Легион обреченных

СТРЕЛА НЕ ВЫХОДИТ НА СВЯЗЬ

Немецкий эшелон шел на восток. На платформах стояли покрытые брезентом танки, бронетранспортеры, мотоциклы и тягачи. В одном из классных вагонов разместилась группа «Джесмин». Там же ехали армейские офицеры.

Ашир Таганов равнодушно смотрел в окно, и никто не догадывался, что происходит у него на душе. Сорвалось выполнение главной задачи — проникнуть в комитет. Казалось, был почти у самой цели, и вдруг — такая неудача... Да, не смог пересилить себя на приеме у Каюма, и тот, видно, почуял это. А может, и Ахмедов двурушничал: Таганову говорил одно, президенту — другое. Хотя Ашир повода ему никакого не давал. Душа предателя — потемки.

Как ни досадно, но проклятый комитет остался теперь далеко, и до него ему, пожалуй, уже не дотянуться. Что это за новая группа, которую Фюрст надумал забросить в район Ясхана? Какая у нее цель? Восстание надумали поднять? Это же бред! А беды наделать могут. Как раньше не догадался? Ведь Фюрст давно интересовался Ясханом, а в зондерлагере секретно готовилась какая-то группа, состоявшая из туркестанцев. Можно было передать свои предположения Центру, а там уж сообразили бы, что к чему. Тоже мне аналитик! В кармане теперь шифровка о группе Каракурта, но как ее передашь? Думал, что эшелон на час-другой в Берлине остановится, а ему дали зеленую дорогу. Что предпринять? Сорвать переброску своей группы? Сказать легко — сорвать. Тогда надо вернуться обратно. Любой ценой!

А поезд, громыхая на стыках, несся по необозримым волнистым равнинам, среди лесов, тронутых багрянцем осени. Пролетали мимо сожженные полустанки, разоренные деревни, порушенные мосты, обугленные коробки зданий, черные печные трубы на месте изб. Вокруг лежала истерзанная, но не покоренная земля.

...Поздней ночью эшелон выгрузился в районе Винницы, вблизи блестевшей рядом реки. Где-то вдали бухала артиллерия, тявкали тяжелые минометы.

Так Таганов оказался на оккупированной фашистами советской земле. Подставил разгоряченное от беспокойных мыслей лицо навстречу свежему осеннему ветру, подувшему с Южного Буга.

И он заметил, что люди как-то оживились. Забыв на короткое время, что идет война, что не воинами-освободителями, а шпионами и диверсантами возвращались на родную сторону, норовили толкнуть друг друга, поваляться на пожелтевшей траве, припорошенной опавшими листьями. А может, это от того, что коснулись ногами родной земли, вдыхали ее запахи?

Яковлев и сопровождавший группу немец-инструктор Геллер покуривали в сторонке, о чем-то переговариваясь. Вскоре подъехала машина, группа погрузилась и добралась до деревни, примыкавшей к «ничейной земле». В классах полусгоревшей школы, где они разместились, их вооружили советским оружием, выдали шпионское снаряжение, вырядили в форму офицеров и сержантов Красной Армии.

Была уже глубокая ночь. Не спали все трое из группы, что находились с Аширом в одной комнате, не шел сон и к нему. Он все думал и сожалел, что, увлеченный мыслью внедриться в комитет, не очень-то приглядывался к людям, жившим с ним бок о бок. Кто они? Можно ли на них надеяться? Знал только, что почти вся группа чуралась его. Даже Бегматов как-то охладел в последнее время. Яковлев же приглядывался к нему и, казалось, не был с ним так строг, как с другими.

Ашир словно слышал голос Ивана Касьянова: «Ты, Ашир, — советский разведчик, который должен уметь безошибочно определять людей. Помни, дружище, что хороших людей на земле больше, чем плохих, значит, и друзей у нас должно быть больше. Работа разведчика — труд нелегкий. Она требует не минутного порыва, а длительного напряжения мысли, нервов. Побольше ума, рассудка и поменьше эмоций. Чтобы победить, разведчик обязан превосходить врага в тактике, хитрости, наконец, в выдержке. Выдержка — основа успеха...»

Неожиданно в комнату с пистолетами и автоматами наготове вошли Яковлев, Бегматов и остальные участники группы, кроме немца Геллера.

— Ложись! — резко скомандовал Яковлев. И когда Таганов и его соседи по комнате выполнили приказание, продолжил: — Я командир, майор Красной Армии. Мы все решили перейти на сторону своих. Ваша жизнь вне опасности, если пойдете с нами. Даю на размышление пять минут. Решайте!

Те трое согласились почти сразу. Яковлев приказал им встать. Только один Таганов остался лежать на полу лицом вниз. Надо было быстро и безошибочно оценить ситуацию, принять решение и действовать по обстановке... Законы войны и особенно разведки безжалостны. Это могло быть обычной провокацией — излюбленным приемом абвера для проверки благонадежности своих агентов. А если не провокация? Отказ последовать за товарищами грозил ему смертью. Такой нелепой, обидной смертью, смертью предателя. Но этот же отказ был сейчас единственной возможностью остаться в немецком тылу для выполнения задания... Надо решать скорее, ибо группа, уже решившая перейти на сторону наших, торопится, и разбираться с Тагановым будет некогда.

Ашир слышал частые удары собственного сердца.

— Разрешите и мне подняться, — сказал он. — Чего вам меня бояться? Вас много — я один...

Ему позволили встать. Умные, глубоко запавшие глаза Яковлева смотрели испытующе.

— Вы — военнопленные, придете с повинной, и вас простят. А я — перебежчик, — сказал Ашир твердо, тоже не сводя глаз с Яковлева. — Я ушел по политическим мотивам. На той стороне меня расстреляют. Вы это прекрасно знаете. Прошу оставить меня здесь.

Больше ему нечего было сказать. Люди ждали, что ответит Яковлев. Пауза длилась мучительно долго.

— Ашир, решай, — неуверенно заговорил Бегматов, — другой такой возможности вернуться на Родину не будет. Пропадешь ты здесь.

Таганов резко мотнул головой.

— Да его, гада ползучего, придушить надо, товарищ командир! — Захарченко с кулаками кинулся на Таганова.

Ашир ловко вывернулся, удар возмущенного Захарченко пришелся по серой классной доске, к тому же он, не удержавшись, больно ушибся ногой о койку.

— Отставить! — приказал Яковлев, видя, что и другие намереваются броситься на Ашира.

Захарченко, чертыхаясь, потирал ушибленное колено, кое-кто из группы улыбался. Раньше Ашир никогда не видел на их лицах таких открытых улыбок. Яковлев решал что-то про себя в эти минуты.

— Повернитесь лицом к стене, — приказал он.

Когда Таганов повернулся, Захарченко выкрикнул:

— Разрешите, товарищ командир, я его шпокну!..

— Отставить! Я тебе шпокну, анархист эдакий... — Ровный голос Яковлева, не такой нарочито крикливый, как в зондерлагере, почему-то вселил в Ашира спокойствие.

Таганову крепко связали шнуром руки и положили на койку, ноги привязали ремнем к спинке и хотели было затянуть рот полотенцем, но Ашир воспротивился.

— Подождите, — кивнул он на Бегматова, — пусть это сделает он. Но сначала оставьте нас вдвоем. Поговорить надо.

Яковлев согласился, и все вышли, оставив их наедине.

— Возьми в моем левом внутреннем кармане маленькую бумажку, — сказал Таганов. — Командиру любой советской войсковой части скажешь, чтобы тебя срочно связали с Касьяновым. Надеюсь, Игам, ты помнишь его? Он работает на прежнем месте. Скажешь, что ты от Стрелы, которая еще не попала в цель. Записку передай без промедления. В случае опасности уничтожь. И еще обязательно скажи, что мохнатый паук может приползти раньше времени.

— Я догадывался, что ты неспроста стал перебежчиком! — Бегматов, радостный, бросился развязывать Ашира. — Тебя же чуть не убили!..

Таганов попросил не трогать его, наоборот, слабо затянуть рот полотенцем и быстрее уходить.

Ашир долго лежал неподвижно, думал, пусть группа уйдет подальше. Затекли ноги и руки. Потом, прикинув, что группу теперь не догонят, стал неторопливо пытаться выбраться из пут. Сначала удалось скинуть полотенце — легче стало дышать. Тяжестью тела раскачал койку, высвободил сначала одну ногу, затем — другую.

На шум в комнату пришел Геллер, потиравший онемевшие от веревки запястья. Ему удалось освободиться раньше. Ворча, словно выговаривая нашкодившему школяру, он помог Таганову.

— Даже завязать как следует не смогли. — Геллер слегка массировал руки Ашира. — А еще шпионы! Хорошо хоть теперь этих недотеп у абвера не будет.

До рассвета Таганов и Геллер молча просидели в пустой комнате. Инструктор не бросился разыскивать ближайшую часть, чтобы сообщить о случившемся, организовать погоню. Он вел себя так, словно ничего особенного не произошло.

Позавтракав консервами, они выехали кружным путем в Винницу, где размещался штаб мотомеханизированной части, к которой была прикомандирована группа «Джесмин». Казалось, Геллер нарочно не спешил известить начальство — оставил Таганова в пивном баре для немецких солдат и куда-то исчез. Вернулся он не скоро. Устало буркнул что-то об умопомрачительном немецком педантизме и казенщине, помолчав и будто вспомнив, добавил, что еле-еле разыскал штаб, но там не захотели разбираться, сказали, что у них и без дурацкого «Джесмина» своей неразберихи хватает — русские жмут, в клещи захватывают.

— Где жмут? — с недоумением спросил Таганов. — Как это?..

— На фронте, — неопределенно ответил Геллер. — А дьявол их разберет! Знаю лишь, что творится неладное. Гонят наших отовсюду. Вот и переполох в штабе. Все злые как собаки цепные, не подступишься ни к кому. А в чем мы виноваты?..

Кто же он, этот инструктор Геллер? Враг или друг? А вдруг антифашист, подпольщик?.. Или соратник по бесшумному фронту? Может, он-то и сагитировал группу Яковлева бежать? Ашир терялся в мучительных догадках.

Единственное, что удалось сделать Геллеру в штабе — выписать обоим проездные документы до Берлина.

В тот же день к вечеру они выехали обратно. Поезд медленно тащился по уже заснеженным полям, подолгу стоял на станциях и полустанках. Тихо шел на перегонах с только что отремонтированной колеей, мимо не успевших еще догореть вагонов. Видно, партизаны не давали ни минуты покоя оккупантам.

Лежа на верхней полке, Таганов разглядывал немцев, ехавших на побывку или вовсе освобожденных от воинской службы. Среди них было много раненых и искалеченных. Уже не вояки и не работники. И поделом. Кто их звал сюда? Сами сунулись, позарившись на щедрые хлеба России, украинское сало, приволье донских степей, а теперь дай бог унести ноги... И не такие уже спесивые, как раньше, — молчат, не разговаривают.

Угрюмые лица неудавшихся завоевателей несколько оживились, когда за окнами замелькали островерхие крыши, неуклюжие дома с серыми черепицами. У Ашира же зашлось сердце — снова он на чужой земле. Но эту боль тут же вытеснила тревога за судьбу группы. Хоть бы благополучно до своих добрались. Не погиб бы Игам нелепой смертью.

В назначенный день и час Белка напрасно ждала Таганова неподалеку от городской ратуши, где обычно встречаются влюбленные. В следующую среду, поеживаясь от прохладного ветра, Мария снова прогуливалась в условленном месте. И опять напрасно. Тогда она прибегла к крайнему выходу — пришла на запасную явку, но и там Таганов не появлялся. Стрела на связь не вышла.

Нуры Курреев стоял навытяжку перед оберштурмбаннфюрером Фюрстом.

— Выбирай себе нового заместителя, — приказал гестаповец.

— А что с этим? С Осторожным?

— Он вышел из игры. Кстати, сразу же проверишь Эембердыева.

— А Осторожный и Эембердыев разве не одно лицо?

— Не задавай, Каракурт, глупых вопросов! Пора знать законы разведки. Запомни, важно узнать всю правду об Ашире Эембердыеве!..

Фюрст не оговорился, когда так и сказал: «всю правду об Ашире Эембердыеве». Такую фамилию дали Таганову в лагере, а у абвера он значился под кличкой Осторожный. Оберштурмбаннфюрер знал, что поручал, ибо над этим хитроумным ходом долго ломал себе голову. Пусть теперь этот ребус попробуют разгадать товарищи чекисты, если, на самом деле, именно они подсунули ему этого Эембердыева, то бишь Таганова...

В тяжелый четырехмоторный самолет, уже выруливший на взлетную полосу, погрузилось восемь человек. В ярко освещенном салоне Фюрст подозрительно оглядел нахохлившихся агентов. Молчаливые, угрюмые, с непроницаемыми лицами. Не поймешь, что думают, как поведут себя, попав на советскую территорию.

Оберштурмбаннфюрер не доверял туркестанцам, вообще людям, хоть год учившимся в советской школе или работавшим в Советском Союзе — на заводе, фабрике, в колхозе, в учреждении. Недаром русские говорят: сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит. Все унтерменши такие. Это у них в крови. Вон группа «Джесмин», не считая Эембердыева, вся перешла на сторону красных. Он и раньше где-то в душе не доверял ни Яковлеву, ни участникам его группы. Как сердце чувствовало... Может, лучше совсем отказаться от затеи готовить агентов и диверсантов из числа советских военнопленных?

По мере приближения наступающих частей Красной Армии, громивших войска вермахта, удивительная метаморфоза происходила с Фюрстом. Он уже не кичился, как прежде, своим партийным стажем, близостью к высшим фашистским кругам, молчал о допросах, о поездках по концлагерям, где подбирал кандидатов в шпионы и диверсанты. Он походил на нашкодившего кота, вобравшего голову в шею, трусливо жмущегося под стол.

— Мы, немцы, — говорил он теперь Мадеру, — переродились в нацию дрессированных обезьян, бездумно выполняющих чужую волю. Разве я виноват, что выполняю приказы своего начальства? Не исполни, меня самого с землей смешают...

Он серьезно считал, что приказы, заменявшие ему порывы совести, освобождали его от всякой ответственности. Но, видимо чувствуя надвигающееся возмездие, не становился добрее, а, наоборот, зверел, еще ретивее исполнял обязанности палача.

...Зеленые зрачки Фюрста, ощупывавшие агентов, вспыхнули недоверием и тут же погасли. Он испугался мыслей, резанувших сердце: «Они сейчас думают не о деле, а о доме. Стоит им там узнать о нашем поражении под Курском, о том, что мы оставили Белгород, Харьков, что погибли лучшие дивизии вермахта, и они разбредутся, как овцы. Сами сдадутся властям». Еще не поздно, можно отменить вылет, расстрелять одного-двух для острастки. Но тут одним-двумя не обойдешься!

Фюрст бросил тревожный взгляд на немецких летчиков. Нет, те не прочли его мыслей. Но раздумывать уже некогда, да и командованию он уже доложил: «Агенты надежные, проверенные, преданные рейху, особенно выделяется среди них старший группы Нуры Кур-реев, по кличке Каракурт». И Фюрст, пожалуй, не ошибся, все же переманив его у Мадера, не сумевшего в полной мере использовать такого ценного агента. Он не мог теперь пилить сук, на котором сам сидит. Зачем отменять полет? Чтобы со дня на день ждать, когда тебя на Восточный фронт упекут? Вон как Мадер выкручивается. И Оберштурмбаннфюрер дал знак экипажу — можно лететь! — и неуклюже сошел по трапу.

Взревев моторами, самолет взмыл в темное ночное небо и, набрав высоту, лег курсом на Симферополь. Там он сделал посадку для дозаправки и снова поднялся в воздух. В предрассветных сумерках на большой высоте четырехмоторный самолет без опознавательных знаков пересек границу со стороны Ирана и углубился на советскую территорию, взяв направление к северо-западу Каракумов...

В Ашхабаде, в управлении госбезопасности подполковник Иван Касьянов, приехавший сюда по командировке Центра, Чары Назаров и Берды Багиев изучали тревожные сообщения пограничников и наблюдательных постов, звонили по телефону, передавали шифровки.

Касьянов не переставал думать о Стреле, хотя об Ашире уже сообщал из Берлина Альбатрос, а также Лукман, приехавший в Иран по делам фирмы. Особенно ценные сведения Таганов передал с Бегматовым, а старший группы Яковлев рассказал следователю:

— Не знаю, почему я приказал оставить Ашира в живых, хотя могли бы и расстрелять. Я давно наблюдал за ним. Чутье подсказывало, что здесь что-то не так. Вообще-то он не был похож на других. Но главное, что меня подкупило: Ашир рисковал жизнью, отказываясь идти с нами, — значит, было очень важное дело, ради чего стоило так рисковать. Предатель или трус на такое бы не решился. Чтобы немцы ему поверили, мы и Геллера не тронули...

А чекисты «гостей» из Луккенвальде встречали не впервой, и Фюрст, конечно, имел к ним прямое отношение. Вот почему Касьянов счел целесообразным выехать в Туркмению, чтобы быть поближе к Лукману, через которого в случае острой надобности можно было выйти на Таганова.

В Ашхабаде и Ташаузе подняли по тревоге армейские подразделения. Местные жители и чабаны на дальних колодцах, вооружившись охотничьими ружьями да дедовскими нарезными хырли, вышли на поиски. На машинах, конными отрядами уходили люди в Каракумы...

Самолет, выкрашенный для маскировки в серо-пятнистый цвет, характерный для осенней пустыни, развернулся за фиолетовой грядой Больших Балхан, где в узких впадинах змейкой извивался Узбой, древнее высохшее русло некогда полноводной реки, впадавшей в Каспий.

Отыскав это место на карте, Каракурт взглянул на дверь кабины летчиков, над ней мигала красная лампочка. Пора! Еще в Луккенвальде было решено прыгать на парашютах. После истории с «Джесмином» Фюрст ускорил заброску группы, изменил и место высадки — северо-западнее Ясхана.

Группе Каракурта поручили взорвать строящийся в Красноводске нефтеперегонный завод и организовать диверсию на железнодорожном мосту через Амударью, а также проверить легенду Ашира Эембердыева. Если все окажется правильным, связаться шифровкой с Фюрстом и, получив его добро, вступить в контакт с антисоветским подпольем, о котором говорил Ашир.

Несколько куполов зависло над предрассветной пустыней. Седьмым был струсивший радист, которого второй пилот, рыжеволосый детина с засученными рукавами, вытолкнул силой. Последним прыгнул Каракурт.

Через час все были в сборе, закопали парашюты, плотно позавтракав, по азимуту двинулись в сторону Красноводска. Восемь человек, одетых под геологов, пробирались по сыпучим пескам. Помощником у Каракурта был Михаил Грязнов, бывший белогвардейский полковник, резидент немецкой разведки в Иране под кличкой Черный ангел. У него остались свои счеты с Советской властью, с тем самым «байским колхозом» в Каракумах, где недолго «работал» бухгалтером при конгурском феодале Атда-бае. Это он, Грязнов, в кругу старых эмигрантов бахвалился: «Мы — садисты в восемнадцатом году, бандиты в двадцатом, басмачи в тридцатом, а фашисты — в войну!» Но будь воля самого Черного ангела, не полетел бы он в Туркмению, в самую пасть красного дьявола. Кто оттуда возвращался? Раз-два и обчелся... Попробуй Фюрста ослушаться! Тот под свой свист родного отца укокошит. «Слетай разок, — сказал ему Фюрст, — тряхни стариной. За Каракуртом заодно приглядишь, финтить будет — прикончишь!»

За Грязновым шел коренастый Шкурко, сын кулака со Львовщины, по кличке Курок. Как и Черный ангел, недоверчиво вглядывался в лица своих товарищей. Обоих словно подменили — воспряли духом, повеселели. Чуть приотстав, стали о чем-то шушукаться.

Солнце застыло в зените. День выдался по-летнему жарким, с востока пыльной поземкой подул «афганец» — предвестник суровой зимы. Отряд медленно двигался по местности, всхолмленной песчаными перекатами и выветрившимися от нещадного солнца каменистыми глыбами.

Каракурт налегке вышагивал впереди, за ним едва поспевал Грязнов, а Курок, подгоняя отстающих, теперь замыкал шествие. Все устали. Нагруженные рюкзаками и ящиками, измученные жарой, они брели, выбиваясь из последних сил.

Каракурт разрешил сделать привал, а сам двинулся дальше, чтобы разведать окрестности. Грязнов не усидел и, бормоча себе под нос, пошел следом. Они повернули назад минут через сорок, отыскав поблизости укромное местечко, где можно переночевать, соорудить надежную базу, спрятать рацию, взрывчатку, чистые бланки фальшивых документов.

Еще издали Каракурт и его помощник насторожились. Видно, в их отсутствие произошло что-то такое, что не предвещало ничего доброго. Грязнов остановился поодаль, заложив руки за спину; за ним, не вынимая рук из карманов легкой куртки, ощущая приятный холодок парабеллумов, застыл Каракурт. Косясь по сторонам, Курок бочком приблизился к старшему группы, успел шепнуть лишь одно слово: «Измена!..»

Раздался выстрел, второй — стрелял долговязый второй радист по кличке Джейхун, ташаузский туркмен, в прошлом учитель. Грязнов, как-то удивленно взглянув на стрелявшего, молча упал навзничь, а Курок схватился за бедро, поднес руку к глазам — кровь и плаксиво посмотрел на Каракурта, словно ища его защиты. Остальные, выхватив пистолеты, ждали, но открыть огонь не решались.

Каракурт выстрелил, не вынимая рук из карманов. Радист, вскрикнув, схватился за грудь и повалился лицом вниз. Кто-то бросился к нему, другие открыли пальбу по Каракурту и Курку. Отстреливаясь, те бросились к синеющим вдали грядам Больших Балхан...

Курок, тяжело прихрамывая, еле успевал за жилистым Каракуртом, передвигавшимся легко и пружинисто.

— Они, гады, собирались нас связать, — говорил он на ходу. — Тебя и меня... — О Грязнове, повалившемся замертво, оба даже не вспомнили. — Решили явиться к чекистам с повинной. А нас, как заложников, понял?

Через несколько километров Курок заохал, застонал и повалился на землю.

— Вставай, чего раскис как баба! — Каракурт затравленно озирался по сторонам. Погони вроде не было. Хотелось пить и есть. У Курка на поясе единственная фляга. Надолго ли ее хватит? Да и какой теперь прок от него? Только по рукам и ногам свяжет... Вода! Здесь — Каракумы, а не Германия, где на каждом шагу пруд, озеро... Только бы добраться до ближайшего колодца Акгуйы.

Каракурт рывком вытащил из ножен кинжал и кошачьей походкой приблизился к Курку, лежавшему вниз лицом...

К вечеру оперативная группа чекистов нашла в пустыне убитых Грязнова и Джейхуна, а также труп коренастого на вид человека в одежде геолога, рядом с которым валялся широкий солдатский пояс без фляги. Следы Каракурта давно заметал ветер. Поисковым отрядам было приказано возвращаться.

Горы, будто колеблющиеся в голубом мареве, не приближались, а отодвигались вдаль. Там, у каменных громад, спасительная прохлада, хрустальные родники, там жизнь... Акгуйы находился уже где-то в стороне. От далекого колодца ветер донес остервенелый лай туркменских волкодавов.

Каракурт замедлил шаги, повел, как гончая, горбатым носом, решая, идти ли к Акгуйы. Там наверняка люди, которых он больше всего опасался, Но жажда, почти лишившая его рассудка, гнала к человеческому жилью, к воде. «Куда подались мои мерзавцы? — мелькало в помутневшей голове. — Наверное, уже добрались до Джебела или Казанджика и наперебой продают друг друга чекистам. Меня в первую очередь... А что, если самолет засекли еще над границей?»

Каракурт поднес руку ко рту — потрескавшиеся губы опухли и кровоточили, язык еле ворочался свинцовой болванкой, вызывая нестерпимую боль. Отчаявшись, он все же поплелся к колодцу и увидел издали отару, трех чабанов, вооруженных охотничьими ружьями. Вокруг них, заливаясь хриплым лаем, носились волкодавы. За отарой, пасущейся в ложбине, — четыре юрты, возле которых играли ребятишки, возились у очагов женщины. Рядом стояли стреноженные верблюды.

Каракурт тут же залег за бархан и стал медленно, низинами отползать назад. Ему казалось, что собаки вот-вот нагонят его и растерзают. Долго проживший в Германии, привыкший к злым немецким овчаркам, выдрессированным специально для охоты на людей, он забыл, что туркменские псы стерегут лишь отару и не станут преследовать человека, если он не покушается на овец. Но страх заполонил душу Каракурта, помутил его разум.

Он не удержался на ногах, упал, полежал, пришел в себя и снова пополз. Медленно, то и дело тыкаясь носом в горячий песок — не хватало сил даже держать голову.

И вдруг, как чудо из сказки, над ним возник старик, державший на поводу двух верблюдов, к высоким седлам которых были приторочены бочонки с водой. Вода! Жизнь!.. Может, померещилось?! Нет! Старик привязал повод к ершистому кандыму и склонился над беспомощным человеком.

Каракурт хотел было подняться, броситься к бочонкам, но, едва встав на колени, обессиленно упал, на губах его выступила мутная пена. Не было даже сил, чтобы убить старика, завладеть его водой и спокойно добраться до Красноводска, отыскать там нужного человека.

Старик, оказавшийся на редкость жалостливым, не оставил человека в беде, напоил его водой, позволив сделать лишь несколько глотков — больше пока нельзя; обопьешься, и поминай как звали. Устроил из саксаула шалаш, покрыл его куском брезента и уложил путника в тени. Не сводя глаз с Каракурта, развел костер, вскипятил чаю, напоил незадачливого «геолога», накормил чуреком и каурмой.

Наконец Каракурт пришел в себя. Он настороженно разглядывал суетившегося старика и мучительно раздумывал, что делать со своим спасителем. Подозрений тот у шпиона не вызывал: старый чабан добирался в аул, что под Красноводском, за мукой, чаем и одеждой, случайно наткнулся на умирающего человека.

Помочь человеку в пустыне считается святой заповедью у кумли — людей песков. Старик, всю жизнь проживший здесь с отарами да чабанскими псами, доверчив и легковерен как дитя. И улыбка у него ребячья, если бы не густая сетка морщин у глаз. Он поверил Каракурту, что тот заблудился. С кем не бывает? А с Каракумами шутки плохи — даже ученых геологов с толку сбивают. Да не беда, успокаивал чабан, воды у него впрок, хватит и еды, а до Красноводска трое, от силы четверо суток пути. Пусть геолог не беспокоится, старый чабан доведет его ближайшей дорогой и никакой мзды, кроме благодарности, ему не надо. Намекнул, что сам в молодости был лихим джигитом...

Ночь. За большим столом при свете настольной лампы Касьянов и Назаров набрасывали на бумаге колонки цифр, подходили к карте, висевшей на степе, и флажками отмечали возможные пути продвижения «геологов» по пустыне.

В дверь раздался резкий стук. На пороге появился лейтенант Берды Багиев, принес очередную радиограмму.

— Метеостанция на Ясхане передала, — доложил он.

— Очень хорошо! — Касьянов пробежал глазами депешу. — Это один из наших «геологов», гостюшка наш драгоценный, с ним старик. Все правильно. Радируйте на метеостанцию: пусть дают им ночлег. И свяжитесь с Небит-Дагом, чтобы выслали навстречу машину, никак издалека идут, умаялись... А что колодец Балгуйы молчит?

— Молчит, товарищ подполковник, — развел руками лейтенант. — Да вроде бы пора. И руководитель группы там наш чекист, в прошлом следопыт, знает пустыню как дом родной.

Назаров снова подошел к карте, передвинул флажок. И тут прозвенел звонок, показавшийся в ночной тишине особенно пронзительным. Назаров торопливо схватил трубку, поданную Багиевым.

— Откуда? Джебел? — Прикрыл трубку рукой, бросил лейтенанту: — Это начальник станции Джебел... Назаров слушает! Что, что? Сколько, вы говорите? Четыре геолога? Вот спасибо! Выезжаем немедленно. И все же сообщите вашему оперуполномоченному НКГБ. — Назаров положил трубку и возбужденно сказал: — Еще три «геолога» объявились. А четвертого на аркане притащили, раздумал сдаваться. Только вот ума не приложу, как они колодец Балгуйы миновали...

Через четверо суток в Красноводске в кабинет начальника местного управления госбезопасности вошел старик, с которым Каракурт добирался до города. Снял мохнатый тельпек, положил на пол и, оставшись в расшитой тюбетейке, запотевшей по краям, медленно опустился на стул.

Назаров улыбнулся старому другу. Шаммы-ага еще в тридцать девятом году в охотничьей мазанке, что на самой границе в долине Сумбара, встречал и провожал агентов германской разведки, участвуя в игре чекистов, навязанной врагу.

— Довел его, Чары! — сказал старик.

— Спасибо, огромное тебе спасибо, дорогой! — Назаров крепко пожал ему руку. — Ты не представляешь, отец, какое огромное дело сделал!.. Что он за человек, Шаммы-ага?

— Человек?! — В глазах старика застыло отвращение. — Дай ему волю, он весь род людской передушит. Шакал он, а шакалы, говорят, на весь мир зарятся... Это не человек! Скорпион.

— Да, отец, ты не ошибся. — Назаров перебрал в руках бумаги, вложил их в большую папку. — Он похуже скорпиона... Каракурт!

Едва за стариком закрылась дверь, конвоир ввел арестованного.

— Я показаний давать не буду, — угрюмо произнес Каракурт.

— Нам они не нужны, — спокойно сказал Назаров и жестом показал на стул. — Садитесь... У нас достаточно материалов, чтобы судить вас по всей строгости законов военного времени. Вы — Нуры Курреев, кличка Каракурт. Выбирая себе ее, вы говорили Вилли Мадеру, резиденту германской разведки в Иране: «Я для Советов — Каракурт! Пусть меня боятся! Мой укус смертельный!» В двадцать три года вы были сотником Джунаид-хана. Бежали в Иран, затем — в Афганистан, снова в Иран, где вас завербовал Мадер... Потом вы побывали в Турции, Сирии... Дважды проникали на территорию Советской Туркмении, и дважды вам удавалось уходить от возмездия... На вашей совести не одна жизнь советских людей. Так что знаем мы о вас все! — И Назаров похлопал ладонью по папке.

Каракурт отвернулся, зашарил вокруг глазами и даже привстал от удивления — так поразило его то, что он увидел в окне. Оно выходило во двор, где под навесом сидела на кошмах почти вся его группа. Теперь эти оставшиеся в живых прохлаждаются в тени, дыни жрут, подонки!.. Каракурт отвел горящие ненавистью глаза от окна и встретил пристальный взгляд Назарова. Тот словно прочел мысли Каракурта.

— Нет, Курреев, не они предали вас. Это вы предали свой народ. Но сейчас я вас вызвал не для дискуссии. Вам бессмысленно отпираться. С вами был еще один радист. Группа пришла к нам по доброй воле, и радист вызвался помочь выйти на связь с Луккенвальде.

— Слепой котенок, — усмехнулся Каракурт. — Он ни шиша не знает, кроме частот и шифра. У меня личный код, известный только начальству лагеря.

— Зато мы кое-что знаем из того, что вам известно и неизвестно. Во всяком случае, для начала сумеем передать необходимую информацию. Например, оберштурмбаннфюрер Фюрст, который почему-то приписывает себе вербовку Каракурта, и капитан Брандт могут узнать о предательстве столь ценного агента.

Курреев побледнел, затравленно стал озираться по сторонам. Чары Назаров медленно прошелся по кабинету, поглядел в окно, продолжил неторопливо:

— С Луккенвальде на связь мы уже вышли. Фюрст пока лишь знает, что группа прибыла благополучно, Грязнов тяжело заболел, а вот вас и Курка разыскать не могут... дескать, заблудились в Каракумах. Оберштурмбаннфюрер надеется, что вы скоро отыщетесь. Так что ваше сотрудничество с нами — самая верная гарантия того, что это учтут на суде. Иного выхода у вас нет.

Каракурт сник, низко опустил голову. Со двора донесся смех. Он скова вытянул шею, посмотрел в окно. Потом сглотнул слюну и неожиданно для себя сказал:

— Я целую вечность не ел наших дынь. Чую, как они пахнут. Можно с ума сойти.

— Ну что ж, хорошо, что вы поняли меня. С вами будет мой помощник. — Чары Назаров подошел к двери и, приотворив ее, позвал лейтенанта Багиева.

В генеральском кабинете с тяжелыми бархатными портьерами замигала красная лампочка, вделанная в белый аппарат телефона ВЧ. Генерал Мелькумов неторопливо поднял трубку.

— Товарищ генерал, — докладывал в Москву подполковник Касьянов, — операция завершена. Гостей всех встретили, никого вниманием не обошли. — Иван Васильевич старался говорить иносказательно. — Главный геолог согласился и вышел на связь с дальней базой. Там обещали прислать на подмогу еще одну группу геологов, в которой, возможно, окажется наш с вами подопечный. Это может нарушить планы его исследований. Хочется, чтобы он непременно остался там, продолжил разработку заданной темы.

— Действовали вы правильно, — пробасил в трубку генерал. — Благодарю за службу всех товарищей, участвовавших во встрече гостей. Наиболее отличившихся представьте к награде. А главный геолог пускай вызывает себе на помощь оттуда побольше групп. Подопечному надо помочь, можно действовать через Лукмана. В крайнем случае обратитесь к Альбатросу. Главного геолога берегите пуще глаза. Он — наша опора в работе... с дальней базой. Желаю успеха!

В тот же день Касьянов сообщил в Центр, что группа Каракурта имела задание взорвать нефтеперегонный завод в Красноводске и железнодорожный мост через Амударью. Подполковник спрашивал разрешение инсценировать взрыв на заводе, чтобы повысить акции Каракурта перед шефом.

Итак, «игра» началась.

Вскоре Каракурт передал Фюрсту: его людям удалось установить, что человека, которого звали бы Ашир Эембердыев, в жизни не было, но его биография, как две капли воды, сходится с биографией Ашира Таганова. Так Каракурт подтвердил легенду Стрелы. Чекисты разгадали хитроумный ход Фюрста, который, поручив Каракурту проверить легенду Таганова, умышленно дал ему фамилию Эембердыев. Этим он хотел убить сразу двух зайцев: проверить достоверность автобиографии Таганова и лишний раз убедиться в верности Каракурта.

Обрадованный Фюрст тут же дал добро Каракурту связаться с антисоветским подпольем, о котором говорил Ашир Таганов.

«Игра» продолжалась...