Легион обреченных

ПОКУШЕНИЕ

Черные, поблескивавшие лаком машины стремительно въехали в распахнутые железные ворота, над которыми развевались фашистские знамена, и остановились на краю просторного плаца — перед застывшим строем «остмусульманцев» в серо-зеленых мундирах. Приезжих было шестеро. В бледнолицем узбеке, одетом в штатское, солдаты узнали Каюма; коренастым, выряженным в новую шинель со знаками различия оберштурмбаннфюрера, был Баймирза Хаит.

— По-моему, этот оберштурмбаннфюрер тоже наш земляк, — зашептал кто-то во второй шеренге. — Говорят, он наманганский, ротой эсэсовцев в Калмыцких степях командовал, потом в адъютантах президента комитета ходил, а теперь его правая рука...

— Да-да, это твой ненаглядный землячок! — иронично ответил ему стоявший рядом пожилой узбек. — Иди, расцелуй его в одно место. Может, теперь он возьмет тебя своим адъютантом...

Ашир, стоявший в первой шеренге, наблюдал за подошедшими к машинам Мадером, Фюрстом, Сулейменовым, Абдуллаевым. Майор сделал Таганову и Кулову знак рукой, чтобы те присоединились к ним.

Командование дивизии, Вели Каюм и прибывшие с ним члены ТНК поднялись на импровизированную трибуну. Мадер, которому накануне позвонили из Берлина и предупредили об их приезде, все же крупно поговорил с высокопоставленным чиновником из Восточного министерства. Майор напомнил, что дивизия подчиняется совсем другому ведомству и незачем Вели Каюм-хану влезать в дела эсэсовского формирования. Чиновник недовольно засопел в трубку и прокричал:

— Рейхсминистр переговорил с вашим ведомством, майор! Вы, старый член нацистской партии, должны понять, что мы все делаем общее дело. Вели Каюм-хан приезжает к вам с чисто пропагандистскими целями, чтобы вселить в ваших солдат веру в победу германского оружия и нашего дражайшего фюрера!

С некоторых пор Каюм, считавший всех туркестанцев своими подданными, не хотел и слышать о каком-то Мадере, да еще лишь в чине майора. Барон? Да он сам — хан! Это повыше барона! — возмущался Каюм, забывая, что хан-то он самозваный. Он знал, что немец метит в «президенты Туркестана», а совсем недавно прослышал о комедии с распределением министерских портфелей будущего «туркестанского правительства». Пожаловался Розенбергу — мол, Мадер ведет двойную игру, подрывает его авторитет, срывает формирование дивизии, окружив себя неблагонадежными людьми, не занимаясь ничем, кроме интриг, и способствуя распространению пораженческих настроений.

Приезд Каюма в дивизию не был случаен. Он собирался написать на имя рейхсминистра обстоятельную докладную, а для этого ему нужны были факты, компрометирующие майора, веские и убедительные. О намерениях президента знал Баймирза Хаит, заверивший его в том, что среди остмусульманцев есть доверенные люди, у которых можно немало выведать. Хаит, этот человек с мутными, пустыми глазами, тоже был себе на уме. Столкнув Каюма и Мадера, он втайне надеялся на победу немца: тогда ему прямая дорога к президентскому креслу. А одолеет «отец Туркестана», все равно Баймирза не будет в проигрыше: Вели Каюм-хан верит ему и в случае успеха непременно отблагодарит своего заместителя...

Мадер с усталым лицом, огромным усилием воли скрывая свое презрение к Каюму, громко и отрывисто предоставил слово президенту. Тот сделал шаг вперед, театрально вскинул правую руку:

— Дорогие соотечественники! О досадном инциденте при формировании вашей дивизии стало известно в Берлине. Я говорю о заговорщике Байджанове и его шайке...

— И куда его понесло?! — довольно громко произнес Фюрст на ухо Мадеру и двусмысленно ухмыльнулся. У майора лишь злорадно блеснули глаза, лицо его было так бледно, что походило на посмертную маску.

— Вы воочию убедились, как сурово, но справедливо германское правосудие, — продолжал Каюм. — Расстрелянные глубоко заблуждались, и во всем этом повинна тлетворная красная пропаганда, которая хитро оплетает ложью нестойкие души. Эти несчастные не поняли благородных целей Великого Туркестана, к созданию которого мы с вами отныне будем стремиться...

— Ну, так он может говорить часами, — шепнул Фюрст Таганову. — Вы этому хотели научиться у президента? Это же недостойно солдата и разведчика... — Оберштурмбаннфюрер, имевший свои счеты с заносчивым любимчиком Розенберга, стал терять терпение и вновь повернулся к Мадеру: — Господин майор, ваше воинство коченеет...

«Остмусульманцы», стоявшие на пронизывающем ветру в одних шинелях, зябко передергивали плечами, постукивали каблуками.

Мадер кашлянул в кулак и тоже шагнул вперед. Каюм осекся на полуслове, повернулся к нему с нескрываемым раздражением.

— Остмусульманцы! — сказал Мадер по-русски. — У вас будет время познакомиться с уважаемым господином президентом поближе... Вы будете иметь удовольствие послушать его в другой раз. — Он посмотрел на часы. — Мы, немцы, дисциплинированная нация, особенно если речь идет об обеде. Из пустых слов не сваришь плов, не так ли, солдаты Туркестана? Всем на обед!

Мадер первым сошел с трибуны, оставив позади оторопевшего президента и его помрачневшую свиту. Наконец-то он публично отхлестал этого зазнайку. Фюрст не удержал язвительной усмешки.

После обеда командование дивизии и гости из Берлина собрались в штабе, в кабинете Мадера.

Вели Каюм, еще не оправившийся от недавнего унижения, с видом оскорбленной добродетели заговорил:

— Мы не успели представить своим соотечественникам членов нашего комитета. Наверное, не стоит кое-кому забывать, что их кандидатуры были в свое время одобрены нашим дражайшим фюрером. Непочтение к ним есть непочтение к высочайшей воле вождя германской нации... Господин Баймирза Хаит, мой заместитель и редактор наших изданий, должен был прочесть солдатам письма, полученные нами с многострадальной родины. Их много, они укрепят в сердцах остмусульманцев ненависть к Советам, ибо письма эти о тяжкой доле тех, кто...

— Письма о тяжкой доле, господин президент, при всем моем уважении к вам, — не без сарказма прервал его Мадер, — не воспринялись бы должным образом на холодном ветру. Пусть господин редактор отдаст их нашим пропагандистам, а те раздадут по ротам. Самому редактору не возбраняется поговорить с остмусульманцами в казармах.

Баймирза Хаит поспешно кивнул и на всякий случай посмотрел на Каюма. Тот еще больше помрачнел, оглядел всех сидящих в кабинете и ворчливо обратился к командиру дивизии:

— Я хочу выразить уверенность, что вы, господин Мадер, пересмотрите структуру дивизии. Поймите, это в интересах дела и нашей скорейшей победы над большевизмом.

— Менять структуру? Не вижу необходимости, уважаемый Каюм-хан, — сухо возразил майор. — Она продумана и весьма логична. Не один немец ломал над ней голову. К примеру, этот батальон, с которым вы беседовали. Шесть рот — узбекская, таджикская, туркменская, казахская, киргизская. Правда, они не все укомплектованы полностью, но это другое дело. Штабную роту, разумеется, составляют солдаты вермахта. Так всюду, как вы убедились сами, — в Сувалках, Едлинове...

— А командиры рот и взводов? — Каюм громко барабанил пальцами по столу, оскорбленный фразой Мадера: «Не один немец ломал над ней голову...» — но, заметив, как недовольно морщится Фюрст, прекратил. — Почему они тоже подобраны по национальному признаку? Я настоятельно прошу в командный состав выдвигать в первую очередь, если не исключительно, узбеков. Да-да, узбеков! Это давно согласовано с господином рейхсминистром Розенбергом. — С ног до головы оглядев Таганова и Кулова, он произнес: — Не хочу оскорблять присутствующих тут представителей туркмен и казахов, но буду откровенен — эти национальности, благодаря Советам, все еще пребывают в полуцивилизованном состоянии. Узбеки же наиболее цивилизованный и в то же время самый воинственный и храбрый народ на Востоке.

Наступила неловкая пауза. Тишину нарушил Ашир Таганов:

— Я разделяю точку зрения уважаемого господина президента. — Ашир вежливо кивнул в сторону Каюма. У Фюрста хитро сузились глаза, гестаповец иронически глянул на шарфюрера, подумал: «Опять за старое, подлаживаешься под президента? Упорхнуть хочешь в тыл, в Берлин?» Ашир выдержал его взгляд и упрямо продолжил: — Да, господа, мне тоже казалось искусственным, более того, ошибочным деление на роты по национальному признаку. До сего дня я молчал, боялся, что ошибаюсь и не найду поддержки. А теперь у меня есть единомышленник в лице уважаемого господина президента...

— Но так удобнее обучать солдат, шарфюрер, — вяло возразил Мадер.

— Уважаемый господин майор, — мягко парировал Таганов. — Вы прекрасно владеете всеми языками советского Востока. Даже таджикским, который мне лично никак не дается. (Мадер при этом снисходительно улыбнулся.) Вам ли не знать, что узбек легко понимает туркмена, как тот — казаха, киргиза, татарина, азербайджанца. У тюркоязычных народов единая праматерь. Если роты не будут разделены национальными барьерами, не возникнет меж ними и нездорового духа соперничества, зависти, страшных своими последствиями. — Ашир выдержал паузу и обратился к Каюму: — По-моему, такое разделение противоречит самой идее единого Туркестана, не так ли, господин президент?

Каюм, озабоченный лишь тем, чтобы во главе рот и взводов поставить одних узбеков, не ожидал такого поворота и был вынужден согласно кивнуть. Хаит что-то торопливо записывал в блокнот. Суетливость редактора вызывала у президента явное раздражение.

— А не кажется ли вам, господин Мадер, что в рассуждениях шарфюрера есть резон? — Фюрст повернулся к Таганову и заметил, что сидевший с ним Абдуллаев опустил голову, а в глазах Сулейменова мелькнул завистливый огонек. — Ну а что вы скажете о претензиях господина президента относительно командного состава? — спросил он их с неприкрытой издевкой.

Фюрст попал в цель, — Вели Каюм еще больше нахохлился, а Таганов как ни в чем не бывало осторожно заговорил:

— Тут я не до конца усвоил точку зрения уважаемого господина президента. Можно, конечно, всюду поставить командирами узбеков. Но не пробудит ли это у остальных комплекс неполноценности? А любой негативный комплекс, по Фрейду, агрессивен, разрушителен...

— Не приплетайте в серьезное дело бред этого австрийского психа! — вспылил президент. — Кстати, и несчастного вегетарианца...

Фюрст откровенно ликовал: президент в горячке сболтнул лишнее. Теперь-то он уймется, станет тише воды, ниже травы. Да и тактика этого хитреца Таганова — подладиться под Каюм-хана, чтобы улепетнуть в Берлин — терпела крах. Но Ашир сделал неожиданный ход. Он пристально глянул в глаза Каюма и, выдержав эффектную паузу, тихо произнес:

— Великий вождь германской нации Адольф Гитлер в своем гениальном труде «Майн кампф» дважды с одобрением ссылается на доктора Зигмунда Фрейда, своего земляка. — Два последних слова Ашир произнес с особым ударением.

Мертвенная бледность проступила на лице Каюма. Воцарилась зловещая тишина: ведь Гитлер, кстати, тоже вегетарианец. Как он, Вели Каюм-хан, мог забыть об этом? А что, если его кощунственные слова станут известны в берлинском гестапо, в помещении на Принц-Альбрехтштрассе, которое сами немцы со страхом называют «мастерской по вправке мозгов». Тогда даже сам Розенберг не сможет выручить... А ведь донесут. Хотя бы этот же туркмен, как его... Ашир Эембердыев, которого он раскусил еще летом сорок третьего, когда тот только появился в Германии. Президент уже тогда почувствовал, что самоуверенный новичок может вот так, публично раздеть и выставить на посмешище.

Господин редактор ерзал на месте, не смея поднять глаза. Фюрст откинулся на спинку кресла и долгим, изучающим взглядом смотрел то на Таганова, то на Каюма. Давясь от смеха, Мадер приглаживал свои тонкие усики. Абдуллаев и Сулейменов вместе с остальными членами комитета поспешили выйти из кабинета.

Молчание первым опять нарушил Ашир Таганов, сказав примирительно:

— Но, может быть, с точки зрения военной наш уважаемый президент и прав. И почему бы командирами не назначить узбеков? Тем более, что ротами фактически командуют опытные немецкие офицеры-инструкторы.

— Вы нелогичны, шарфюрер, — как-то ласково произнес Мадер. — Впрочем, все это в компетенции Берлина, решать будут там. Хотя наш обмен мнениями, как говорят дипломаты, — он не сдержался, перешел на насмешливый тон, — был весьма плодотворен. Кстати, господин Каюм-хан, не взять ли вам Эембердыева себе в советники? Или даже в будущие министры, а? — Президент с ненавистью посмотрел на Мадера. — Ну, об этом тоже еще потолкуем... Через двадцать минут выезжаем. Вы свободны, господа. Шарфюрер, останьтесь.

Когда кабинет опустел, майор заговорил на полном серьезе:

— Вы что, еще не оставляете мысли уйти в этот комитет? Повторяю, я вас туда не отдам. Неужели вам еще хочется работать под началом этого ничтожества? Впрочем, теперь президент будет обходить вас за версту: вы для него опаснее любого врага. Такое не прощают. Правда, прежде всего он не простит мне, поскольку уверен, что весь этот разговор разыгран по моему сценарию... Да видит бог, что вы со своим Фрейдом выскочили сами... Но я доволен, что проучили этого негодяя. Теперь Каюм-хан побежит по начальству. И такое наплетет — уму непостижимо! Но не бойтесь — я постою за вас.

Ашир только сейчас осознал все значение своего неосторожного замечания по поводу Фрейда. Вели Каюм, и без того недолюбливавший его, теперь уж действительно возненавидит.

Мадер нервничал, Он еще из Берлина вернулся злой и взвинченный. Там накоротке встречался с Бергером, но генерал успел испортить ему настроение.

— Ветер задул с севера, мой друг... — Однокашник намекал, что над Мадером сгущаются грозовые тучи.— Ветер стылый, колючий, и задул он из управления госбезопасности. С этой конторой люди моего положения тягаться не в силах. И ты знаешь, что молодчики оттуда даже родного отца не пощадят. Я еще не знаю всех подробностей, но этот пронырливый узбек... как его?

— Вели Каюм, — подсказал Мадер. — Он?..

— Да, хан... что-то донес на тебя Розенбергу. А тот, конечно, побежал к хозяину. Хозяин по привычке наорал на Гиммлера, тот, в свою очередь, нажал на Кальтенбруннера. У этого же выскочки хватка мертвая. Сам знаешь, он — австрияк, как и наш обожаемый хозяин. Только обожаемый хоть выучился по-немецки говорить, а этот костолом все наши слова на австрийский лад коверкает... Видно, грозы не миновать. Если смогу — помогу, да не все в моей власти. Но могут такое закрутить!..

Во всех бедах, обрушившихся на дивизию, майор обвинял Вели Каюм-хана. Разве он, Мадер, во всем виноват! И теперь Мадер невольно улыбнулся, вспомнив притчу, рассказанную этим шельмой Эембердыевым.

...Когда всадники известного в округе хана проезжали по соседнему аулу, мальчишки и подростки всякий раз забрасывали их комьями грязи. Потом их стали задирать и взрослые. Надоело это воинам: сколько можно терпеть такое унижение?!

— Позволь нам, хан-ага, слегка проучить этих наглецов, — взмолились однажды нукеры. — Люди над нами смеются. Вон и ты сам весь грязью обляпан.

— Детвора тут ни при чем. — Хан показал камчой на ухмылявшегося старика, что сидел у высокой юрты. — Видите того, белобородого? Это он воду мутит. Не смотрите, что немощен, может, и придурковат. В нем собака зарыта. Если кого наказывать, то его. А люди — игрушка в руках старца...

Так и Вели Каюм — кукла в руках Розенберга, который пытался не уступать Гиммлеру. Рейхсминистру мнилось, что рейхсфюрер СС и без того захватил много власти, а теперь с помощью «Ост-мусульманской дивизии СС» собирается вторгнуться во владения Восточного министерства.

Мадер и не помышлял замахнуться на Каюма, но руки ему укоротил бы с удовольствием. Майор и сам кусал себе локти, да было поздно. Еще год назад он мог запросто убрать с пути этого человека. Один из осведомителей Мадера случайно вышел на тайный сговор Ахмета Темира, президента татарского комитета «Идель-Урал», с Каюмом. Татарский «правитель» втайне от немцев предлагал тому объединиться и создать сильное тюркское государство. Зачем, мол, распылять силы? Такое государство станет могущественнее не только армянского и грузинского, чьи деятели, кстати, грызутся как псы, но даже русского. Со временем, разумеется. Тут и турки поддержат — они спят и видят «Великий Туран», от моря до моря. Темир крепко попался на крючок лицемерной игры фашистов в государства и правительства.

Вели Каюм колебался: хочется да колется... Но благоразумие, скорее трусость, взяло верх — решительно отказался. Объединиться можно бы, да только кто в президентском кресле тогда будет сидеть? Он или этот предприимчивый татарин? И Каюм, не уверенный, что сможет свалить Темира, не поддержал его идею. Как не поддержал он и Власова, который тоже предлагал сотрудничество, объединение русских и туркестанских сил. Тому Каюм ответил без обиняков:

— Нет, мы будем только мусульманским государством. Нам с кафирами — неверными не по пути. Хватит! Туркестан стонал под русским царем, стонет он и сейчас под большевизмом. Мы хотим жить самостоятельно.

На что Власов саркастически улыбнулся:

— Валяй, валяй, Каюм-хан... Если русские — кафиры, то и немцы тоже неправоверные. Что вы на это скажете? У меня вон две дивизии под ружьем. Вояки не ахти какие, но немцы все же со мной считаются. А у вас с грузинским президентом Кедия что за душой? Разве только просиженные кресла? Тоже мне президенты! — Генерал-предатель, сильно хлопнув дверью, покинул кабинет Каюма, даже не попрощавшись.

Татарский «правитель» был настырен. Под носом Каюма он затеял переговоры с казахами из ТНК: дескать, давайте заключим союз, мы — братья, вы нам ближе и роднее, чем эти торгаши — узбеки. Ахмет Темир вовлек в свою интригу и муфтия, которому импонировала идея объединения национальных комитетов на основе исламской религии, под зеленым знаменем пророка. Ведь это возвышало и его самого.

О мышиной возне жалких интриганов пронюхали гитлеровцы, которым в случае разгрома России отнюдь не хотелось иметь под боком сильное тюркское государство. Фашисты, уже заранее перекроившие политическую и административную карту СССР, существование такой страны в своей гегемонистской программе не предусматривали.

Ахмет Темир, запутавшись в тенетах собственных козней, угодил наконец в капкан. Гитлеровцы лишили его «президентского» кресла, а самого передали в дом под номером двадцать два, что на Новой Фридрихштрассе, где размещался русский отдел германской контрразведки, откуда прямая дорога в концлагерь. За ним последовали и его приспешники. К тому, видно, приложил руку и Каюм — донес на Темира. Хитрец! Опередил, вовремя умыл руки... А ведь Мадер еще тогда мог упредить Каюма. Да не стал — другие заботы его занимали. Если б знал, что придется возиться с этой мусульманской дивизией! Не думал — не гадал, что его пути-дороги схлестнутся с этим подонком Каюмом. Вот уж действительно неисповедимы пути господни...

Посреди ночи Мадер созвал свой штаб, и, пока собирались, он, сцепив руки за спину, ходил по просторному кабинету. Его тонкий хищный нос, вся его фигура, гибкая и длинная, походка, бесшумная и крадучая, делали его похожим на пантеру, заключенную в клетку. Мысль о наглеце Каюме не давала ему покоя, и он, не выдавая своего душевного состояния, подводил своих приближенных к мысли ликвидировать этого подонка. Но они его поняли с полуслова. Ненависть к этому благоденствующему паразиту скопилась почти у каждого туркестанца. Что он, знатен родом или мудр, как Сулейман? Каков был отец, таков и сыночек. Купчишка несчастный! Какой он хан? И умом-то не блещет, как попугай твердит лишь то, чему научат...

Мадер уловил настроение своих головорезов, и им не надо было объяснять, зачем и почему надо убрать зарвавшегося «президента», этого разжиревшего ишака, который, глядишь, лягнет своего хозяина. Пока земля носит Вели Каюма, он будет пакостить, не побрезгует ничем, чтобы даже убить всякого, кто стоит поперек его дороги. Если ему удастся прибрать к рукам мусульманскую дивизию, сделает все, чтобы потом устранить людей Мадера — одних разжалует, других в концлагерь отправит, третьих — в гестапо передаст... В этом утвердились и приспешники майора. Весь штаб согласился, что следует ликвидировать Каюма и чем скорее, тем лучше!

Теперь весь вопрос был в том, кто возьмется за опасное дело. За Каюмом стоял Розенберг, который, узнав о покушении, поднимет на ноги гестапо, СД... Чего доброго, и к фюреру побежит жаловаться. Предложили несколько кандидатур: Рахмана Ахмедова из ТНК, Ходжакулиева — командира роты, окончившего школу унтер-офицеров, и унтерштурмфюрера Чалык Башова. Мадер отверг всех. Одному он не верил, на другого не мог положиться — плохо его знал, третий не подходил по своим личным качествам — неважный стрелок и трусоват.

Все молчали. Майор снова заходил по кабинету, затем, сев на свое место, нервно забарабанил длинными пальцами по столу. В кабинете было слышно, как гудел огонь в большой голландской печи.

Таганов, присутствовавший на этом совещании, мучительно раздумывал. Ему давно казалось подозрительным, что из всей группы Байджанова каким-то чудом уцелел лишь Джураев. Этот юркий малый, золотозубый и с крысиным лицом, как-то заученно говорил Аширу и другим, что ненавидит предателей, готов с оружием в руках уйти к партизанам. Он всячески подлизывался к Таганову, пытался задобрить Кулова и Мередова и слишком открыто ругал немцев, поносил их порядки. И с такими-то разговорами — на воле... А что, если бы так вел себя кто-нибудь другой? Не миновать расстрела или, в лучшем случае, концлагеря.

— Не нравится нам этот тип, — говорил как-то Кулов о Джураеве. — Уж больно приторный и липкий...

Такого же мнения был о нем и Турдыев, парень темпераментный и горячий, который после того случая у «позорного столба» сблизился с Аширом.

— Он все лезет ко мне: «Земляк! Дорогой!» — рассказывал Юлдаш. — Я сам самаркандский, но таких, как Джураев, во всем Узбекистане не сыщешь... Все что-то выспрашивает, вынюхивает, кто что сказал. Зачем ему это? Заметь, он даже улыбается фальшиво. Такой человек не может быть хорошим. Разреши, Ашир, мне с ребятами им заняться. Тихо и спокойно, ни одна душа не узнает. Да и никто о нем не спохватится. Разве только Фюрст?

— Во, в том-то и вся загвоздка! Нет, Юлдаш, подожди! Не трогай его пока. А ребята пусть приберегут силы для более важных дел.

То что Джураев — провокатор, надо было основательно проверить...

И вот томительную паузу прервал Таганов:

— Я предлагаю кандидатуру Джураева. Парень он смелый, стрелок хороший. Знает все подступы к ТНК. Был когда-то вхож к Каюму, который упек его в концлагерь.

— Был вхож не только к президенту, но и к президентше, — не к месту захохотал Сулейменов, вальяжно блеснув глазами. Мадер строго посмотрел на своего заместителя — тот осекся, опустил голову.

— Хана он ненавидит всей душой, — продолжал Таганов. — А ненависть лучший союзник в справедливом акте возмездия... И меньше подозрений, никто ведь не подумает, что узбек прикончил узбека.

Мадер согласно кивнул, а сам подумал: «А этот туркмен мстительный. Не может простить Вели Каюм-хану, что не взял его в ТНК».

Когда почти все разошлись, Мадер подозвал к себе Ашира и под завистливыми взглядами Сулейменова и Абдуллаева фамильярно потрепал его по плечу.

— Чтобы служить в гестапо, говорит один мой друг, надо быть фанатиком или интриганом. На худой конец, садистом или идиотом... Я, мой эфенди, говорю о вашем протеже Джураеве. Сдается мне, он не нашего поля ягода. Вот мы и испытаем его в деле.

А про себя снова подумал: «Если дело с покушением выгорит, то одним патроном я ухлопаю сразу несколько вальдшнепов: с прохвостом Каюмом разделаюсь, от соглядатая Фюрста избавлюсь и другим гестаповским стукачам предметный урок преподам. Ведь погибнут всего-навсего азиаты». Теперь уже Мадер улыбался вальяжно и снисходительно, словно обладал козырным тузом, и его в предвкушении победы охватил азарт заядлого игрока-шулера.

Джураева вызвали к Сулейменову. В его кабинете сидел и Абдуллаев. Доносчику предложили привести в исполнение приговор, вынесенный предателю Вели Каюму якобы по решению патриотической группы.

Доносчик стал озираться по сторонам, словно ища глазами Мадера, но командира дивизии в кабинете не было. Да он и не собирался присутствовать на этой беседе: прожженный интриган и авантюрист не любил совершать что-либо своими руками. Подобно шахматному королю, Мадер хотел добыть победу другими фигурами. Зачем ему рисковать самому, когда за него могут действовать другие. Здесь важно подобрать нужные фигуры и вовремя ввести их в бой.

Джураев действительно опешил, бестолково улыбался и под конец согласился, не посмев открыто отказаться. Его ознакомили с планом, тонко продуманным самим Мадером, снабдили обоймой с отравленными патронами и противопехотной гранатой. Он должен в упор расстрелять Каюма и его шофера, когда они будут выезжать из ворот дома, направляясь в комитет.

— А если с ними рядом будет Рут? — неожиданно спросил Джураев. — Он ее часто подбрасывает на работу.

— Если хочешь, чтобы она после давала на тебя показания в гестапо, можешь оставить ее в живых, — съязвил Сулейменов и, оскалившись, добавил: — Что, жалко стало? Вспомнил, чай, как она тебя жалела? Баба без корысти и пальцем не шевельнет. Дави ее, продажную, иначе сам загремишь!

Джураев согласно кивнул, не подозревая, что Абдуллаеву поручено наблюдение за ним во время покушения. В случае неудачи он должен был прикончить Джураева на месте, чтобы избавиться от свидетеля.

Таганов сразу после совещания у Мадера выехал в Берлин в командировку. Он не принимал участия в подготовке покушения и потому не знал всех деталей плана. Разведчик ждал: если Джураев — провокатор, то план покушения в самое ближайшее время станет известен Фюрсту, а тот и по своей невоздержанности, и по долгу службы — он по-прежнему курировал службу безопасности в ТНК — забьет тревогу. Об этом сразу узнает «президент» и, значит, весь комитет.

Час развязки приближался, однако Сулейменов и Абдуллаев все еще разгуливали на свободе. В штабе все тоже было тихо. Мадер занимался своими обычными делами, не проявляя никаких признаков беспокойства, если не считать, что от него чаще обычного попахивало шнапсом. Спокойно вел себя и Фюрст. Никаких новостей не сообщал и Ахмедов, любивший посплетничать о закулисной жизни комитета.

Таганов не мог знать, что Фюрст, извещенный о подготовке покушения, приказал Роберту выполнить намеченный план. Он явно что-то задумал, и, видно, не без подсказки «сверху».

В назначенный день и час перед домом Каюма раздались выстрелы, взорвалась граната. Машина «президента» врезалась в дерево и загорелась. На место происшествия тут же, словно ждали, прибыли гестаповцы, оцепили особняк, прочесали ближайшие кварталы, но никого не нашли.

На следующий день газеты, падкие на сенсации, вышли с крупными заголовками и кратким сообщением о дерзком покушении большевистских агентов на «выдающегося лидера свободного Туркестана, большого друга немецкой нации». Покушавшимся удалось скрыться. И на этом точка.

Прочитав газеты, Таганов терзался мыслью, что ошибся в Джураеве, и подставил под удар честного человека. Теперь, несомненно, Мадер и Сулейменов не остановятся ни перед чем, чтобы убрать опасного свидетеля. Ашир решил спасать Джураева. Тот как-то говорил ему, что в варшавском отеле «Метрополь» у него есть надежная «крыша», верные друзья. И сказал, как их отыскать. Таганов был уверен, что Джураев там. Разведчик знал эту гостиницу, расположенную на одной из магистралей польской столицы.

...Джураев скрывался в номере первого этажа, выходившем одним окном во двор, а другим на оживленную Маршалковскую. Стол его был уставлен пустыми бутылками из-под шнапса и польской водки. Посуда валялась всюду — в углах, под шкафом, под кроватью.

Роберт нервничал, много пил. Постоянно следил из окна за улицей. Увидел Таганова, направляющегося к отелю, усмехнулся, погладил заросшие щетиной щеки.

У самого входа едва не попал под машину. Выскочивший из такси шофер, рослый немец, размахивая руками, кричал на всю улицу, даже схватил Таганова за грудки и, притянув к себе, прошептал:

— Каюм-хан жив. Накануне он уехал в Италию. Стрелял Джураев, провокатор. Покушение — инсценировка... — Он тут же оттолкнул Ашира, еще громче закричал: — Проклятый азиат! Недотепа! Тебе ли жить в цивилизованном городе? Убирайся в свою Азию, ослов там паси! — С силой хлопнув дверцей, уехал.

Джураев долго не отпирал дверь, а открыв, встретил Таганова золотозубой улыбкой. И Ашир невольно вспомнил слова Турдыева: «Заметь, он даже улыбается фальшиво. Такой человек не может быть хорошим».

Роберт засуетился, порываясь обнять Таганова, не знал, где посадить. Лепетал, что верит Аширу, знает, что он — настоящий друг и не оставит товарища в беде. Брызгая слюной, будто торопился, рассказывал:

— Да, я убил предателя Каюма по заданию Москвы. Я — советский разведчик, специально заброшенный в немецкий тыл, чтобы внедриться в ТНК и группу Мадера. В Варшаве я установил связь со штабом польских патриотов, которыми руководит советский генерал-майор, в прошлом военный атташе в Польше. А вообще подпольными делами у поляков заворачивает писательница Ванда Василевская. Она сейчас в Москве... — продолжал нагло врать провокатор. — Ты думаешь, я только этим вонючим комитетом занимался? Нет, брат! Теперь на очереди дивизия. Надо немцам помешать, поломать их планы. Я знаю верных людей. Их много... Да и у тебя, наверное, на примете немало. А?.. Вон как они возле тебя вьются. Говорят, уважают тебя... Давай будем вместе бороться против общего врага, собирать вокруг себя честных людей. Ты не доверял мне, знаю, я чувствовал... Теперь убедился?..

Таганов, не перебивая, слушал Джураева и уже в который раз приходил к выводу, что немцы учат своих агентов мыслить по шаблону, действовать только по инструкции. Гитлеровцы пытались превратить шпионаж, как и военное дело, в точную науку. Таганов хорошо помнил, как его самого наставлял Фюрст.

Роберт завел разговор о группе Байджанова: дескать, знал, что тот попал в дивизию по рекомендации Эембердыева, и нечего темнить, если об этом открыто поговаривают среди туркестанцев. В памяти Ашира высветилась еще одна инструкция Фюрста. «Человек не может жить без греха, не может быть чистым как стеклышко, — поучал оберштурмбаннфюрер своих агентов. — Где-нибудь да в чем-нибудь запятнан, хоть капельку. Где-нибудь да споткнулся. Пронюхайте о его грехах, разглядите это пятнышко, узнайте, на чем запнулся, и прижмите его, только покрепче... Уверяю — размякнет, как сухарь, опущенный в стакан горячего молока».

Джураев действовал по наставлению своего шефа...

Внимательно вслушиваясь в слова провокатора, Ашир вглядывался в его опухшее от пьянства лицо, вспоминал свою первую встречу с ним в комитете. Да и после пути-дороги Таганова и Джураева скрещивались не раз. В памяти всплывал далекий лагерь, кучка курсантов, дерущийся Джураев. Хриплая брань, разбитое в кровь лицо. Пока прибежали немецкие офицеры, Джураев лежал на земле с рассеченной щекой.

Как-то на политзанятиях Ашир увидел у Джураева вторую тетрадь, на обложке которой было старательно выведено его рукой: «Фридрих Ницше», с изречениями великого человеконенавистника: «Падающего толкни... Мужчина создан для войны, женщина для отдохновения воина. Все остальное — безумство...» Все курсанты имели по одной тетради, где конспектировали «Расовую теорию», но вторую тетрадь, чтобы самостоятельно изучать труды Ницше, пока никто не заводил.

Ашир, слушая заученный рассказ Джураева, задумчиво разглядывал безлюдный двор, где ветер раскачивал голые кроны деревьев. У самого окна он заметил знакомые ветви невысокого ершистого растения, которое он видел когда-то в Ярославле. То был багрянник, прозванный в народе иудиным деревом. По весне он украшается багровыми, как сгустки человеческой крови, цветками. Говорят, Иуда, предав Иисуса Христа и спасаясь от возмездия, продирался сквозь густые заросли этих деревьев, поранился, и его кровь запеклась на ветвях багровым цветом. Дерево будто хотело преградить путь, задержать предателя. Но почему такая несправедливость: зачем прозвали дерево иудиным?

Багрянник прямо-таки ломился в окно номера Джураева, словно преграждая путь новоявленному Иуде.

— Ты знаешь, что это за дерево? — неожиданно спросил Таганов.

— Дерево как дерево, — пожал плечами Джураев. — Ни почек, ни листков...

— Это багрянник. Говорят, на нем Иуду удавили.

Джураев, пытаясь что-то сказать Аширу на ухо, перегнулся через стол, дыша винным перегаром, и локтем нечаянно задел массивный портсигар, лежавший под грязной салфеткой. Портсигар упал на пол. Ашир нагнулся, поднял его и увидел на нем выпуклые вензеля двух латинских букв, а под ними две скрещенные шпаги, на которых сидели два голубя. У одной из птиц на месте головы заметная вмятина — след пули. Где он видел этот портсигар?.. Другого с такой же отметиной, именно на голубке, быть не могло. Вспомнил! У Фюрста. Почти год назад. На первой встрече немецкий разведчик угощал перебежчика сигаретами, и Ашир еще подумал: красивая вещичка — и надо же пуле угодить. Небось хозяина от смерти или тяжелой раны спасла.

Значит, за ревностную службу оберштурмбаннфюрер рассчитался с ним портсигаром? Не простым — серебряным.

И Ашир, поманив пальцем Джураева, наотмашь ударил провокатора. Они схватились и покатились по полу, переворачивая стулья, грохоча столом, раскидывая бутылки. В короткой схватке Таганову удалось обезоружить Джураева, связать ему руки полотенцем. Потом снял трубку телефона, позвонил Фюрсту:

— Господин оберштурмбаннфюрер, я задержал советского агента, покушавшегося на Вели Каюм-хана...

Фюрст не заставил себя долго ждать. Ворвавшись с охраной в номер отеля, он даже не удостоил взглядом Роберта. Загадочно разглядывал Таганова — у Фюрста почти не было век, затем, улыбнувшись, заметил:

— Лучше поздно, чем никогда, господин Эембердыев. Вы вернулись издалека.

Оберштурмбаннфюрер хлопал Таганова по плечу и болтал без умолку, нес какую-то ахинею. Так гестаповец усыплял бдительность своего собеседника. Сейчас Фюрст походил на ядовитую гюрзу, которая, притаившись в засаде, методически выбрасывает перед собой раздвоенный язык, приманивая доверчивую жертву.