Легион обреченных

ДУРНОЙ ЗНАК

Со стороны Розенберг выглядел смешным — часто дергался, ерзал на месте, пытаясь взглянуть на часы, но сделать этого ему не удавалось. Сегодня он, как назло, вырядился в новый генеральский мундир, и его твердые длинноватые обшлага не позволяли незаметно посмотреть время на золотом «Павле Буре», подаренном Вели Каюм-ханом, когда того по его протекции назначили президентом «Туркестанского национального комитета».

Розенбергу сейчас не хотелось привлекать к себе внимания всех, кто сидел в огромнейшем кабинете Гитлера, застеленном темно-коричневым ковром. Сколько времени уже болтает фюрер?! Два, три часа?.. Розенберг отыскал глазами большие бронзовые часы, вделанные в высокий книжный шкаф из мореного дуба. Перед ним раньше стояла маленькая статуэтка Ницше, а теперь вместо нее поставили бронзовый бюст фюрера, закрывавший весь циферблат. Со шкафа, поблескивая золотыми ножнами, торчала сабля, принадлежавшая раньше бывшему генералу Красной Армии Власову. В знак верности рейху предатель преподнес ее фюреру. Правда, «чести» собственноручно вручить Гитлеру свое холодное оружие Власов не удостоился. За него это сделали генералы вермахта.

Фюрер, в душе презиравший Иуду, вовсе не дорожил его «подарком», но фашистскому главарю все же льстило, что сабля с золотым эфесом, инкрустированная драгоценными каменьями из недр земли русской, сработанная к тому же российскими мастеровыми из уральской стали, украшала его стол. И Гитлер обычно забавлялся ею как игрушкой, а сейчас она очутилась на шкафу, видно, второпях заброшенная туда адъютантом перед самым совещанием.

Давненько рейхсминистр не бывал на приеме у фюрера. За это время во всей рейхсканцелярии и в самом кабинете Гитлера в связи с участившимися налетами на Берлин авиации союзников изменили систему освещения, переставили мебель. Свет теперь падал откуда-то сбоку, левее книжного шкафа, и когда фюрер прохаживался по кабинету, его тень падала на противоположную стену и металась большой хищной птицей, схожей с той, что вписана в свастику, водруженную над головой рейхсканцлера. Матовый отсвет ложился на всех, кто находился в кабинете, искажая здоровый цвет их лиц, и если бы они не двигались, не говорили, то их можно было принять за мертвецов...

И хотя рейхсканцелярия была переоборудована, Розенберг узнавал те же массивные столы, диваны, кресла, обитые светло-коричневой кожей, тот же гигантский глобус, стоявший перед большущей картой Советского Союза на всю стену. Не заметил он лишь посмертной маски Наполеона, неизменно висевшей за креслом фюрера. Она куда-то исчезла. Зато по-прежнему на месте, высунув из-под стола свирепую морду, у самых ног фюрера лежала громадная овчарка.

Чтобы скоротать время, Розенберг принялся не спеша разглядывать человеческие лица. На фюрера старался не смотреть: наизусть изучил все его жесты, слова... Ближе всех к «обожаемому» с надменным выражением на лице сидел генерал Кейтель. Ему было труднее, чем остальным: часто клонило ко сну, а расслабиться нельзя. То снимал, то надевал пенсне — и все же задремал... Генерал Йодль тоже не удержался от дремоты, клюнул носом, но, тут же очнувшись, растерянно посмотрел по сторонам, будто застали его на мелком воровстве... Риббентроп, затянутый в черный фрак, сидел вытянувшись, будто проглотил палку, и верноподданнически поедал глазами фюрера. Единственным достоинством гитлеровского дипломата было то, что умел терпеливо высиживать долгие сборища, какие бы нудные речи на них ни произносились. Он порывался что-то сказать, но всякий раз Геринг, сидевший с ним рядом, осаживал его и, не вытерпев под конец, процедил сквозь зубы: «Уймись ты, паркетный шаркун!» Рейхсмаршал боялся, что сей кретин от дипломатии, угодничая, даст фюреру новую пищу для разговора, и тогда того не остановишь до самого скончания века. Утихомирив соседа, Геринг подложил под голову пухлую руку, унизанную драгоценными перстнями, сладко засопел... Такое Гитлер мог простить только человеку, которого называл своим преемником.

Однако этого «преемника» в последнее время заметно оттеснил Мартин Борман, обергруппенфюрер СС, он же рейхсляйтер, возглавивший партийную канцелярию. Он, конечно, не похож ни на фанфарона Геринга, ни на «дипломата» Риббентропа и ни на колченогого Геббельса, мнившего себя новоявленным Цицероном. Борман не любил лезть в глаза, хотя приучил Гитлера к тому, что тот ни минуты не мог обойтись без него, не отпускал его от себя во время любого приема и беседы. Он обычно сидел у портьеры, положив крупные волосатые руки на небольшой столик, и не всякий, кто входил в этот кабинет, замечал его, так как даже одежда сливалась с драпировкой стен. Незаметный для других, но видимый рейхсканцлеру со всех сторон, ибо он стал тенью фюрера,

Розенберг, пошарив по кабинету глазами и не отыскав Бормана, удивился. Но тут же отвлекся, заметив, как Риббентроп, покосившись на Геринга, поостерегся открыть рот. Благоразумие все же взяло верх. Видимо, вспомнил, как в прошлый раз Гитлер ходил мрачнее тучи, ища виновников поражения армий вермахта на Волге и Дону. Разве не тот же беспардонный Геринг, брякнул при фюрере: «Это ты, Риббентроп, растрезвонил: если мы атакуем, Россия в течение восьми недель будет стерта с географической карты... Война — это не паркет. На ней не с реверансами расшаркиваются, а заклятого врага уничтожают!»

Фюрер вроде бы пропустил эти слова мимо ушей, но в самый неподходящий момент мог их вспомнить. А ведь Розенберг похлестче сказал: «Германия за неделю поставит Россию на колени...» Да и Геринг распинался, что в войне против Советов немцы будут воевать как по расписанию. Риббентроп себя нисколько не винил, считая, что все началось с самого Гитлера. Не он ли на последнем перед войной совещании в Берхтесгадене, в июне 1941 года, прощаясь с военными, кокетливо помахал им ручкой: «Желаю успеха. Увидимся в Москве на параде...».

Розенберг покосился на сидевшего сбоку Гиммлера — не поймешь, дремлет или бодрствует: толстые стекла зеленоватых очков скрывали выражение полуприкрытых прищуренных глаз. Как он часто меняет очки! Каждый день новенькие в роговой оправе или золотое пенсне, изготовленные фирмой когда-то известного всей Европе оптика Финкельберга. Наверное, на всю жизнь запасся оправой, стеклами и пенсне, если его же костоломы громили магазины фирмы несчастного еврея. Розенберг всегда завидовал искусству Гиммлера скрывать свои чувства, уметь думать о чем-то постороннем, тешившем его сердце.

Действительно, рейхсфюрер СС воспроизводил в тот момент в памяти подслушанный разговор Муссолини. «Гитлер вел бесконечную, бесполезную болтовню на приеме, — жаловался он Чиано, зятю и министру иностранных дел своего правительства. — В течение пяти часов он говорил о Гессе, происках англичан, линкоре «Бисмарк» и еще сорок минут рассуждал о войне и мире, о христианстве и философии, об искусстве и истории, но обо всем поверхностно. Дилетантски! Он мне и рта не дал раскрыть, болтун безмозглый!» Гиммлер усмехнулся своим мыслям: для темпераментного итальяшки слушать «обожаемого» — сущее наказание, особенно если этот фразер мнит себя отцом фашизма. Надо бы фюреру раскрыть глаза на своего старинного наставника.

Гитлер вдруг прервался на полуслове, видимо заметив заснувших бонз, и велел принести всем кофе. Неся в руках блестящий поднос с дымящимся напитком, вошел жилистый слуга Ланге. Как всегда шумный и развязный, Геринг схватил сразу две чашки, тут же опорожнил их и запросил еще. Остальные довольствовались одной чашкой, а фюреру принесли в стакане жиденький чай.

Улучив момент оживления, Розенберг все же взглянул на свои часы — шел третий час ночи — и ужаснулся: сколько еще тут проторчишь! Домой придешь, с женой объясняйся — где да с кем пробыл так поздно? Потом начнет нюхать костюм, и впитавшийся в материю сигаретный дым покажется ей запахом тонких французских духов. А это все от сигарет Геринга, которые ему поставляет какая-то итальянская фирма. Не скажешь же этому жирному борову, чтобы не обкуривал его. Засмеет, кретин!..

Близкое окружение знало, что Гитлер полуночник: он, как правило, не ложился спать раньше четырех часов утра, проводя время в беседах с кем угодно, будь то с приближенными или генштабистами, адъютантами или даже со своими стенографистками. А после спал, как сурок, всю первую половину дня, и никто не имел право его побеспокоить. «Если б вы знали, друг мой, — пожаловался однажды Розенбергу Кейтель, пришедший просить у рейхсминистра приглядеть уютное, тихое поместье на землях Западной Украины, — как это неудобно для нас, военных! На фронте-то не спят, бои идут и днем и ночью, а наш обожаемый проводит в постели почти весь день, когда надо принимать решение, а потом бывает поздно. По ночам же от него покоя нет...»

Судя по всему, сегодня фюрер не собирается садиться на своего любимого конька — рассказать о первой мировой войне, когда ефрейтором лежал в сырых окопах и его осыпало градом осколков мин и снарядов.

Розенберг испуганными глазами глянул на фюрера: в каком он сейчас настроении?.. Кто сказал, что у Гитлера глаза пустые? Неправда! Они, признаться, мутные, но осмысленные, даже демонические, подозрительно ощупывают каждого. Кто пустил слушок, что вождь — шизик? Ложь! Он просто неуравновешенный, часто переходит от крика до шепота или тупого отчаяния. У него же феноменальная память! Он находчив, может принять смелое решение, граничащее с сумасбродством, не считаясь ни с чем, даже если погибнут миллионы немцев, — лишь бы утвердить свое собственное «я».

Фюрер велик! Его величие в том, что он замечает умных людей, приближает их к себе... Заметил же он его, фольксдойча Розенберга, и сделал его своим идейным оруженосцем. Не кому-то, а именно ему фюрер доверился: «Ты знаешь, Альфред, мой гений создал «Майн кампф» — библию фашизма. Но почему мне не стать пророком, как Христу или Мухаммеду?! Моей волей управляют властители Вселенной, сокрытые в глубине космоса, и они дали мне право убивать, проливать моря человеческой крови, чтобы утвердить господство немцев, тысячелетнего рейха...» В эти минуты глаза Гитлера горели полубезумным огоньком, и сам он был будто не от мира сего. Но не это взволновало Розенберга — его обидело, даже возмутило в душе, что Гитлер целиком приписывал себе создание «Майн кампфа», в котором немало страниц, написанных Розенбергом и, конечно, Гессом.

Проворный Ланге давно унес чашки, и только один Геринг, смакуя, допивал последнюю, пятую, а когда и она опустела, повертел ее в руках, не зная, куда деть, и, увидев на краю стола фюрера его пустой стакан, решил поставить рядом с ним свою чашку. Такое мог позволить себе только Геринг, и он, подняв с дивана свою тушу и покряхтывая, направился к столу. Когда до стола оставалось шага три-четыре, раздался злобный рык, и ощетинившаяся овчарка кинулась к Герингу, успела цапнуть его за ногу.

— Блонди, фу! — прикрикнул на нее фюрер, и собака нехотя вернулась под стол.

Растерянный рейхсмаршал, побледнев как полотно, выронил чашку — раздался дружный хохот. Смеялись все: фюрер остался доволен верностью овчарки, а остальные, видимо, вспомнили его слова: «Моя Блонди — умница, плохих людей чует за версту».

— Надеюсь, мой Герман, собака не прокусила сапог? — Фюрер, все еще смеясь, утирал платочком слезы на глазах, — Ты уж прости мою любимицу. Она, видно, обозналась...

— Блонди знает, кого кусать, — Риббентроп мстительно взглянул на Геринга. — Ей, пожалуй, не понравился запах, исходящий от рейхсмаршала, — продолжил он, прозрачно намекая на увлечение Геринга наркотиками, и выразительно посмотрел на толстяка, который как ни в чем не бывало шумно усаживался на свое место. — Чем же еще, кроме разве бензина, может пахнуть от летчика?..

— Прекратите! — Гитлер хлопнул ладонью по столу, поняв намек. — Сейчас, перед лицом новых испытаний, я не потерплю ни ссор, ни вашей грызни с обворожительными улыбками...

Фюрер прекрасно знал об атмосфере взаимной неприязни, царившей среди его приближенных, но долгие годы не только не пресекал интриги, а, наоборот, поощрял их. Это вполне его устраивало — так они никогда не сговорятся, не смогут объединиться против него. Он с каким-то азартом следил за грызней Гиммлера и Геринга, тайно восторгался умением Бормана наушничать почти на всех рейхсминистров, притворно радовался, когда Розенберг и Гиммлер демонстрировали на людях свою «дружбу», а втайне доносили друг на друга.

«Розенберг — либерал, играет в демократию, — докладывал фюреру Гиммлер. — Стопроцентным арийцем его не назовешь, сказываются долгие годы жизни в России. Ради личной выгоды заигрывает с азиатами и славянами, мечтает стать безраздельным правителем Восточных провинций. Мелочен, принимает подношения от своих подчиненных...» — «Да-да, мой верный Генрих, — поддакивал фюрер. — Куда Розенбергу до нас с тобой? Мы — арийцы, настоящие немцы, а он — фольксдойч. Не спускайте с него глаз...»

Розенберг тоже не оставался в долгу. Однажды он хитро намекнул фюреру, что Гиммлер, командуя гестапо, СС и службой безопасности, то есть сосредоточив в своих руках такие взрывные силы, становится опасным, и не исключено, что он спит и видит себя фюрером. Не стоит, мол, забывать уроков Рема, мечтавшего самому встать над всеми... Гитлер вопросительно уставился на Розенберга, будто представляя себя низверженным, наконец спросил: «А ты для чего, Альфред? Зачем я сделал тебя рейхсминистром? Вот и следи, чтобы он не успел жала выпустить...»

Но сейчас, когда Гитлер ввязался в эту треклятую войну с Россией, ему, после Москвы и Сталинграда, стали противны распри приближенных. Он почуял, что к добру они не приведут. Как хотелось, чтобы его министры и военачальники хоть раз в жизни перестали враждовать между собой. Может быть, тогда фюреру удастся быстрее завершить затянувшуюся русскую кампанию окончательным разгромом Красной Армии,

— Я очень хочу, чтобы вы были дружны... — Фюрер поднялся с кресла и зашагал по кабинету. Блонди, лизнув ему руку, пошла за хозяином. — Только так можно быть верными делу национал-социализма. Только так мы одержим победу над большевизмом.

Он остановился у карты Советского Союза, и чья-то невидимая рука, манипулируя светом, направила его пучок туда, где Воронеж, Белгород, Орел, Курск и многие другие населенные пункты были обозначены флажками, условными знаками.

— Мои генералы подготовили операцию «Цитадель». — Фюрер картинно склонил голову на грудь и заученным движением откинул челку, обвел всех отсутствующим взглядом. — Я придаю ей решающее значение в этой войне. На днях я подпишу директиву. Наступление провести сконцентрированным ударом, решительно и быстро, силами одной ударной армии из района Белгорода и другой — южнее Орла. Цель наступления — окружить находящиеся под Курском войска противника и уничтожить их...

Гитлер взял в руки указку, похожую на стек, и хотел показать на карте Курск, но в дверь бесшумно вошел личный адъютант фюрера и, подойдя к нему, что-то зашептал на ухо. Фюрер улыбнулся и кивнул головой. Гюнше вышел и тут же возвратился в сопровождении двух кинооператоров, одетых в эсэсовскую униформу. Гитлер едва удостоил их взглядом и не сводил глаз с двери, стоял не шелохнувшись, пока на пороге не возникла стройная фигура смазливой девицы в тщательно подогнанной форме, с пистолетом за поясом. Это была Лени Рифеншталь, земная нимфа фюрера, наглая самоуверенная звезда нацистского кинематографа. Ее заслуги перед рейхом оценивались не столько тем, что она отснялась во многих фильмах, прославляющих фюрера, сколько ее близостью к нему. Каждый из сидевших в кабинете знал, что значила для фюрера эта ладная светловолосая бестия, не замечавшая никого, кроме своего кумира.

Фаворитка фюрера хозяйкой ворвалась в кабинет и стала бесцеремонно рассаживать рейхсминистров и военачальников по разным местам, критически разглядывая их костюмы, осанку, недовольно сморщив свой красивый носик: ей не нравилось освещение, искажавшее естественный цвет лиц.

Кейтель внимательно следил за действиями кинооператоров, поскольку он головой отвечал за сохранение тайны предстоящей военной операции. Гиммлер не поднимал головы. Розенберг, Геринг, Риббентроп и остальные с любопытством наблюдали за Рифеншталь, вслушиваясь в ее слова, ища в них скрытый смысл, связанный с Гитлером. Фюрер же приветливо заглядывал ей в глаза, стал оживленнее, больше обычного жестикулировал, явно позируя с уверенностью, что входит в историю. Подойдя к стенографисткам, записывавшим каждое его слово — тоже для истории, мило улыбнулся им, одну даже потрепал по розовой щечке, говоря какую-то чепуху, а в это время неумолчно стрекотали аппараты... Когда операторы навели свои объективы на карту, Кейтель не вытерпел, вскочил на ноги.

— Оберштурмбаннфюрер, — обратился он к адъютанту фюрера, — извольте приказать операторам, чтобы карту не снимали. В крайнем случае пусть снимут вторым планом, мелко...

Рифеншталь скептически взглянула на Кейтеля, презрительно поджала слегка подкрашенные губки.

— Яволь, герр генерал! — Гюнше щелкнул каблуками. — Пленка будет проявлена в ставке и проверена мною лично. После санкции рейхсфюрера СС лента поступит в секретную фильмотеку рейхсканцелярии.

— А этого не хочешь? — Бойкая девица поднесла к носу оторопевшего адъютанта дулю. — Ты считаешь, что тебе и твоему Гиммлеру больше верят? Разве мы меньше вас служим фюреру и рейху? У нас тоже есть своя секретная служба!..

Раздался гомерический хохот — это смеялся Геринг. Гиммлер по-прежнему не сводил глаз с носка своего сапога. Кейтель недоуменно поглядывал на фюрера, но, уловив его едва заметный кивок, сел на место.

— Да-да, у германского кинематографа есть своя служба контрразведки, — торопливо произнес Гитлер, — и мы не имеем права ей не верить...

После того как Рифеншталь и операторы ушли, внеся новое оживление в застойную атмосферу кабинета, фюрер продолжил:

— Повторяю, друзья мои, что этому наступлению я придаю первостепенное значение. На направлениях главного удара должны быть использованы отборные соединения, наилучшее оружие и большое количество боеприпасов. Каждый командир и рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления. Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира, факелом, в котором должен сгореть мировой большевизм. Да-да, сгореть!..

Блонди вскинула на своего хозяина умную морду и, будто не соглашаясь с ним, замотала ею из стороны в сторону. Затем — то ли отгоняя что-то, то ли почесываясь — норовила достать задними лапами уши, но это ей не удавалось, и сильные удары ее лап приходились по основанию стола, отчего он дрожал, казалось, вот-вот свалится.

Суеверный Розенберг увидел в том недоброе знамение. Будь его воля, он выгнал бы собаку из кабинета, но кто мог отважиться на такое? Разве только Геринг? Однако тот был всецело занят своим новым сапогом, слегка прокусанным острыми зубами Блонди. Что с него возьмешь? Дубина дубиной, хоть и рейхсмаршал. Розенберг скосил глаза на Гиммлера — тот перехватил его взгляд и вроде бы понимающе подмигнул.

Гитлер умиленно смотрел на любимую псину. Розенберг про себя отметил, что фюрер только что такими же глазами разглядывал свою нимфу. А когда Блонди перестала чесаться, фюрер заговорил:

— Я подписал инструкцию «Двенадцать заповедей на Востоке и обхождение с русскими», определяющую суть политики германского государства: каждый, будь то солдат, офицер или генерал, должен осознать, что является представителем великой Германии, знаменосцем новой Европы и обязан с достоинством проводить наитвердейшие и наибеспощаднейшие меры...

— Да, мой фюрер, — восторженно подхватил Кейтель, — на Востоке человеческая жизнь ничего не стоит!

— В памятку солдата я своей рукой вписал: «Германец — абсолютный хозяин мира. Ты будешь решать судьбы Англии, России, Америки. Как и подобает германцу, уничтожай все живое. У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Подави в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай!» — Гитлер принял излюбленную наполеоновскую позу и изрек: — При осуществлении операции «Цитадель» приказываю пленных не брать, расстреливать на месте!..

— Мой фюрер, — вкрадчиво заговорил Розенберг, поднявшись с дивана, — мы учимся у вас решительности, твердости и беспощадности к врагам рейха. Понимаем, что не возвеличим тысячелетний рейх, если будем миндальничать с врагами. — Он не заметил, как Гиммлер выразительно глянул на Гитлера, дескать, послушайте сами своего рейхсминистра, который пытается усидеть на двух стульях: вам, фюреру, угодить и врагов рейха пощадить. — Но нам не следует забывать, что на наших военных заводах не хватает рабов. Вчера я встретил удрученного рейхсминистра вооружений Шпеера...

— А мне он выразил свое сожаление, — бесцеремонно перебил Геринг, — что скоро не сможет в нужном количестве поставлять самолеты, бомбы, вооружение, если Гиммлер не перестанет пока уничтожать в своих печах здоровых мужчин. Рейхсфюреру стоит умерить свои аппетиты. Так мы скоро останемся без рабов! Пустить их в расход всегда успеется.

Гиммлер промолчал, зло блеснув очками, и презрительно усмехнулся. Это еще больше распалило невоздержанного Геринга.

— Рейхсфюрер СС опошлил благородную идею концлагерей, — выкрикнул он. — Всем известно, что идея их создания принадлежит мне. Я их строил в качестве стойла для рабов, а Генрих превратил их в скотобойни. Какая от того выгода рейху в настоящее время?

Гитлер недовольно поморщился, а Розенберг, испугавшись, что его обвинят в завязавшейся сваре, попытался смягчить общий тон разговора:

— Говоря о рабах, я имел в виду пленных, которых захватят наши войска в ходе операции «Цитадель», — сказал он вкрадчивым голосом. — Стоит ли уничтожать сотни тысяч здоровых мужчин? Их можно использовать в качестве рабов. Их можно одеть и в форму легионеров. У нас, мой фюрер, имеется некоторый опыт. Туркестанские части уже проявили себя в Калмыцких степях, блокировав партизан, а в Италии туркестанцы несут сторожевую службу...

— Не те ли это легионеры, что на сторону большевиков с оружием ушли? — хохотнул Геринг, довольный тем, что осадил Розенберга, которого ненавидел лишь за то, что снюхался с его извечным врагом Гиммлером. — От них, мой фюрер, как от козла молока. Не вояки, а одно горе! Пусть уж лучше рабами вкалывают, а им ведь еще и эсэсовские погоны цепляют. — Рейхсмаршал пустил теперь шпильку в самого рейхсфюрера СС.

— Вы, Альфред, как курица с яйцом носились сначала с казаками. — Фюрер подхватил мысль Геринга. — Я позволил вам с Гиммлером создать главное управление казачьих войск, сформировать войско Донское. Где оно? Под Сталинградом казаки больше перебегали на сторону красных и саботировали, чем воевали. А от тех, что остались у нас, пользы ни на грош! Не слишком ли вы увлекаетесь и туркестанцами? Не время нам играть в демократию. Восток любит силу, а азиаты по своей натуре рабы, и с ними надо говорить на языке меча...

— Мой фюрер! — воскликнул рейхсфюрер СС, преданно поедая глазами Гитлера. — В Европе нет человека, который не восхищался бы вашей феноменальной памятью, а значит, и вашим гением. Это вам принадлежит гениальная идея о пятой колонне в большевистском тылу. Чтобы создать ее, мы не щадим ни рабов, ни немцев. Если надо, даже навешиваем эсэсовские погоны: цель оправдывает средства. Иным же бельмесам такое кажется предосудительным. Мы договорились с Розенбергом...

— Оставьте! — Гитлер, садясь в кресло, плаксиво сморщился, замахал руками. — Вы, Генрих, самый выдержанный мой соратник. В этот час нам пристало говорить только о деле. Склок не потерплю!..

— Я дело предлагаю, мой фюрер, — обиженно шмыгнул носом Гиммлер. — После победы под Курском мы возьмем на полный учет всех захваченных пленных, местных жителей, а также трофеи. Конечно, не всякий людской материал нас удовлетворит. Мы отберем жизнестойкие существа, приемлемые для арийской эстетики. По вашему указанию, мой фюрер, мы уже приступили к экспериментам по селекции, но эта работа посложнее, чем рыскать по музеям Европы, бездумно восхищаться и отбирать картины проклятых импрессионистов.

Гиммлер выстрелил дуплетом. Первым потрафил фюреру, ненавидевшему живопись импрессионистов, которых считал еврейскими агентами, кретинами, а их работы халтурой, мазней маляров. Вторым выстрелом рейхсфюрер СС метил в Геринга, мстя ему за «эсэсовские погоны». Гиммлер-то знал, что люди Геринга уже обшарили даже частные коллекции в оккупированных странах, пополняя домашний музей рейхсмаршала шедеврами эпохи Возрождения. Правда, их новый обладатель был не очень-то искушенным ценителем искусства, его отношение к картинам определялось в зависимости от их стоимости на черном рынке.

О жульнических акциях с картинами Гитлер знал от самого Геринга, который, упреждая доносы рейхсфюрера СС, делился с фюрером добычей, обычно уступая ему произведения менее ценные и не очень известные. Но сейчас фюреру не хотелось слушать перепалку министров, и он спросил:

— Так как же идет селекционная работа с людским материалом, Генрих?

— В концлагерях поточным методом ликвидируем неполноценный материал — коммунистов, евреев, цыган, больных, словом, весь мусор. Следующая очередь за обладателями коричневых паспортов. Это материал различного возраста, кроме стариков. В их жилах течет кровь греков, турков, поляков, монголов, печенегов. Таких много на Украине. Хотя они считают себя славянами, но это монголоиды — широкоскулые и кучерявые, как французы, раскосые, как китайцы. До печей они еще поработают на благо рейха...

Геринг демонстративно достал свои карманные часы, щелкнул золотой крышкой и шумно зевнул, с хрустом потянувшись. Блонди зарычала на него, вызвав новую вспышку смеха. Гитлер одной рукой погладил под столом собаку, улыбнулся, кивнул Гиммлеру.

— Мы также начали выдачу голубых паспортов, — продолжал рейхсфюрер. — Их получают и славяне, главным образом украинцы, отвечающие по внешним чертам параметрам арийской антропологии. Это рослые экземпляры, русые, голубоглазые, с прямыми чертами лица и высоким лбом, в возрасте не старше тридцати пяти лет. Они вполне могут сойти за немцев. С годами, особенно их дети, забудут свой язык, род, свою родину...

— Квота? — Гитлер под столом чесал Блонди шею.

— Пять миллионов, мой фюрер, — ответил Гиммлер, не сразу понявший вопроса. — Только пять миллионов человек и ни одним больше получат на Украине голубые паспорта...

— Никак не больше! — вскрикнул фюрер. — Оставьте и для англичан. Среди них особенно много похожих на нас, немцев.

— Мы дадим им подобающее арийцу воспитание, вдохнем в них дух кастовости, исключительности. Из одних мы выветрим все славянское, азиатское, из других выбьем англосакскую спесь... Это будут преданные рейху рабы!

— Германия, подобно Древнему Риму, станет великим рабовладельческим государством! — воспламенился Гитлер, уже забыв — или искусно притворился — о только что отданном приказе расстреливать всех пленных. — Если Римская империя просуществовала пять веков, то рейх будет вечным. Даже великие умы той эпохи не мыслили себе мира без рабства, которое считалось совершенно необходимым и существовавшим извечно.

Розенберг украдкой взглянул на Гиммлера, но тот не сводил глаз с фюрера, который буквально захлебывался:

— Я отвоюю Сталинград, — неожиданно сменил он тему. Видно, поражение на Волге не давало ему покоя. — Я раздавлю Петербург, объявлю тотальную мобилизацию, сведу на нет все их победы!

Опомнившись, Гитлер умолк, потер виски, возвращаясь мыслями к прежнему разговору, который тешил его, уводя от суровой действительности.

— В рабстве — наша сила, — продолжил фюрер. — Со свойственным нам, немцам, педантизмом мы должны детально продумать систему его организации. Рабство может стать вечным двигателем национал-социализма, если соединить его с немецким рационализмом, помноженным на безропотную исполнительность, аккуратность. Если мы этого не сделаем, то рабство может обернуться для нас национальным бедствием, троянским конем.

Фюрер сорвался со своего кресла и, нервно расхаживая по кабинету, беспрестанно говорил... Облюбовав нового конька — тему рабства, не сказал ничего оригинального, зато пересказал в нацистской интерпретации содержание книги «Древний Рим», которую когда-то давал ему читать Розенберг.

Гитлер смаковал тот факт, что в древности раб являлся вещью хозяина, который имел над ним неограниченную власть. Раба можно было продать, одолжить, передать по наследству, ему запрещалось служить в армии, заниматься религиозной деятельностью, ибо он был ничем и приравнивался к бессловесному животному. С упоением проводил аналогию между рабовладельчеством и фашизмом, находя между ними много общего, родственного: побои, пытки, подземные казематы, распятия на крестах... Одно его настораживало: с годами рабы и вольноотпущенники, оттеснив развращенную роскошью и бездельем аристократию Древнего Рима, сами заняли высокие должности в государственном аппарате, прибрали к рукам экономику страны, проникли во все поры империи.

— Если вы будете потакать нашим рабам, — рассуждая, фюрер не сводил глаз с Гиммлера, — они поглотят рейх, как поглотили Ромула Августула, после чего распалась и его могущественная империя. То же произошло с великим Константинополем... Что же получается? В Древнем Риме раб не мог заниматься богослужением, а в Дрездене действует мечеть, открыта школа мусульманских священнослужителей. Не слишком ли это, Генрих?

— Все это, мой фюрер, находится в ведении Розенберга, — тут же отмахнулся Гиммлер, — Ничего зазорного, если мечети и православные церкви поддерживают у верующих рабский дух, покорность судьбе.

— Я не скрываю от вас, — продолжал фюрер, будто не услышав доводов Гиммлера, — меня смущает, что туркестанские и славянские рабы служат в немецких воинских частях, охранных отрядах СС и даже забавляются в злачных заведениях Берлина...

«О майн готт! — Розенберг невольно закатил глаза к потолку. — Начал за здравие, кончил за упокой... Читал такую умную книгу и ни шиша не понял! Там же черным по белому написано; Западная Римская империя пала от того, что сместили императора Ромула Августула, а Константинополь был взят турками. Впрочем, чего ждать от малограмотного человека и болтуна, едва дослужившего до ефрейтора... Почитал бы великого интригана Талейрана, считавшего, что единственное, что государь должен меньше всего делать, — это распускать язык...»

Все сидели молча, не спуская глаз с фюрера, следя за каждым его движением, все же надеясь, что словесный поток иссякнет и он наконец отпустит их по домам. Розенберг же давно не слушал и, занятый своими мыслями, потерял счет времени... Гитлер, видно утомившись от своего длинного монолога, умолк, но продолжал, словно заведенный, носиться по кабинету. Движущаяся тень от его всклокоченных волос, походившая на голову хищной птицы, четко обозначалась на стене, рядом с силуэтом русской сабли. И всякий раз, когда фюрер проходил мимо книжного шкафа, тень от сабли то упиралась ему в горло, то перерезала короткую шею.

Розенберг, заметив это, обомлел, усмотрев в том еще один дурной знак.