свои места. А теперь, голуби мои, спать.