Легендарные разведчики — 3

Ценой собственной карьеры разведчик Борис Наливайко сорвал операцию ЦРУ в Вене, а потом участвовал в обмене полковника Абеля на летчика Пауэрса в Берлине.

1950-е годы, разгар холодной войны. На территориях западных стран запущена операция «Редкап». Да что там операция, целая международная программа, разработанная ЦРУ. Главная задача: «стимулировать дезертирство» советских граждан — и всех поголовно. Старались вербовать людей, работавших за границей, помогать им «дезертировать на месте» и использовать как завербованных агентов. Если же на вербовку не шли, то склоняли не возвращаться на родину, помогали бежать на Запад. Чем больше невозвращенцев и громче скандал, тем лучше.

Операция «Редкап» развивалась вяло. Иногда удавалось склонить к предательству младших чинов Советской армии, служивших за границей. Их вербовка, вскоре это поняли и американцы, была практически бесполезной. Они мало что знали — откуда? Да и попадал в руки американцев потрепанный контингент весьма низкого качества: бежали в основном растратчики, пьяницы, нарушители дисциплины. Требовалось нечто более значительное, что привлекло бы внимание.

Вербовка в лоб

Под «программу» попал и советский разведчик Борис Наливайко. Знали ли американцы, кого пытались завербовать?

Судьба Бори складывалась поначалу безоблачно. Отец — инженер на Николаевском металлургическом заводе. Потом стал начальником мартеновского цеха. Его в 1930-е отправили в командировку в Италию — удача и доверие по тем временам редкие. А обернулось, как случалось почти всегда в то тяжелое время, обвинением в шпионаже, арестом. Яков Наливайко держался стойко: ни в чем не признавался — не в чем было, протоколов допросов не подписывал. Дело тянулось долго и так и не было закрыто. К счастью, арестовали Якова Наливайко, когда волна репрессий уже угасала. И невиновного отпустили.

Борис окончил семилетку, отучился в судомеханическом техникуме. Поступил в Николаевский кораблестроительный институт. После ареста отца студента Бориса Наливайко по всем параметрам должны были исключить из комсомола, а заодно, объявив сыном врага народа, из института. Не исключили: проявили определенную твердость сокурсники и преподаватели.

Но когда отец вышел на свободу, решили из Николаева уехать: оклеветал Якова Наливайко человек из ближнего круга, с ним на заводе работавший. Оставаться в городе было противно, да и жена рассказала Якову, что в тяжелую пору некоторые их знакомые, завидев ее, переходили на другую сторону улицы. Переехали в Ленинград.

Борис Наливайко перевелся в Ленинградский кораблестроительный. Учился и строил метро, спускаясь на глубину 70 метров. Но пустить в городе метро перед войной не удалось.

22 июня грянуло, и только-только окончивший 4-й курс Борис Наливайко сразу же пошел на фронт добровольцем. В первые недели строил зенитные сооружения. Но вскоре, разобравшись, что без пяти минут инженера можно использовать с большей пользой, его перевели в отдельный артиллерийско-пулеметный батальон командиром орудия. Однополчане замечали: до чего везучий, ничего его не берет. Схватывался врукопашную с немцами в своих и чужих окопах. Мчался под огнем фашистов в соседнюю часть за снарядами — как же их не хватало, да и пушки были старые, свое отслужившие. Отступали с боями, вымотались, и вконец уставший Борис хотел было присесть на лафет орудия, которое тянул допотопный грузовичок. Тут какой-то наглец столкнул его, и попал Боря в глубокую канаву у обочины. Головы поднять не успел, как раздался взрыв: это прямым попаданием разнесло и грузовик, и орудие, и парня, его столкнувшего и жизнь ему спасшего. Вот так воевали в 1941 году на Пулковских высотах.

Дали выжившим съездить на день в Ленинград, благо, а точнее совсем не благо, рядом. Они не узнали города — ощетинившегося, затаившегося, уже голодного.

Откуда знаю подробности? От Светланы Борисовны, дочери Наливайко, рассказавшей: в октябре 1941 года отлетел от папы его ангел-хранитель. Прямое попадание в блиндаж, их с однополчанином засыпало землей. Откопали: тот без ног, а у отца тяжелейшая контузия. Полная потеря памяти, документы пропали, единственное, что при себе, так это почему-то записная телефонная книжка. В ней какие-то имена-фамилии, и позвонили из госпиталя по телефону, который был не в алфавите, а отдельно записан на корочке. Оказалось — это номер телефона друзей семьи. И как раз в тот момент заглянула к ним мама Бориса, подошла к телефону. Сына Борю спасли, выходили.

И спросил я тогда Светлану Борисовну: разве не считает она, что в критические, решающие моменты жизни ее отцу страшно везло? Серьезная, рассудительная дочь после секундного раздумья ответила:

— Если разобраться, то да.

После ранения — демобилизация, работа на авиазаводе и неожиданное, еще в разгар войны, в 1942-м, приглашение в разведку. После окончания специальной школы его ждал Берлин, а затем перевод в Вену. Там Борис Наливайко работал под прикрытием консула. Фамилию ему дали, как тогда было принято, короткую и легкую — Нечаев.

Он виделся американцам исключительно перспективным объектом для вербовки. В Берлине, встречаясь с союзниками и немцами, без обиняков намекал, что скопил крупную сумму денег, но не знает, куда бы получше, с большей выгодой вложить свои то ли 80 тысяч марок, а может, даже и долларов. Щеголял знанием цен на любые ходовые на Западе товары и всегда объяснял американцам, как выгодно продавать их дома, в Москве. Производил — и намеренно — впечатление человека, который не прочь заработать, хотя в деньгах не нуждается. И американцы клюнули.

Сейчас, когда Бориса Яковлевича уже нет с нами, о том самом эпизоде венской вербовки вспоминает его дочь Светлана Борисовна. Была совсем маленькой, но не врезаться в память это не могло. Да и более поздние рассказы отца с матерью тоже не забыла:

— Мы с мамой шли по венской улице, когда рядом остановилась машина. Маму зовут Янина — у нее польские корни, отсюда и необычное имя.

А из автомобиля вышел папин знакомый Грей. Он — журналист, американец, женатый на украинке. Потом они уехали в Штаты. Вероятно, Грей работал на американскую разведку. Встречались они с отцом еще в Берлине, и теперь знаю, что был у них для этого взаимный интерес. И у того, и у другого цели одинаковы: привлечь, завербовать. Но советская разведка выяснила, что не годится цэрэушник для вербовки. И потихоньку, еще в Берлине, пути их разошлись.

А тут Грей на ходу выпалил, что он сюда на несколько дней в командировку, и с мамой хочет поговорить его друг — мистер Мэннинг. Тот выскочил из авто и сразу, надо сказать, ошеломил маму, чуть не выкрикнув на хорошем русском: «Борису Яковлевичу угрожает опасность, передайте ему этот пакет».

Мама, настоящая жена чекиста, быстро пришла в себя. Поняла, что передача конверта как раз и была рассчитана на внезапность. Возьми она пакет, и ее сразу сфотографируют с непонятным свертком в руках. И отрезала: «Борис Яковлевич — лицо официальное, советский консул, вот и передавайте ему всё через консульство».

Быстро меня подхватила и потащила в прачечную. Долго рылась в сумочке, делала вид, будто искала квитанцию. Конечно, не нашла, но все время смотрела, уехала ли машина. Даже я уразумела, что тут что-то неладно. Детские ощущения не подводят. Со мной обычно так сурово не обращались. Вышли, и опять к нам этот Мэннинг со своим пакетом: «Вы хоть поинтересуйтесь, что здесь». Развернул популярную венскую газету, а в ней на первой странице готовая к печати статья с заголовком: «Русский консул — шпион» и фотография отца с двумя австрийцами. Один — папин агент, второго человека мать не знала. Мама опять меня за руку и в ближайшую булочную. Пакет, конечно, не взяла.

Пришли домой и сразу звонок отцу. Родители знали, что нас прослушивают, но была в квартире кухонька с окнами на двор, и оттуда австрийская техника не брала, говорить было можно. Мама попросила отца поскорее возвращаться: «Света заболела». Моментально приехавший отец увидел меня никакую не больную, а к нему бегущую, понял: что-то случилось. Мама ему в кухоньке все в подробностях рассказала.

Знаете, есть в любой профессии люди, которые не бояться брать на себя серьезную ответственность. Вот таким человеком и был только месяца за полтора в Вену приехавший папин начальник Федор Григорьевич Шубников. До этого он провел несколько лет в местах, как раньше говорили, не столь отдаленных. Он лишь полтора года назад вышел из тюрьмы: обвинили в том, что не разрабатывал как надо обвиняемых по «делу врачей». Его оправдали, сняли нелепые обвинения, которые незадолго до этого предъявляли многим честным чекистам, и сразу — за границу. Другой бы, может, испугался: у самого только закончились такие сложности. А тут его подчиненный по резидентуре попал в положение непростое. Вдруг засветится и других засветит. Ну-ка от греха подальше отправим мы его в Москву. Да и вся ситуация вызывала тревогу: американцы затеяли операцию как раз накануне подписания договора о восстановлении независимости Австрии. А вот вам русский консул со своими агентами и его вербовка. Скандал мог подняться неимоверный.

Но у Шубникова, рассказывал отец, аж глаза заблестели: резидент был настоящим разведчиком. Стали они с отцом думать, что нужно делать, чтобы обезопасить своих сотрудников от таких подлых подходов. Решили для начала выцарапать документы. И подумали, что чисто психологически Грей должен бы позвонить, извиниться: якобы не ожидал от друга Мэннинга ничего подобного. У них с папой давние связи, даже жены знакомы, а тут получилось некрасиво.

Грей действительно позвонил, и Шубников тут же дал разрешение на встречу. Отец поставил свои условия «другу»: встречаемся в парке и без всяких Мэннингов, ты и я. Никакого пакета с газетой при Грее не было. Но венскую резидентуру интересовало и другое. Недавно из посольства СССР в Австрии сбежал майор Петр Дерябин из группы контрразведки. Грей поклялся, что о судьбе Дерябина ничего не знает, зато рассказать об этом может его хороший знакомый Мэннинг. Да и пакет со скандальной статьей тоже у него. Отец убедил Грея, что если уж они задумали передать статью, то лучше всего сделать это в консульстве. Грей заупрямился, видно, не было у него на это разрешения от американцев.

Но нужно было действовать, продвигаться дальше. И отец согласился на встречу с Мэннингом, поставив условие: тот должен представить бумагу, официально подтверждающую его полномочия. Удастся заполучить, и документ превратится в вещественное доказательство — советского консула пытались завербовать.

Встреча состоялась не где-нибудь, а в популярном венском кафе «Гартенбау», где по субботам собиралось немало народу. Среди них и двое помощников отца. Мускулистый сотрудник нашего посольства устроился в глубине зала, а переводчица — около выхода.

Грей с Мэннингом уже ждали. Отец сел за их столик, и Мэннинг сразу заказал пива. Светский разговор пошел вроде бы ни о чем. Потом Мэннинг попытался втолковать папе, какая распрекрасная жизнь ждет его и семью, если попросит убежища в США. И тут настало время потребовать у нового знакомого тот самый документ с подтверждением полномочий. Американец вытащил его из внутреннего кармана пиджака и, не выпуская из рук, показал. Папа изобразил озлобление: он пришел на важнейшую встречу, а ему не доверяют. Точка, беседа закончена. Мэннинг сдался, протянул бумагу[1]: Госдеп США разрешал Борису Наливайко, его жене Янине и дочери Светлане въезд и проживание в СТТТА. Этот документ надо было сохранить во что бы то ни стало.

Грей и Мэннинг напряглись, следили за каждым папиным движением. Отец поднес к губам кружку и вдруг выплеснул пиво в лицо Грею. Быстро поставил пустую кружку и, одной рукой засовывая госдеповскую бумагу в карман, другой залепил пощечину Мэннингу. Тот рванулся было за бумагой, но вовремя подоспел здоровяк из посольства. А отец на все кафе закричал на немецком, что против него, консула СССР, американцы затеяли мерзкую провокацию и предлагают тайно выехать в Соединенные Штаты. Переводчица тоже не теряла времени даром. Позвонила в комендатуру, где попеременно дежурили то наши, то союзники. Надо ли говорить, что время было рассчитано именно так, что в тот самый час на дежурной машине приехали, как и должно было быть, наши во главе с офицером. Сразу повезли ошеломленных американцев в межсоюзническую комендатуру. Так что пивка попить так и не удалось.

Да еще и посольский силач, страховавший отца, передал ему пакет, который Мэннинг пытался спрятать где-то в кафе после скандала. Ему дали это сделать, а в пакете оказался тот самый экземпляр венской газеты со статьей о русском шпионе. Потом в резидентуре выяснили: фальшивка.

Верховный комиссар Советского Союза в Австрии обратился с нотой протеста к своему американскому коллеге: как смели затеять провокацию против нашего дипломата. Вся пресса обрушилась с критикой на американцев, а не на переигравших их русских. Американцы отозвали Мэннинга и Грея. Но главное, решили, что проводить операцию «Редкая» рискованно: доказательства вербовки — в руках у русских. Можно нарваться на неприятность и повторение скандала.

На мосту Глинике все было не так

Вот вам рассказ дочери. Мне казалось, что после такого, не побоюсь сказать, подвига карьера Бориса Яковлевича Наливайко должна резко пойти вверх. Но нет. Еще за год до этого из посольства СССР в Австрии исчез майор разведки Дерябин. Он выдал американцам многих. А после инцидента в венском кафе предатель громко заговорил и о Наливайко. В капиталистические страны Наливайко ездить уже не мог.

Одно время работал в ГДР, участвовал в легендарном обмене полковника Рудольфа Абеля, неплохо знакомого ему под настоящим именем Вилли Фишер, на американского летчика Гарри Пауэрса. Версия обмена, изложенная в официальной записке полковника Наливайко, не совпадает с общепринятой. Мне, написавшему несколько книг о полковнике Абеле, она показалась исключительно любопытной.

Итак, в 8 утра 10 февраля 1962 года по разные стороны стометрового моста Глинике, посередине которого пролегала граница между ГДР и Западным Берлином, собрались те, кому был доверен обмен.

Еще за день до того наши заметили непривычную для этого места картинку. Откуда ни возьмись появились внизу у моста со стороны Западного Берлина множество любителей рыбной ловли, пытавшихся выудить давно уплывшую отсюда рыбешку. И в ответ на это со стороны Берлина Восточного поблизости от Глинике появился фургон. Американцы даже засекли, что как раз в нем постоянно работает радиостанция. Они, наверное, удивились бы, узнав, что в этом же длиннющем крытом грузовике без особого комфорта расположился взвод гэдээровских пограничников с автоматами. Так, на всякий случай. К счастью, он не наступил.

Обе стороны заранее договорились: никаких фотокамер и корреспондентов. Приехали три наших черных автомобиля и машина с рацией. И в отличие от сцен, что мы видели в фильме «Мертвый сезон», никакие авто резких разворотов не совершали. Как и принято у разведчиков всех стран, они расположились так, чтобы в любую минуту можно было покинуть опасное место. Капотом вперед.

Главным из тех, кто должен опознать Абеля, был хорошо его знавший Николай Сергеевич Корзников. Боялись, вдруг привезут не того. Раннее утро, до восхода еще далеко, но, слава богу, Корзников рассмотрел своего товарища, стоявшего в окружении американцев: «Точно он».

И это тут же подтвердил еще один советский участник обмена. Итак, визуальное опознание состоялось.

Однако ни с какими обменами не торопились. Переговоры шли непросто. Советская сторона поначалу предлагала отдать за полковника Абеля энное количество нацистов, офицеров фашистского вермахта, еще отбывавших сроки за совершенные в войну преступления. Американцы не согласились. Не нужны им были постаревшие и сточившие в советских лагерях зубы наци.

Американцы помимо Пауэрса ждали появления на совсем другом контрольно-пропускном пункте на Фридрихштрассе Западного Берлина другого человека. Своего шпиона Фредерика Прайора, арестованного в Восточном Берлине, которого наши отдавали, по договоренности, в придачу за Абеля вместе с еще одним шпионом — Марвином Макиненом, отбывавшим срок в Киеве. Тому в СССР за действия, сочтенные судом противозаконными, дали восемь лет и передавали его американцам не в Берлине, а в Советском Союзе.

А с моста Глинике позвонили на КПП на Фридрихштрассе. Да, для обмена привезли точно Абеля, Прайора можно отдавать. Что и было сделано. Американцы передали подтверждение своим на мост Глинике: Прайор уже у нас. Только тогда все началось.

На разных концах моста появились по три человека. На нашей стороне: в центре Пауэрс, слева полковник Шевченко, справа Николай Корзников. А Пауэрс узнал стоявшего вдалеке своего друга-американца.

Опять вернемся к «Мертвому сезону» и тем воспоминаниям, которые приведены в книгах. Абель рассказывал дочерям, родной Эвелине и приемной Лидушке, что и не думал всматриваться в лицо Пауэрса. Шел, глядя под ноги. В фильме эта сцена показана иначе. Двое на мосту остановились, вглядываясь друг другу в глаза и словно обмениваясь беззвучными репликами. В воспоминаниях дочерей утверждается: такого не было.

А вот Борис Яковлевич пишет: точно было. Вильям Генрихович Фишер остановился, глядя на Пауэрса, а тот застыл, всматриваясь в русского полковника. Это продолжалось несколько секунд. Затем двинулись в разные стороны. Но и тут оглянулись, провожая друг друга взглядами. Кто же прав? Сказать не берусь. А дальше было как по-заведенному.

Абеля в конце моста ждали двое. К нему подошли Борис Наливайко и его коллега по службе. Они подхватили Абеля под руки, быстро посадили в машину с уже заведенным мотором и рванули в направлении Карлсхорста. Наливайко сразу заметил и болезненную худобу Вилли Генриховича, и его арестантскую одежду не по сезону. Февраль, а он в каком-то синем тюремном халате. Явный контраст с прибавившим в весе за время недолгой отсидки во Владимирском централе Пауэрсе. Тот был в костюме, на голове — русская шапка-ушанка.

Зато полковник Абель, он же Вильям Фишер, излучал радость. Отношения между семьями Наливайко и Абеля — Фишера всегда были хорошими. После обмена часто встречались.

А я знал Мэннинга

В 2004 году я познакомился с тем самым Мэннингом. Настоящая его фамилия — Мерфи, в 1955-м начальник станции американской разведки в Западном Берлине, или, по-нашему, резидент, а потом и руководитель советского отдела ЦРУ. Дэвид не произвел на меня впечатления человека уверенного в себе, задиристого.

Может быть, сыграли свою обычную роль годы, ко всем нам безжалостные. Был худ, слегка сгорблен, прижат к земле. В Москву приехал на презентацию своей книги, написанной в соавторстве с бывшим директором радио «Свобода» Джорджем Бейли и генералом нашей разведки Сергеем Александровичем Кондрашовым. Название точно подходило и к рассказанному о Наливайко: «Поле битвы — Берлин. ЦРУ против КГБ в “холодной войне”».

Мерфи охотно беседовал с Кондрашовым, с которым общался еще в те «холодные» годы. Я обратился к генерал-лейтенанту: нельзя ли познакомить меня с Мерфи? Вот судьба: Кондрашов был на суде народов в Нюрнберге. Мой отец, рассказывая о процессе, часто вспоминал молоденького переводчика, всегда охотно переводившего беседы советских журналистов. Вряд ли отец знал, что симпатичный паренек — лейтенант госбезопасности.

Однажды генерал сам подошел ко мне, пожал руку, представился и сказал: «Копия отец. Генетика взяла свое». Было приятно. Завязались теплые отношения. И, может быть, поэтому Кондрашов не отказал. Попросил Мерфи уделить мне какое-то время, усадил нас вдвоем в одну из свободных комнат Пресс-бюро СВР.

Разговор с Мерфи получился комплиментарным. Тот, по-моему, искренне восхищался советскими разведчиками, работавшими в Берлине в его времена. А когда я спросил его, в чем советская разведка переиграла их, американскую, Мерфи, не раздумывая, выпалил: «Конечно, в операции “Берлинский тоннель”! Мы и не предполагали, что ваш агент, английский разведчик Джордж Блейк, сообщил Москве о наших планах. Тоннель только рыли, а вы, русские, уже знали, что мы собираемся подключиться к советскому кабелю. Мы подключились, но до сих пор не знаю и уже никогда не узнаю, сколько переданного вами было правдой, а сколько — дезинформацией. Но и мы вычислили Блейка. Считаю ту операцию выдающейся, а работу советской разведки превосходной. Но бывало, и мы вас переигрывали».

На прощание Мерфи неразборчивым почерком подписал свою книгу, не забыв спросить мою фамилию. Говорили мы только по-английски. Попытался Мерфи перейти на русский и сбился, запутался, сразу вновь перескочил на английский. А ведь Борис Яковлевич Наливайко, общавшийся с Мерфи, известным ему под именем Мэннинга, не раз повторял, что тот хорошо освоил русский.

Да, все забывается. Только вот подвигов наших отцов забывать нельзя. Потому и вспомнился десятилетия спустя наш разведчик полковник Борис Яковлевич Наливайко, который пожертвовал своей карьерой, чтобы сорвать операцию американцев «Редкая». Операцию надо было провести именно с шумовыми эффектами. Так требовала обстановка. Правда была на нашей стороне. И скандал должен был получиться нарочито громким. Все сочувствовали русским: до чего же обнаглели американцы.

Но те, уползая из Вены, напоследок подкинули гадость: опубликовали показания перебежчика Петра Дерябина, который работал в Австрии. Среди преданных им коллег-разведчиков был и Борис Наливайко. И из Вены пришлось уехать.

А в тот свой приезд в Москву Мэннинг-Мерфи встретился с Наливайко. Поговорили, вспомнили, и Мерфи подписал ему книгу на память, в скобках добавив: «Только без пива».

После Австрии Борис Яковлевич работал в Чехословакии, в Берлине. Его огромный опыт пригодился в 1968 году во время так называемой Пражской весны. Еще раз повторю: выезд в западные страны после громкого скандала в венском кафе был для него закрыт.

Неизбежна пенсия, а не забвение

Светлана Борисовна вспоминала:

— Когда в молодости решилась спросить, правда ли то, о чем поведали подруги, отец нахмурился: «Ты уже взрослая, должна понимать, что я работаю в МИДе. Ты знакома с дядей Толей Ковалевым (после войны они вместе работали в Германии. — Н. Д.). Он заместитель министра иностранных дел, и я тоже там работаю.

Дочь деликатно промолчала. Может, и должна она была знать, кем трудится отец, но хранить это надо было тихо, держать при себе, а не обсуждать с подружками — даже близкими.

О чисто житейском, не о разведке, Светлана Борисовна говорила с естественным знанием дела. Отец отличался необычайной пунктуальностью. Опоздать куда-то, прийти просто в гости на минуту позже было не в его строгих правилах. Порядок в доме всегда образцовый. Аккуратность во всем — не только в одежде.

Когда уже взрослой ездила в гости к отцу и маме, работавшим за границей, всегда возвращалась с сумкой, полной дефицитных тогда лекарств. И еще долго раздавала их знакомым и не очень знакомым, обращавшимся к Борису Яковлевичу с просьбой найти, купить, прислать. И он, внимательно относившийся ко всем, не только к коллегам, никому не отказывал. А Светлана еще долго раздавала эти ценные посылки.

Был Борис Яковлевич фантазером. Любил компании. В Новый год специально перед большим сбором выпускал стенную газету. Вырезал фигурки разных человечков и приклеивал фото гостей с соответствующими подписями.

Все подруги Светланы по биофаку МГУ были влюблены в ее отца. Возможно, и потому, что тут была настоящая семья, а семейная жизнь их родителей сложилась не так счастливо. Все девчонки хотели бы иметь такого отца.

Любил животных. Это благодаря ему дочь и пошла в биологи. Родители Бориса Наливайко жили в Евпатории. И они с дочкой, наведываясь туда, любили на долгие часы уходить в степь. Там стрекотание, запах земли и теплой травы. Ловили ящериц. И однажды у Светланы получилась пара — самец с самочкой. Держали их в трехлитровой банке, кормили мухами, и у ящериц появились яйца. Еще они с отцом ловили в море раков-отшельников. А когда, накупавшись, загорали, отец лепил из песка разные фигурки — очень хорошо получалось.

Выйдя в отставку, Борис Яковлевич погрустил, как это принято у мужчин. Но в отличие от многих быстро вышел из подавленного состояния. Он был членом множества обществ, ассоциаций. Наставлял молодых последователей. Рассказывал на больших сборах то, о чем можно было рассказать. А что недорассказал, попытались сделать мы со Светланой Борисовной в этой главе.

Борис Яковлевич Наливайко ушел в 2008 году. В 2018 году скромно, однако все же отмечалось его столетие.

Не знаю, жив ли Мерфи. Но уверен в другом: противостояние разведок по-прежнему продолжается.