Легион обреченных

КОГДА ЛЯГАЮТСЯ ДВА КОНЯ

В свободное время Таганов обычно гулял по малолюдным улицам Берлина. Случай под Винницей укрепил за ним репутацию преданного рейху человека. Фюрст не сомневался в достоверности доклада Геллера и Таганова. Вскоре он собственноручно, в знак особого доверия, вручил советскому разведчику погоны шар-фюрера и униформу эсэсовца. Таганову разрешили жить пока в доме сестры. Следом еще одна новость. Как-то вечером, когда Ашир собирался проведать в больнице Джемал, захворавшую после отъезда Черкеза в Иран, его неожиданно вызвал к себе Фюрст.

— Рад сообщить вам добрую весть, господин шарфюрер. — По привычке поглаживая свой большой живот, гестаповец забегал глазками по лицу Таганова. — Ваши друзья и единомышленники из Туркмении передают привет и горят желанием объявить бой большевизму...

Ашир успокоился, но раздумывал, что же произошло? Чем объяснить внимание Фюрста к его персоне? От кого получил такие вести из Туркмении?..

Погуляв с полчаса, Таганов зашел в пивной бар «У молодого сапожника», что на углу Шоинхауз и Данцигштрассе, уселся на свободное место, откуда просматривался вход. До войны бар считался рестораном и здесь бывало много народу. А теперь кому ходить? Все мужчины на фронте, да и сам Берлин, часто подвергаемый бомбардировкам авиацией союзников, походил на прифронтовой город. В бар в основном приходили старики и инвалиды войны, усаживались за грубо сколоченные столы и ждали, когда им принесут прозрачный овощной суп без хлеба и такое же светлое пиво. Вторые блюда и спиртное выдавали только по карточкам. За иными столами сидели небольшими семьями или компаниями. Каждый платил за себя, даже супруги. Когда кто-то рассчитывался за другого, то тут же заносил себе в блокнот соответствующую сумму.

Не бесцельно Ашир заглянул в бар, где обычно обедал Ахмедов. Ему хотелось встретиться с ним как бы случайно. Но Ахмедов запаздывал, и Ашир, не дождавшись, вышел на улицу и зашагал не спеша мимо аккуратных пирамидок щебня и гравия, досок, завезенных для ремонта зданий, разрушенных при бомбежке, мимо почти пустых витрин, где от былого изобилия товаров остались лишь никому не нужные кофеварки и английские булавки. Всюду решетки — на окнах домов, даже на дверях. И всюду чисто. Чистота какая-то стерильная... Вот бы им еще и такую чистоту душевную, подумал Ашир. Он знал об умопомрачительном педантизме дворников, выходящих на рассвете в одно и то же время, в особой форме, как солдаты. Они же и осведомители гестапо. «Попадете случаем в какой-нибудь переплет, — посоветовал Фюрст Таганову, — обращайтесь за помощью к любому дворнику. Это свои люди...»

А вон еще один «свой» идет... Таганов издали увидел приземистую фигуру Ахмедова, но не подал виду, что заметил его. Тот сам окликнул Таганова.

— Гадырдан[27], какими судьбами? — Предатель, увидев земляка в черной эсэсовской шинели и темной шерстяной пилотке, с которой оскалил зубы череп нацистской кокарды, был немало удивлен. — А про тебя тут такое плели! Джураев говорил, что тебя расстреляли или в концлагерь бросили. А наш отец хвастал, что упек тебя на Восточный фронт... Не знал, что и думать. А ты вон как вырядился! — Его глаза завистливо блеснули. — Что с тобой стряслось?

Таганов многозначительно промолчал, зная, как это действует на подобных собеседников. Ахмедов заговорщицки подмигнул, дескать, все понял, и пригласил Ашира к себе домой.

— Вообще-то начальство тут одно дело поручило, — задумчиво протянул Ашир. — Да ладно, подождет... Кто знает, в кои веки нам теперь удастся поговорить?

В узенькой комнате, где едва умещались солдатская койка, стол, две табуретки и высокий обшарпанный шкаф, Таганов чувствовал себя как в карцере. Да живи он во дворце — все равно клетка! Как можно вот так, по доброй воле жить в эдакой дыре? Скитаться по чужбинам, побираться объедками с чужого стола, день-деньской сидеть в паучьем гнезде и мнить из себя «освободителя» родины...

Ахмедов еще раз было заикнулся — куда, мол, гадырдан, так неожиданно запропастился, — но Таганов не стал рассказывать о приключившемся с группой «Джесмин», только поднял глаза к небу: на все, дескать, воля аллаха и фюрера. Тот больше не докучал вопросами, видимо, по-своему расценив упорное молчание Таганова, и стал жаловаться, что в ТНК настоящего дела нет, влияние комитета на события ничтожно, кругом одни карьеристы и шкурники.

— Президент ненавидит каждого и боится всех, — зашептал Ахмедов, хотя в комнате, кроме них, не было ни души. — Туркестанский легион лопнул как мыльный пузырь. Но кое-кого из подонков земля пока носит. Недавно нашего отца вызвал к себе Розенберг, на совещание. Там, говорят, был и сам генерал Власов, и председатель «Украинской рады» Шандрюк, и грузинский президент Кедия, и главы татарского, азербайджанского комитетов... Розенберг орал и топал на них ногами, обзывал их нахлебниками, бездельниками. Наверно, сам получил нахлобучку от Гитлера, дела-то на фронте, поговаривают, не ахти хороши...

— Так уж и плохи? — засомневался Ашир. — Я слышал, немцы готовятся к летнему наступлению...

— Брехня все это! — Ахмедов махнул рукой. — Минувшим летом пошли в наступление. А что из того вышло? Потому и Розенберг бесновался. Больше всех досталось нашему лопоухому Вольдемару. Рут не было, а то бы она прикрыла мужа своим телом... — Ахмедов заматерился. — «Вы же, господин Вели Каюм-хан, — разглагольствовал Розенберг, — почти всю жизнь прожили в Германии, хорошо знаете наши порядки, а ведете себя так, словно только что попали в рейх...» Чтобы успокоить Розенберга, выступил Мадер. И ты знаешь, что он предложил? Вместо мелких национальных комитетов создать единый комитет всех порабощенных большевиками народов, сформировать единую армию. Так прямо и заявил: «Хватит разбазаривать ценный людской материал, сколачивать отдельные шпионские и диверсионные группы, от которых пользы, как от козла молока. Надо создать целую десантную армию, способную совместно с националистами активно действовать в советском тылу».

Ахмедов достал из шкафа пачку дешевых сигарет, закурил, чмокая губами. Видя, как Ашир поморщился от табачного дыма, открыл форточку.

— А сто граммов, надеюсь, пропустишь? — И налил в стаканы прозрачную жидкость, отдававшую сивухой.

— Это можно. — Ашир особого желания пить не испытывал, по компанию решил поддержать. — Забыл уже вкус спиртного. Да и не тянет...

— Уж не муллой ли хочешь заделаться?

— Да хоть и муллой! Чем плохи наши законы, запрещающие пить водку, есть свинину? В нашу-то жару алкоголь с жирным мясом — другого яда не надо.

Ахмедов завистливо подумал: «Таких вот фанатиков немцы любят, хотя сами не прочь пожрать и налакаться. Недаром за месяц-другой он погоны шарфюрера заработал. Глядишь, и в штандартенфюреры выскочит. Быстро же, однако, ты, парень, научился пыль немцам в глаза пускать. Ну что ж, здесь, в Германии, особенно в ТНК, многие норовят показать себя истинными мусульманами — соблюдаем, мол, все религиозные обряды и обычаи, — а сами потихонечку по борделям шастают, пьют шнапс, обжираются свининой, которую эшелонами навезли из России».

— Вон наш Вольдемарчик, — снова заговорил Ахмедов, — молебны в мечети устраивает, речи правоверные произносит, а дома жрет яичницу на сале, холодным шнапсом запивает. А ты — муллой! Лучше уж в открытую!

Чокнулись, выпили. Закусили клейкой эрзац-колбасой, обильно приправленной чесноком, засохшим эрзац-сыром и корками черного хлеба. Ели молча. Ахмедов разлил остатки шнапса и, не дожидаясь Ашира, выпил, достал откуда-то вторую бутылку и налил в свой стакан до краев.

— Лопоухий-то наш, — захмелевший Ахмедов потянулся со стаканом к Аширу, но тот для виду лишь пригубил, — после совещания чуть не целовал майору ручки, все распинался: «Спасибо, дорогой фон Мадер, вы талантливый человек, подали умную идею. Недаром господин Розенберг сменил гнев на милость». А прошло несколько дней, Вели Каюм-хан не то сам дотумкал, не то кто надоумил, что предложение-то Мадера — это подкоп под Туркестанский комитет. Мина, как он сам любит выражаться...

Ашир, чтобы раззадорить собеседника, усмехнулся, неопределенно пожал плечами.

— Понимаешь, что получается? — Ахмедов глубоко затянулся сигаретой, выпуская изо рта дым колечками. — Мадер хочет сам создать армию и возглавить ее. А комитет останется с носом. Выходит, Мадер станет фактическим шефом ТНК, который он может со временем распустить...

— Ну зачем барону Мадеру ваш вшивый комитет? — возразил Ашир. — С какими-то туркестанцами возиться, обормотами типа Джураева. Я бы на его месте еще подумал, стоит ли влезать в свару?..

Видя в его глазах недоумение и наивность, Ахмедов снисходительно усмехнулся: умный вроде парень, а не понимает, еще в политики лезет.

— Для немцев главное — использовать туркестанцев как пушечное мясо. — Ахмедова, назидательно поучавшего Таганова, прямо-таки распирало. — Хозяином Мадера является сам Канарис, но думаю, что барон заручился через друзей и поддержкой Гиммлера. А Вели Каюм-хан ходит под Розенбергом, который с Гиммлером заодно. У немцев важно разглядеть, кто за кем стоит, кто к кому благоволит... Так вот, Канарис и Розенберг враждуют. А Розенберг знает, что фюрер недолюбливает Канариса. Раз враждуют хозяева, слугам сам бог велел. Вот и схватились и те, и другие, а страдают больше всего последние...

— Ты хочешь сказать, когда два коня лягаются, ишак между ними дохнет, — заметил Таганов, и оба рассмеялись.

Вспомнив о чем-то, Ахмедов шаткой походкой направился к шкафу, достал оттуда патефон с несколькими пластинками.

— В Берлине есть ресторан «Медведь», — громыхая ручкой, он заводил патефон, — туда ходят власовцы, русские эмигранты. Там у меня знакомый буфетчик, кавказец Ахметка. Почти тезка. Я купил у него эту музыку по дешевке. Мое единственное здесь приобретение, — горько усмехнулся. — Но ничего, настанут еще и для нас лучшие времена...

Заиграл патефон. Пела Лидия Русланова... «Валенки», «Дайте в руки мне гармонь...», «По долинам и по взгорьям...».

Ашир не удивился русским песням, знал, что изменники и предатели, пытаясь утопить в пьяном разгуле страх перед неминуемой расплатой, нализавшись, распевали эти песни.

И Таганову невольно вспомнился первый в его жизни патефон, купленный им, когда он приезжал в Москву из Ярославля вместе с Гертой. А сколько у них было пластинок: и знаменитый монолог гоголевского городничего в исполнении любимого земляка Амана Кульмамедова, и «Сулико», и туркменские народные песни, русская и зарубежная классика. Герта увлекалась Шаляпиным, Собиновым, Козловским, Лемешевым, Утесовым...

По возвращении с учебы в Ашхабад встречавший Таганова на вокзале зять, Атали Довранов, еле держал в руках его фанерные чемоданы. «Какие тяжеленные! — со смехом воскликнул он. — Золотом набил, что ли?» А там были одни пластинки и книги.

— Эй, Ашир! — Ахмедов потрепал его по плечу. — Я вижу, ты где-то далеко-далеко...

— Да, у меня тоже такой патефон был дома. — Ашир выдержал пристальный взгляд Ахмедова. Подозрительный огонек, вспыхнувший в его захмелевших глазах, тут же потух. Таганов про себя отметил, что у Ахмедова хитрости столько же, сколько желчи. Не случайно он в ТНК задержался, несмотря на немилость Вели Каюма. Что тому стоило убрать его? Значит, пользуется покровительством того же Фюрста, СД. Надо держать с ним ухо востро.

— Каюм теперь допер, — продолжал Ахмедов. — Клянет Мадера последними словами. Говорит, что сам активно возьмется за формирование легиона. Розенберг ему определенного ответа не дал и не даст, пока с фюрером не посоветуется. Вот будет потеха... Мадер и наш лопоухий, тоже хитрый бестия, будут грызться, как псы, ставить друг другу подножку. Интересно, чья возьмет?.. Одного не могу понять — откуда в Туркмении столько националистов развелось? Мадер на совещании уверял, что в Средней Азии их целое скопище. Ссылался на надежные источники...

— Если говорит, значит, знает, — вставил Таганов.

— Уж не ты ли им информацию подкидываешь, цену себе набиваешь? — Ахмедов снова ощупал Таганова подозрительным взглядом. — Откуда они взялись? Да так много!..

Ашир многозначительно усмехнулся. Только теперь он заметил, что его собеседник мало похож на туркмена, больше смахивал на иранца. Сросшиеся у переносья лохматые брови подчеркивали ранние залысины. Руки волосатые, всегда потные, они и сейчас оставляли жирный след на сероватой бумаге, расстеленной на столе.

— Ты когда уехал из Туркмении? — Ашир чуть прищурил глаза.

— В тридцать девятом, как на действительную призвали...

— Помнится, ты говорил, что служил на Украине и в первые же дни войны сдался в плен...

— Я мог вырваться из окружения, — вставил Ахмедов, — но не стал этого делать.

— А почему ты сдался добровольно? Да потому, что не забыл обиду за раскулаченного отца, за его добро. Таких немало. Ты знаешь Туркмению тридцать девятого, мирного года, а я оттуда из сорок второго, когда шла война и немцы дошли до самого Кавказа. Это всколыхнуло обиженных. Одни дезертировали, другие не стали дожидаться военкоматовской повестки — подались в пески, в горы. Третьи затаились в городах — это резерв... А немцы получше нас знают, что на нашей Родине творится. Особенно сейчас. Война, карточная система, не хватает еды, одежды... Ты думаешь, у немцев там своих людей нет? От них ничего не утаишь. А мне тут жить. Я ведь не случайно сюда попал, как ты...

Ашир поднялся и, прощаясь, как бы между прочим бросил:

— А ты скажи о своих подозрениях Мадеру или Фюрсту. Скажи, что не веришь мне. Может, разубедишь? Всякое бывает...

— Я еще в своем уме! — Ахмедов испуганно завращал желтоватыми белками глаз. — Чего доброго, самого обвинят. Зачем мне лезть туда, где кони лягаются.

— Каждому свое... — неопределенно сказал Ашир. И намекнул, что ему тоже хотелось бы пригласить Ахмедова к себе, если, конечно, начальство позволит Таганову огласить свое местопребывание.

— Не обязательно у тебя, — замахал руками Ахмедов, — У немцев порядки строгие. Мои двери всегда открыты перед тобой. Мы же не немцы, чтобы церемониться. Мы — туркмены! По-свойски...

«Туркмены! По-свойски!..» — передразнил Ашир предателя, размашисто шагая по Турмштрассе. — Подонок ты, а не туркмен!»

В тот же вечер разведчик в «почтовом ящике» на кладбище оставил письмо. В нем подробно сообщал о планах Мадера, о сомнениях Ахмедова по поводу националистического движения в Средней Азии.

Через несколько дней на стол Фюрста легла шифровка от Каракурта, составленная нашими чекистами. Начиналась она словами: «В Красноводском районе, вблизи колодца Чагыл, объявился отряд численностью в двести всадников. Его курбаши — Мурад Дурдыев, сын джунаидского сотника Дурды-бая, погибшего в двадцатых годах. Большинство в отряде составляют дезертиры, вооруженные автоматами, винтовками, револьверами, охотничьими ружьями. Местное население с нетерпением ждет вторжения германских войск на территорию Туркмении. Курбаши подтверждает существование в Ташаузе, Ашхабаде и соседних районах Узбекистана националистического подполья, с которым поддерживает связь...»

«Диверсия на нефтеперегонном заводе не удалась, не сработал часовой механизм, — сообщалось далее в шифровке. — При попытке проникнуть на завод вторично засекла охрана, еле ушел от погони. Курко убит, сам я ранен в бедро. Черный ангел еще раньше заболел дизентерией, лежит при смерти на чабанском коше, в тридцати километрах от меня. Нахожусь на базе в районе Ясхана, севернее колодца Акгуйы. Запасная база в десяти километрах восточнее колодца Чагыл... С отрядом Мурад-сердара, как называет сын Дурды-бая, установил постоянную надежную связь... Шлите оружие, боеприпасы, взрывчатку, продукты, медикаменты и деньги, желательно золотом царской чеканки. Санкционируйте ставку на басмачей, а также встречу с лидерами антибольшевистского подполья. От людей, посланных в Чарджоу, вестей пока нет. Остальные при мне...»

Фюрст не знал, то ли проклинать, то ли гордиться своим агентом. Но в душе отметил, как возрадуется сердце Мадера, когда тот узнает о сообщении Каракурта. Басмачество, антибольшевистское подполье — мадеровский конек. Черт возьми, жизнь — сплошной ребус! Россия сама по себе загадка, а эти желторотые азиаты еще загадочнее. Мадер в разведке не новичок. Значит, почуял, на чем поживиться, коли ставит на басмачей и националистов, грызется с Вели Каюм-ханом, злит самого Розенберга... И Фюрст, чуть приукрасив донесение Каракурта, доложил о нем своему шефу.

Фюрст, в распоряжении которого находились десятка два человек, в том числе и Таганов, приказал «министру обороны» ТНК Баймирзе Хаиту, этому стручку гороховому в форме немецкого лейтенанта, собрать своих людей. Заспанные, полупьяные командиры несуществующих частей, начальники несуществующих штабов выстроились во дворе здания Туркестанского национального комитета.

— Лучшие сыны Германии проливают кровь за вашу свободу! — орал Фюрст с пеной у рта. — А что делаете вы? Давно ли питались лагерной баландой, мразь помоечная? Мусульмане? Забыли, какими вы были настоящими мусульманами[28] за колючей проволокой? Настоящими, в квадрате... Теперь отожрались? Бездельники! Думаете отсидеться за спиной храброго немецкого солдата? Нашего фюрера? Дудки! Мы освободим Среднюю Азию и Казахстан сами, а вы останетесь на бобах... Вместо того, чтобы не спать ночами, ездить по всей Европе, агитировать, формировать части из своих земляков, вы киснете тут от безделья!..

Оберштурмбаннфюрер отметил бравую выправку, спокойное, волевое лицо Таганова и почему-то сразу сбавил тон.

— Подумайте о своем будущем, — успокаиваясь, продолжал Фюрст. — Вас ждут дома! Одни въедут на белом коне, а такие, как вы, вернутся домой на паршивых ишаках. Задом наперед. Думаете, на вас свет клином сошелся? Да в лагерях вашего брата хоть пруд пруди...

Распустив строй, Фюрст пригласил Ашира к себе в кабинет, расположенный по соседству с кабинетом Каюмова. Их отделяла лишь стена со встроенным камином. На противоположной стене почти до самого потолка блестела изразцовыми плитами старинная печь, украшенная фигурками в стиле барокко. Камин служил бутафорией, его построили не то как дань моде, не то с иной целью. Свойственное немцам мещанское смешение вкусов, подумал Таганов, к тому же из кабинета Фюрста удобно подслушивать все разговоры у президента.

Ашир уселся на предложенный стул, согласился выпить чашку кофе, хотя вновь не преминул напомнить о своем полном равнодушии к этому напитку.

— Говорят, вы равнодушны и к выпивке, — усмехнулся Фюрст. — Это похвально, но и подозрительно... особенно в компании пьющих.

— Меня это не волнует, господин оберштурмбаннфюрер, — небрежно произнес Ашир. — Достаточно того, что в Германии я научился пить кофе.

— А я не прочь выпить. Но кофе, скажу, тоже божественный напиток. Умело сваренный, он как желанная женщина: обжигающе горячий и нежно-сладкий. В вашем вкусе, наверное, жгучие брюнетки?

— Не угадали, господин Фюрст, в моем вкусе белокурые женщины. Безумно люблю одну немку. Какую? Даже под пыткой не скажу!

— А вы шельмец! — Фюрст рассмеялся, потом напомнил об их первой встрече, откровенно признавшись, что не доверял тогда Таганову. Но после случая с группой «Джесмин» и отличной рекомендацией Геллера последние сомнения у него рассеялись. Он умолчал о шифровке Каракурта, подтвердившего легенду Таганова, хотя, видимо, именно она сыграла решающую роль в том, что советскому разведчику поверили окончательно.

В комнату без звука вошел адъютант Фюрста, неся на подносе кофе и две рюмки коньяка. Оберштурмбаннфюрер не замедлил опорожнить свою рюмку. На его вопросительный взгляд Ашир покачал головой.

— Что-то не хочется пить, господин оберштурмбаннфюрер. Спасибо!

Фюрст словно того и ждал — молча осушил чужую рюмку. Как ни странно, быстро захмелел и стал жаловаться:

— Душа болит, только алкоголь унимает... А вы, друг мой, счастливчик! На вашем лице ни тени, ни облачка. Легко человеку, когда ему все ясно. А я вот, кажется, блуждаю в потемках. Не смотрите, что я такой. Толстяки, говорят, благодушны и спокойны. Мне же по ночам кошмары снятся... — Будто опомнившись, что не в меру разболтался перед этим азиатом, Фюрст сменил тему разговора: — Да не сны собираюсь я вам рассказывать. Дело хочу предложить.

Он потер щеку, задумался: не переиграл ли? «Откровенность» тоже была его излюбленным коньком: расположишь к себе человека, смотришь — тот размякнет и проговорится. Выйдя из-за стола, уселся в кресло, стоявшее напротив Таганова.

— Вы все рвались в ТНК. Это в моих силах, могу устроить. Только что вам, да с вашими способностями, делать в этом вонючем болоте? В кругу оболтусов сами станете прохиндеем... В интересах Германии, будущего вашей родины и вашей карьеры лучше перейти работать к Мадеру. Да-да, к нему! Но с одним условием: все, что будет происходить там — разговоры, беседы, и не только Мадера, но и его приближенных, — должно быть известно мне. Только мне!

Таганов помялся, недоуменно пожал плечами.

— Я не знаю, как поступить, господин оберштурмбаннфюрер. За доверие спасибо! Но я — не разведчик, понимаете, я учитель по профессии. Мне проще с людьми работать, ну, хотя бы агитировать военнопленных в лагерях. Моя карьера разведчика уже один раз оборвалась в самом начале, там, под Винницей...

— Я не тороплю вас, шарфюрер, с ответом. — Фюрст взял со стола чашку кофе. — Подумайте! У Мадера вам найдется работенка по душе. Такая, о которой вы говорите. Только ее надо совмещать с моим заданием. Мне там нужны надежные люди. Не на кого опереться, сами видите — сброд... Вы, Эембердыев, правы: чтобы стать разведчиком, надо быть особенным человеком. Суровым, безжалостным. А вы человек мягкий. Не так ли? И все же, шарфюрер, подумайте, не пожалеете. В вас есть эдакая врожденная изюминка, умение расположить к себе...

Едва за Тагановым закрылась дверь, фашист вызвал к себе Джураева, секретного агента по кличке Роберт. Сверкая золотой челюстью, тот заискивающе улыбался Фюрсту, хмурый взгляд которого не предвещал ничего доброго.

— Вам надо похудеть, Роберт. Придется сесть на строгую диету. — И, не обращая внимания на сникшее лицо провокатора, оберштурмбаннфюрер приказал вошедшему адъютанту: — В зондеркамеру его!..

Вскоре в один из лагерей военнопленных вместе с группой вновь прибывших попал и Джураев, выряженный в рваную красноармейскую гимнастерку и полуразвалившиеся сапоги, подпоясанный веревкой, на которой висела банка из-под консервов. Небритый, похудевший, он ничем не отличался от таких же измученных фашистской неволей людей.

Провокатор крадущейся походкой шнырял среди военнопленных. Подсаживался к одним, а если убеждался, что они еще долго будут молчать, перебирался к другим, более словоохотливым, и тогда будоражил их души разговорами о доме, о матери, о детях... Жизнь в плену научила многих главному — умению молчать, не доверять всякому. Осторожных и молчаливых он опасался, но брал на заметку, к доверчивым прилипал как банный лист.

— Чего же ты не бежал раньше, на родной земле? — У провокатора хищно раздувались ноздри, словно обнюхивая добычу. — Там было проще...

— А ты? — насторожился новый знакомый. — Чего сам-то не сбег?

— Смотри! — Джураев расстегивал гимнастерку, обнажая грудь и живот с розоватыми шрамами — следы операции, искусно сделанной эсэсовским хирургом в немецком госпитале. — Это все они, гады, истязали. Три месяца, как собака, в тифозном бараке провалялся, чуть не сдох... Но я убегу. Если хочешь, давай вместе. Тут еще есть надежные ребята. Говорят, здесь действуют наши подпольщики. Надо бы их найти — помогут! Попробуй и ты поискать. Только будь осторожен!..

И провокатор ушел, чтобы после прийти еще и еще: не выведал ли доверчивый простачок какую-либо новость? Но этим новым знакомым оказался туркмен Алты Байджанов, попавший в плен еще под Смоленском.

Джураев не знал устали, ведь Фюрст сгноит в лагере, если провокатор не отыщет дичь покрупнее. И он рыскал по баракам, не зная покоя ни днем, ни ночью, мельтешил перед глазами эсэсовцев. Иногда они хватали его, избивали, бросали в карцер, а Фюрст, не раскрывая агента, приказывал доставить к нему доходягу.

— Пусть шляется. Его дни сочтены, вот-вот подохнет! — говорил Фюрст охране, отпуская Джураева в барак. И провокатор, изрядно поколоченный, но накормленный и напичканный наставлениями оберштурмбаннфюрера, выискивал добычу словно гончая, пущенная по следу.

...Таганов в эсэсовской форме прогуливался по улицам весеннего Берлина. Обыватели опасливо косились на него, встречные солдаты и унтер-офицеры отдавали приветствие. Будто невзначай он зашел в цирк-шапито, разместившийся на расчищенной от руин площадке. Под высоким брезентом было холодно, зрителей на скамьях мало. Ашир прошел к свободному первому ряду, сел, осторожно огляделся.

Грустный, до неузнаваемости размалеванный клоун играл что-то сентиментальное на пиле, беспрестанно кривлялся, отпуская плоские шутки. Зрители, в большинстве солдаты-отпускники, заразительно ржали.

Удивительная вещь — юмор. У туркмен он утонченный, с глубоким философским смыслом, и Ашир всей душой воспринимал его нюансы. У немцев же он, как правило, неотесанный, грубый, и вызывал у Ашира не смех, а грусть или досаду.

Клоун, сопровождаемый выкриками зрителей, наконец убежал за кулисы. На арену вышла тоненькая гимнастка в халате. Это была Белка. Пока униформисты готовили снаряды и трапеции, она ходила по рядам, раздавая зрителям программки. Вот девушка подошла к Аширу, улыбнулась ему. Таганов в тот момент не думал о том, что Белка была немкой. Она — своя, друг!

Ашир почти ничего не знал об этой мужественной девушке, кроме того, что она дочь немецкого коммуниста. Ее отец был близким другом Тельмана, в свое время закончил в Москве Институт красной профессуры, мать — антифашисткой, единомышленницей Розы Люксембург. Родителей Марии арестовало гестапо, их казнили без суда и следствия как «государственных преступников, угрожавших безопасности рейха». А маленькую девочку отдали на попечение богатым родственникам, которые пытались вытравить из нее память об отце и матери. «Воспитывали» ее в «Союзе девочек гитлеровской молодежи», а после — в гитлерюгенде. Многие ее сверстницы стали позднее функционерами гестапо и СС, а семнадцатилетняя Мария вступила в ряды борцов против нацизма. Не обошлось без влияния Альбатроса — Иоганна Розенфельда, некогда дружившего с ее отцом.

Ашир и Белка встретились глазами и поняли все, что должны были сказать друг другу. «Как она похожа на Герту! Такая же белокурая, красивая, только намного моложе», — улыбнулся Ашир своим мыслям,

Он развернул свою программку. Ряд строчек, где говорилось о номере некой дрессировщицы собачек, расшифровывался словами: «Нас интересует спецгруппа Мадера. Внедряйтесь в нее с целью сорвать формирование десантной армии. Используйте противоречия и соперничество между абвером, ТНК, немецким командованием».

Задумавшись, Ашир не заметил, как Белка вернулась за кулисы и тут же появилась без халата, в ярком гимнастическом костюмчике. Бравурный марш сменился плавной мелодией.

Таганов, придерживая одной рукой пилотку, посмотрел вверх. Девушка работала под самым куполом цирка, без страховки и предохранительной сетки. Он осуждающе покачал головой и, пробравшись осторожно между рядами, вышел из цирка. На улице вскочил в первый подвернувшийся трамвай, вышел через несколько остановок. Убедившись, что за ним никто не следит, взял такси и отправился в ТНК, на встречу с Фюрстом.

— Я подумал. Согласен, господин оберштурмбаннфюрер!

— Поздравляю вас, мой друг! — Фюрст удивительно легко поднял свою тушу из кресла, потер пухлые ладони. Его и так заплывшие глазки сузились — не понять, довольны или подозрительны. — Если не секрет, после каких же раздумий вы отважились на такой шаг? Может, советовались с кем?

— Шпионаж настолько грязное дело, что им могут заниматься только джентльмены, — галантно поклонился Ашир.

— О мой друг, от кого вы услышали столь мудрое изречение?

— Из уст одного английского резидента Интеллидженс сервис, — отчеканил Таганов, — который завербовал меня следить за вами, господин оберштурмбаннфюрер. А то ведь несправедливо получается: Мадер будет под колпаком, вы же без всякого присмотра!

— Да вы... вы шутник, шарфюрер! — захлебнулся от смеха Фюрст и вдруг, посерьезнев, спросил: — И все-таки почему вы решились?

— Я по своей натуре рационалист. Сначала меня уговариваете по-хорошему. Это признак вашего доброго отношения ко мне. Но я знаю, что, если я буду артачиться, вы все равно настоите на своем, пошлете меня в группу Мадера. И потом... — Ашир помялся, — можно откровенно? — Когда Фюрст одобрительно закивал, добавил: — Сознание тайной власти над Мадером, его людьми тоже заставило меня согласиться с вашим предложением.

— Уж не думаете ли вы командовать Мадером? — Фюрст будто не понимал смысла честолюбивых слов Таганова.

— Нет! Но ведь от меня, моей информации будет зависеть судьба Мадера и всей его братии.

Фюрст улыбнулся, раздумывая, какую же новую кличку дать своему новому агенту. Честолюбец? Или пусть останется прежняя — Осторожный, которую дали абверовцы. Может, Осторожный честолюбец? Нет, длинно! Пусть работает со старой. Вон, действует же Курреев — и неплохо — с прежней кличкой Каракурт.

Гестаповец остался доволен собою — не надо ломать голову, придумывая агенту новую кличку.

...После войны в кабинете советского следователя Фюрст показывал:

— Агент по кличке Осторожный был чертовски честолюбив, тщеславен, что и привело его к нам. Из всего сброда, увивавшегося в ТНК и вокруг его президента, Таганов был, пожалуй, единственным, кого не интересовали ни жратва, ни выпивки, ни женщины... Правда, позже, в Польше, мне доложили, что он встречается с какой-то артисткой из цирка-шапито. Навели справки: своих родителей она не помнила, воспитана в арийском духе. И чертовски красива. Да и Таганов был молод, привлекателен. Встречался он со своей циркачкой незаметно, словно людей стеснялся. В деле Таганов тоже был такой, не то, что некоторые... Таганова мы все называли Эембердыевым — боялся, что на родине, узнав, что он перебежчик, будут преследовать его родных. Среди эмигрантского отребья он был единственным светлым пятном. Моя находка!.. А как он Мадера обложил! Я знал о каждом шаге и вздохе этого авантюриста, который мнил из себя аса абвера, кичился своим аристократическим происхождением, а сам сел в лужу. Благодаря донесениям Таганова я смог убрать со своего пути Мадера, а заодно избавить германскую разведку от зарвавшегося мошенника. Пока в Аренсдорфе действовал мой агент Осторожный, я был спокоен.