Легион обреченных

СКОЛЬКО ВОЛКА НИ КОРМИ...

Каракурт с трудом верил в свое освобождение. Казалось, выпустили его из тюрьмы по ошибке или еще почему-то, о чем он мог вовсе не подозревать. Не ведал он, конечно, о тех жарких спорах, что разгорелись в стенах республиканского управления госбезопасности.

— Не вправе мы дольше держать под стражей Курреева, — говорил Иван Касьянов. — Или мы предъявим ему новое обоснованное обвинение и судим, как диверсанта, или же немедленно отпускаем на свободу. Но ведь он помог нам вести игру в эфире, благодаря ему удалось заманить в Каракумы четыре шпионско-диверсионные группы. Пятую немцы забросили на Ставрополье. Ее мы тоже обезвредили. Помогал он, конечно не за совесть, а за страх... Сейчас немцы что-то притихли. Или они больше не верят Каракурту и проверяют его, или еще что затеяли.

— Судя по сведениям Стрелы, — Чары Назаров оторвался от папки, лежавшей на столе, — немцам сейчас не до нашего тыла. Им бы наступление наших войск приостановить. В германских верхах идея с заброской десанта в Среднюю Азию, видимо, отпадает.

Касьянов, заметив, как Берды Багиев порывался что-то сказать, одобрительно кивнул, и молодой чекист, поблескивая новой звездочкой на погоне — многим участникам операции в Каракумах присвоили внеочередные звания, а иных наградили орденами и медалями, — легко поднялся со стула.

— Товарищ полковник! — горячо заговорил старший лейтенант. — Как можно освобождать из-под стражи Курреева? В двадцать седьмом он убил своего брата Мовляма, в тридцатом — Аннамета и его жену Байрамгуль. А мы его на все четыре стороны? Непонятно.

— По сути, Берды, вы правы. Но есть еще такое понятие, как формальности. На первое преступление Курреева розыскное дело не заводили, на убийство супругов тоже. Потому и обвинение в этих преступлениях не имеет законной силы. — И Касьянов укоризненно взглянул на Назарова.

— Кто знал, что Платон Новокшонов — предатель, — в голосе Назарова, начальника республиканского управления, проскользнули нотки досады. — Следствие по делу об убийстве Мовляма он запутал. Неопытные мы тогда были...

— Но почему замяли убийство Аннамета и его супруги? — сердился Касьянов. — Здесь кто помешал?

— Я уже давал вам объяснение, товарищ полковник, — чуть удивленно проговорил Назаров. — Следствие по этому делу вел Стерлигов, который не довел его до конца.

Убийство Аннамета и безносой Байрамгуль произошло незадолго до отъезда Назарова в Москву, когда тот уже числился курсантом Высших чекистских курсов. Стерлигов же, чувствуя бесконтрольность, халатно отнесся к случившемуся, не завел розыскного дела, дескать, чего бумаги плодить, если убийца за границу удрал. А когда начальник отдела по борьбе с басмачеством ГПУ республики вернулся с учебы, другие заботы заслонили эту историю. Стерлигова вскоре за несоответствие уволили из органов.

— Откровенно говоря, — заговорил Касьянов, — веревка плачет и по Каракурту. Дрожа за собственную шкуру, он предал своих хозяев, выдав многие секреты германской разведки. Возврата туда ему нет, и Каракурт это прекрасно понимает. Но человек он скрытный, лживый, неуравновешенный, жди от него любой фортель. Ему чужда наша мораль, ибо почти всю жизнь в чужую шкуру рядился. За ним глаз да глаз!..

Так Курреев вернулся в родной Конгур — к жене и детям, жившим в новом доме, заселенном перед войной, на месте старой мазанки, от которой и следа не осталось.

Айгуль уже не работала в сельсовете. В войну, когда почти все мужчины ушли на фронт, не усидел дома Агали Ханлар, давно вышедший на пенсию. Аксакал заступил на место Айгуль, в едином лице исполняя обязанности председателя, секретаря и рассыльного, а она трудилась в колхозе, руководя большим цехом, где шили для фронта теплые вещи. Всей душой отдалась делу и детям, смирившись, что нет у нее мужа, и, видимо, никогда больше не будет.

В ту пору много было вдов, сирот. И Айгуль причисляла к ним себя и детей. И вот, будто снег на голову, Нуры объявился. Откуда? Впрочем, догадывалась... Надолго ли? Поживет чуточку, покуролесит, и снова как в воду канет, поселив в ее душе боль и горечь, что после долго не сможет прийти в себя, взглянуть людям в глаза. Она чувствовала: в ней с каждым днем что-то притуплялось, хотя шел всего тридцать пятый год. Может, от того, что казнила себя: «Ты — жена предателя!» — эта душевная рана порождала какое-то чувство приниженности. Правда, люди, близко знавшие ее, не давали повода так думать. А она терзалась... Иль так отвыкла от Нуры? Живешь с ним, будто с чужим, и не ведаешь, что у него в мыслях. Будь он мягче, поласковее, глядишь, притухли б обжигавшие сердце думы..,

Нуры часто уезжал из дома, ездил в Геок-Тепе, Ашхабад в поисках работы, но по душе пока ничего не находил. А что он, собственно, мог? В шпионском да воровском ремесле никто не нуждался. То, чему научили его на чужбине, здесь не пригодилось. И он возвращался домой злой, усталый. Айгуль предлагала работать в колхозе, его это бесило: «В навозе копаться?» К несчастью, Каракурт отвык от земли и лопаты, от труда, облагораживающего человека. Он забыл, как выращивается хлеб, как пахнет свежескошенная трава, забыл об утренних зорях, которые когда-то встречал с Айгуль. Предательство тяжко своей расплатой — душевной пустотой.

И Курреев, словно оправдываясь, рассказывал жене, как жил, чем занимался вдали от дома, а она старалась перевести разговор на другую, близкую ей тему, и Нуры психовал, придирался к ней по всяким пустякам. Он злился, когда она задерживалась на работе, беспричинно ревновал, а однажды чуть не избил, увидев ее разговаривающую с мужчиной, оказавшимся председателем райисполкома.

Единственное, что согревало Айгуль, это радость сына Курбана и дочери Гульшат. Подростки, повзрослевшие в войну, они все же оставались детьми и были в неописуемом восторге, что у них наконец отыскался отец... Он вовсе не басмач, а такой же, как отцы у всех аульных мальчишек, ушедшие на фронт. Он только чуточку отдохнет, наберется сил и пойдет бить фашистов.

А Нуры жил как во сне, не понимая стараний Айгуль, пытавшейся уговорить его работать мельником на колхозной мельнице. Разве дитя волка становится ручным? Не жена, а чекисты хотят его приручить, выжать всего, А что после? К стенке?..

— После школы дети работают в поле, — объясняла Айгуль, — жнут хлеб, колосья подбирают. Сейчас плохо с одеждой, вот и ходят в латаном — война идет, — ее голос звучал с болью.

На какой-то миг лицо Айгуль словно затмилось упитанной физиономией банковского чиновника в Берне. Его голос запомнился тихим бульканием: «Мир могут сотрясать войны, но швейцарский банк, свято храпящий тайну вкладов, непоколебим. Ваши капиталы будут давать проценты и храниться вечно...» И Нуры с холодящей сердце тревогой подумал о своих деньгах в далеком Берне. Их хватило бы, чтобы одеть, обуть всю семью, накупить много-много костюмов и жить безбедно. Надолго ли? «Не бросишь терьяк и спиртное, — говорит Мадер, — твои капиталы быстро улетучатся дымом. Подумай про черный день!» Его, Нуры, увещевал, а сам не просыхал... Не делай того, что мулла делает, а поступай, как он велит. Отчего у него вдруг голова закружилась? Ах, да, запах опиумного дыма почудился...

Айгуль поставила перед мужем чайник, пиалу.

— Кофейку бы сейчас, — поморщился Нуры, увидев, как жидок чай в пиале. — У немцев только кофе пьют.

— Туркмены никогда не имели пристрастия к кофе, — возразила Айгуль. — А потом его сейчас днем с огнем не сыщешь.

— Что это за страна, где кофе не сыскать?

— Мы не немцы. И война идет. В аул что ни день похоронка приходит, а ты про кофе вспомнил. При людях такое не ляпни!..

В глазах Курреева вспыхнула злоба, он схватил чайник и швырнул им в Айгуль, она увернулась и заплакала. Нуры тут же опомнился, но долго еще дулся, сопел и наконец попросил у жены прощения. И она заулыбалась ему сквозь слезы, засветилась, словно солнышко из-за хмурых туч. Он увидел прежнюю Айгуль, ту, которую носил в своем сердце еще с той поры, когда между ними еще не было ни Джунаид-хана, ни Мадера, ни треклятой чужбины, разлучившей их.

Любил ли Нуры своих детей? Они его скорее раздражали, нежели радовали. Он не мог привыкнуть к их шуму, беготне...

— В Германии чужие дети без разрешения хозяев к ним и ногой не ступят. — Нуры наблюдал в окно за своими детьми, игравшими во дворе с соседскими ребятами. — Ты, Айгуль, разрешаешь им к нам приходить?

— Жалко, что ли? — простодушно ответила Айгуль. — Двор просторный, и нашим детям одним скучно...

— Когда играют немецкие дети, слышно даже, как муха пролетит. Разговаривают шепотком, взрослым не докучают.

— Самая волшебная музыка на свете, Нуры, — это детский смех.

— Наши же как дикари! — досадливо поморщился он. — Не могут без крика и гвалта.

— На то они и туркменские дети, — спокойно отрезала жена. — Мы не немцы, запомни это, Нуры! Сейчас в каждом доме проклинают фрицев, навязавших нам эту проклятую войну. А у тебя они с уст не сходят.

Айгуль была права, но Курреев не хотел признаться в том даже себе. К его удивлению, жена теперь перестала безропотно соглашаться с ним во всем, как прежде она мягко, но настойчиво уже возражала ему, отстаивая свое мнение, и это больше всего бесило Нуры.

В Конгуре он сторонился всех, держался особняком, будто чужак, приставший не к своей стае, запрещал Айгуль приглашать в дом друзей, подруг, даже родичей — ее и своих. Но в Ашхабад Курреев ездил исправно, говорил, что вот-вот устроится. Однако чекисты, державшие Каракурта под наблюдением, догадывались, что его мысли заняты не только поисками работы.

Интуиция не подвела контрразведчиков. Каракурт, наезжая в Ашхабад, часто пытался незаметно выйти на кого-то, видимо, хотел проверить старые связи. Наконец, когда он посчитал, что усыпил бдительность чекистов, вышел на братьев Бяшима и Алты Ильясовых, которые жили на окраине города. Это были старые контрабандисты, вынужденные оставить запретное ремесло, а теперь работавшие на мясокомбинате...

— Шпионаж и контрабанда — родные брат и сестра, — заметил Касьянов. — Такие люди со своим доходным промыслом легко не расстаются. Интересно, откуда Каракурт знаком с братьями?

Копнули чекисты поглубже и докопались... Еще в тридцатых годах братья сотрудничали с английским консульством в Мешхеде, где под надежной «крышей» работал Джапар Хороз или Буркоз, под чьим контролем находилась агентурная и курьерская сеть английской разведки на территории Туркменистана.

— Тут не обошлось без Кейли, — докладывал Берды Вагиев. — По его заданию Хороз использовал братьев втемную. В последний раз Алты Ильясов проходил по делу Каламова, как его проводник по нашей территории. Это было после смерти Хороза, когда Кейли прибрал к своим рукам всю шпионскую сеть. Алты не знал, кого он довел до иранской границы. Его осудили, но по болезни освободили досрочно.

— Как говорится, вышел в тираж, — усмехнулся Касьянов. — Балласт англичанам больше не понадобился, — и, помолчав, сказал: — Все же Каракурт неспроста отыскал этих проходимцев. Зачем они ему?..

Курреев зачастил к братьям, ночевал у них, поступил работать на мясокомбинат. Казалось, жизнь его текла мирно, спокойно, хотя с семьей жил врозь, если не считать того, что раз в неделю проведывал жену и детей.

Однажды у караван-сарая Курреев увидел худощавого молодого туркмена, интеллигентно одетого, и окликнул его. Тот вздрогнул, замедлил шаг, но не остановился. Нуры посмотрел по сторонам и пустился за ним вдогонку.

— Машат, стой, чертов сын! — Курреев схватил перепугавшегося туркмена за рукав. — Откуда ты взялся? Какими судьбами?

Оба торопливо свернули в переулок и, наспех поговорив, тут же разошлись. Наблюдавшему за Каракуртом чекисту их разговор услышать не удалось.

Чекист знал этого молодого туркмена, сына батрака. Его отец, поддавшись уговорам родового вождя, перебрался в Иран и там вскоре умер. Юноша еще подростком остался на попечении дальнего родича, пас байских овец в Туркменской степи. Влюбившись в самую молодую, но болезненную жену бая, бежал с ней в Туркмению. На Родине к нему отнеслись с теплым участием, да и сам он оказался на редкость способным парнем, поступил на подготовительное отделение сельхозинститута, закончил его с отличием. В институте будущий зоотехник Аннаков зарекомендовал себя общественником, отзывчивым человеком, вступил в комсомол.

На последнем курсе у Аннакова умерла жена, на руках остался ребенок. Правда, он знал, что это произойдет рано или поздно, но все же не терял надежды.

— Я надеялся на чудо, — грустно сказал он друзьям. — Мое самое большое приобретение, конечно, Родина, но счастливым по-настоящему я мог быть со своей незабвенной Аннагуль.

Безутешным было горе молодого человека, вынужденного отдать маленького сына на чье-то попечение. Никого не оставляла равнодушным его трогательная, романтическая любовь с такой трагической развязкой. А друзья, не чаявшие в нем души, старались всячески облегчить его страдание.

Но живой думает о живом. Вскоре после выпускных экзаменов Аннаков, получивший направление на работу в пригородный колхоз, неожиданно женился на медичке Зибагуль, или Зине, как ее называли. Ее мать была астраханской татаркой, отец — туркмен. Друзья Аннакова скептически относились к Зине — не пара она ему. Взбалмошная девица закончила медицинский институт благодаря стараниям отца, начальника одного из управлений Наркомата земледелия республики. Злые языки судачили, что Аннаков прельстился положением тестя. Но о вкусах не спорят, и приятели, гулявшие на скромной свадьбе, от всего сердца поздравляли жениха. За умершим нельзя умирать, говорят туркмены.

Женившись, Аннаков не предпринимал никаких шагов, чтобы перевестись в город, наоборот, не рвался из колхоза, хотя Зина не давала покоя ни ему, ни отцу, считая, что место мужа только в Ашхабаде. Два года отработал на селе молодой специалист, набрался опыта, показал себя хорошим работником. В колхозе ему дали рекомендацию в партию... А когда началась война, его перевели в Наркомат земледелия, назначили главным специалистом управления животноводства, вместо ушедшего на фронт. Как и многие, Аннаков подавал заявление с просьбой направить его в действующую армию, однако из-за сильного плоскостопия его освободили от воинской службы.

Работником он оказался незаменимым, особенно когда в Ашхабаде появились иранские купцы и скотоводы, привозившие рис, сухофрукты, пригонявшие овец в обмен на одежду, обувь, драгоценности. Аннакова, владевшего фарси, приглашали на деловые встречи, куда он ходил с большой неохотой, чаще сказывался больным.

— Как Курреев при встрече назвал Аннакова? — переспросил Касьянов.

— Машат, — ответил Багиев, обстоятельно побеседовавший с младшим лейтенантом Тачевым, который вел наблюдение за Каракуртом. — А по документам он Эзиз. Так его все зовут.

— Туркмены иногда нарекают детей несколькими именами, — заметил Назаров. — Одно приживается, другое как бы в запасе.

— Но ведь встреча с Курреевым испугала Аннакова, — возразил Багиев. — Когда и где Каракурт, бывший резидент абвера, мог познакомиться с батрацким сыном? Может, Аннаков не тот, за кого он себя выдает?..

— Да, загадка какая-то, — произнес Касьянов. — А почему Аннаков избегает встреч с иранцами? Будь я на его месте, то поискал бы среди них знакомых, чтобы сказать: «Смотрите, у вас меня и за человека не считали, а на Родине ученым зоотехником стал, высокий пост доверили...»

— Может, ему неприятно ворошить прошлое, — сказал Багиев. — Или боится быть узнанным, если выдает себя за другого...

— Сколько же таких пар перешли границу в последние годы? Каковы мотивы? — неожиданно поинтересовался Касьянов у Назарова.

— Четыре, товарищ полковник. Мотивы примерно те же, что и у Аннакова. — Назаров сразу уловил ход мыслей старого чекиста. — Почти в одно время все попросили разрешение остаться жить в Туркменистане. У всех истории похожи. Я их устраивал на работу, помогал жилье получить... Немцы, когда хотят кого-то внедрить, на такие штучки мастаки, да только к этим влюбленным парам они никакого интереса не проявляли. К тому же один из молодых мужчин умер, двое воюют на фронте.

— Уж больно у Аннакова история романтичная...

Разыскав братьев Ильясовых, Нуры возлагал на них большие надежды: все-таки троюродные дядья по материнской линии. Глядишь, деньгами помогут, может, и за кордон переправят. Будучи в Иране, Каракурт знал, что те сшивались в Мешхеде вокруг рыжебородого петуха, как он называл Джапара Хороза, оказавшегося однолюбом — не переметнулся окончательно к немцам, продолжал служить англичанам. Будто чуял, что германский корабль даст течь. Так уж и однолюб?! Каракурт сам «совратил» его: в тридцать шестом году он по заданию Мадера натравил на Хороза иранскую полицию. Его арестовали, держали в зиндане, пока не вмешался английский консул. Рыжебородого освободили, но не за спасибо — поклялся на Коране, приложив к тому подписку, что будет служить тайной полиции Ирана, поставляя ей те же материалы, что и для англичан. Особо оговорили лишь информацию о прогрессивных деятелях страны и поведении эмиграции.

— Хороший... человек, — благодушно улыбнулся Бяшим, тощий, будто прокаленный солнцем, пожилой человек со слезящимися глазами.

— Ты про этого рыжебородого шакала? — Алты чуть помоложе брата, такой же поджарый. Глаза осоловевшие — часа два назад в компании с братом и Курреевым вдоволь накурился терьяку и теперь пребывал, как и те, в блаженном состоянии. — Лицедей, однако... В Мешхеде все туркмены от него шарахались, как от прокаженного. Людей, шакал, продает... А для тебя, брат, был хорош потому, что ты сам изрядный простофиля. Он тебе крохи давал, а себе куш отхватывал...

— Зато мы беды не знали тогда, меле ёрга[40] у нас не переводился. И нахлебников у нас не было. — Бяшим осторожно глянул на Нуры, кейфовавшего на кошме и, возможно, слышавшего попреки родственников. — Чтобы на мысгал заработать — набегаешься. А теперь еще вот с племянником делись. Нет, чтобы самому принести.

— Откуда? — Алты тоже с опаской посмотрел на Нуры. — Сам зубами щелкает.

— Будь у меня золото в швейцарском банке, знал бы что делать...

— Толку-то от этого золота? Оно сейчас как жаркое из еще неродившегося зайца.

— Это вы мои косточки перемываете? — Нуры со злой усмешкой подсел к дядьям. — Чем чужое считать, лучше помогите!..

— С ними, — Бяшим похлопал по ногам, — я и до Багира[41] не дойду...

— И не надо! Ты знаешь иранского приказчика Мамедяра?

— Знаю. Он гурты овец на мясокомбинат пригоняет.

— Ты пойди к нему... — Нуры зашептал на ухо Бяшиму. — Понял? — и, не дожидаясь ответа, уставился на Алты: — Надеюсь, у тебя ноги не болят? Сможешь ради племянничка прогулку совершить?

— Не смотри так на меня, не боюсь, — тихо заговорил Алты. — Хочешь к своему золоту уйти? Напрасно. Мы с Бяшимом видели все — и золото, и красивых женщин, и сладкую жизнь... Чем человек богаче, тем беспокойнее его жизнь. На своей шкуре испытали.

— Не слушай ты его, Нуры! — плаксиво воскликнул Бяшим. — Он тебе сейчас банки начнет рассказывать...

— А почему не рассказать, если из добрых побуждений.

— Ну, давай, рассказывай, — снисходительно проговорил Курреев.

— Как-то аламаны разграбили город и скрылись в горах, — начал Алты. — Вечером атаман разбойников призвал к себе лазутчиков: «Сходите в город, поглядите, чем заняты горожане?» Вернулись лазутчики, сообщили: «Собрались всем городом и плачут, да еще с причитаниями...» Предводитель приказал своему воинству напасть еще раз. Аламаны обобрали жителей до ниточки. А вечером лазутчики опять пробрались и увидели знакомую картину: горожане обливались горючими слезами. Атаман снова отдал приказ: значит, есть что оплакивать. Грабители унесли из города все, что смогли. В третий раз побывали в городе лазутчики и с удивлением доложили: «Горожане собрались на площади, поют, танцуют, вино пьют... Словно их и не грабили!..» И атаман повелел своему отряду сниматься. «Так могут веселиться только очень бедные люди, — сказал он. — Теперь у них ничего не осталось...»

Алты горестно вздохнул и продолжил:

— Мы с братом были богаты. А потеряли богатство — покой обрели. Но остались без семьи, друзей, ни кола ни двора... Аллах все видит. Нечестно нажитое не приносит счастья. Зато на родной земле живем, здесь родились, здесь и умрем... Мы ведь всю жизнь дрожали, каждый миг ждали — вот придут, вот арестуют. Отсидели — и успокоились...

— Ты мне мозги не тумань! — взъярился Каракурт. — Поможешь?

— Не сердись, Нуры, сделаю как хочешь. Смотри, не пришлось бы потом локти кусать...

В день, когда Мамедяр появился на мясокомбинате, Каракурт засветло пришел к братьям. С вечера зарядил дождь. Пораньше потушили лампу, прикорнули на кошме. Ночью Курреев, не зажигая огня, разбудил Алты, а Бяшим проснулся сам. Алты вырядился в одежду Каракурта, а тот надел на себя дядин халат и тельпек.

— Будешь идти, — напутствовал Каракурт, — держись прямо, старайся, как я, шагать легко, ноги не волочи.

Выйдя на дорогу, Алты зашагал подпрыгивающей походкой. Колхозные подводы возвращались с мелькомбината, куда сдавали ячмень нового урожая. Старый контрабандист сразу учуял, что за ним увязалась тень, неотступно следовавшая от самой мазанки.

Действительно, в темноте младший лейтенант Тачев принял его за Каракурта. Когда тот сел в первую нагнавшую его подводу, он уцепился за последнюю и доехал до развилки дороги на Конгур, где соскочил и Алты. Чекиста поначалу обескуражила поездка Каракурта в неурочный час, но, наслышанный о его неуравновешенности, к тому же больная фантазия опиомана может толкнуть на все, он воспринял ее как должное. И молодой контрразведчик, пока не подозревая о своей оплошности, проводил Алты до самого дома Курреевых, где тот постучался в дверь, и ему отворила удивленная Айгуль.

Тем временем переодетый Каракурт держал путь по другой дороге к холмам, где табором стояли иранцы, собиравшиеся с рассветом двинуться к границе, домой. Мамедяр, с которым договорился Бяшим, уже ждал Курреева, представившегося коммивояжером одной берлино-стамбульской торговой компании, другом самого Вели Кысмат-хана. Для весомости назвался и родичем самого Кульджана Ишана, возглавлявшего в иранской Хасарче «Туркменский национальный союз».

— Мне достаточно имени уважаемого Вели Кысмат-хана, — приторно улыбался приказчик круглыми холодными глазами, догадываясь, с кем имеет дело, — чтобы выручить вас из беды... А знакомство с родственником досточтимого Кульджана Ишана льстит мне. Надеюсь, ни ваш родственник, ни ваша компания не забудут моей доброты и риска? В наш лживый век стало опасно помогать даже единоверцам. Я сам свидетель, как один правоверный выдал зеленым фуражкам такого же правоверного...

— Мамедяр-агайи, — перебил Каракурт, едва шевеля посиневшими от страха губами, — я понял вас и в долгу не останусь. А пока возьмите это, — и протянул приказчику два массивных билезика[42] старинной работы. — Наша компания солидная, она не забывает истинных друзей.

— Странные люди шурави[43], — Мамедяр оценивающе взвесил на руке дорогие браслеты, — никакого понятия о своей выгоде... Мы хотели обменять на золото и драгоценности свой рис, кишмиш, муку и урюк, живых баранов. Не меняют! Сдают за спасибо в фонд обороны государству, а сами впроголодь живут... Хорошо, правительство республики кое-что закупило, иначе мы и дорогу бы не оправдали...

Еще долго тянул дошлый приказчик из Каракурта жилы, пока не получил от него расписку, что обязуется сполна рассчитаться с Мамедяром в Иране.

В то же утро Каракурт открыто перешел границу через контрольно-пропускной пункт, предъявив подлинные документы иранского чабана, который, заболев, за день до того был помещен в ашхабадскую больницу, а паспорт его хранился у приказчика.

Так Каракурту еще раз удалось ускользнуть за кордон. Он стал опасен, поскольку понял: Ашир Таганов и Ашир Эембердыев — одно и то же лицо, советский разведчик. И теперь Каракурт, чтобы как-то выкрутиться в глазах немцев, может выдать Таганова.

Больше всех за Ашира терзался Иван Касьянов. У самой цели был парень! Счастье, если успеют отозвать... Стареешь, браток, казнился бывалый балтиец. И он воспроизводил в памяти допросы Каракурта, день за днем, его показания... Предатель, спасая свою шкуру, выдавал секреты своих хозяев, называл явки, имена известных ему гитлеровских агентов и их сообщников, всех, с кем прямо или косвенно перекрещивались его шпионские дороги. Он рассказал много ценного, посвятил во многие тайны абвера и СД. Даже его хождения по Ашхабаду вывели чекистов на весьма интересный «объект», о котором никто и не подозревал.

По дороге на Мешхед Каракурт хотел улизнуть в Хасарчу, но Мамедяр вцепился в него мертвой хваткой. До самого города с него не спускали глаз.

В Мешхеде Каракурт знал многие явки, известно ему было и местонахождение Черкеза. Правда, он выдал эти адреса чекистам, которые, пользуясь присутствием на территории Ирана советских войск, не замедлят их обезвредить, но все же надеялся, что Черкеза не арестовали. Курреев всегда верил этому парню, да и терьяк у него никогда не переводился, для Нуры трубочку-другую никогда не пожалел. Где еще такого простака отыщешь? Уж он-то земляка в беде не оставит, поможет откупиться от Мамедяра.

К счастью, Черкез отыскался. Мадер вовремя позаботился сменить вывеску фирмы, и теперь тот представлял торговую компанию Турции: спрос на немецкие товары в Иране упал, особенно после того, как Красная Армия, громя фашистов, вступила на территорию Польши, Румынии, Чехословакии...

Черкез, пока ничего не ведавший о Каракурте, встретил приветливо, но за внешней беззаботностью и веселостью хозяина дома, осунувшегося, постаревшего, гость все же углядел плохо скрытую печаль.

— Что стряслось? — Каракурт по-своему понял состояние Черкеза: может, Мадер взбучку дал, или победами красных опечален.

— Джемал... — в глазах Черкеза стояли слезы, — нет ее больше. Умерла в Берлине. Ей снова нельзя было рожать... Я только что оттуда.

Вот почему Черкез уцелел от ареста — его спасли похороны Джемал, решил Каракурт. Он подумал об Айгуль. Как бы сам отнесся к ее смерти? Так же горевал бы, как Черкез? Зевнул, потянулся, его всего ломило. Знакомое чувство: организм требовал опия.

— Меня сердце редко обманывает, — Черкез растирал виски. — Перед смертью Джемал мне приснилось родное урочище. Будто живем мы с ней в родительской мазанке, посадили вокруг живую изгородь. Выросла она высокой, зеленой. И вдруг кто-то воровски вырубил ее всю под самый корень. Проснулся ночью с болью в сердце, думаю, неужели аллах лишит меня живой изгороди, моей верной опоры на чужбине? Лишил. Нет моей Джемал.

Черкез умолк, думая о своем... А как Джемал тревожилась за него: агенты-двойники, как правило, редко умирают своей смертью. Но больше всего ее угнетала чужбина, и умерла она, пожалуй, от безысходной тоски по Родине. Еще Шаммы-ага говорил: «Орлы выводят своих птенцов только в родном гнезде». А Джемал хотела иметь ребенка хоть на чужбине...

— А ты не думай много, постарайся забыть ее. Мешхедского сушнячка[44] прими, лучше с чаем...

— Никогда эту отраву не употреблял.

— Напрасно. Глотнешь горошину — и как в раю! — У Курреева аж глаза заслезились. — Это бальзам от всех болезней, телесных и душевных. Он как аллах, всем помогает... Не найдется у тебя малость этого волшебного зелья?..

Черкез безучастно махнул рукой в сторону серой занавеси, прикрывавшей нишу в стене. Курреев нашел коробку, доверху наполненную коричневыми трубочками терьяка. Задыхаясь от жадности, незаметно положил одну трубочку в карман, от другой отломил кусочек с две горошины, размял пальцем в пиале с холодным чаем и залпом выпил.

Они сидели молча: Каракурт кейфуя, Черкез убитый своим горем.

— Как там Мадер? — Каракурт первым нарушил молчание. — Обо мне говорили?

— Он как-то упомянул, что ты вышел из-под его подчинения и работаешь на СД. Так что поздравляю с повышением...

— Какое, к шайтану, повышение! Я к тебе из Туркмении пришел. — Каракурт, заметив недоверчивый взгляд Черкеза, усмехнулся. — Не веришь? Чуть к стенке там не поставили. Вырвался... Знаешь, кого я в Ашхабаде встретил? Машата. Расфранченный ходит, увидел меня, испугался.

— Что-то не припоминаю такого.

— Да это же один из сыновей конгурского Атда-бая!

— О бае слышал, а сына у него вроде не было, — умышленно возразил Черкез.

— Даже три! Старшего, Эрена, я отправил в Германию, Машат — средний сын, а вот про младшего не знаю.

— Машат богат, как сам Атда-бай? — Черкез знал, что Каракурта теперь можно и не раззадоривать, с дурманом в голове сам все выболтает.

— Откуда? Машат живет в Туркмении под чужой фамилией. Его отец был другом Кейли и Джунаид-хана.

— То отец, а то сын, как небо и земля. Атда-бай давно умер...

— Зато Джапар Хороз и поныне служит англичанам. Не бросился, как мы, дураки, в объятия немцев.

— Но при чем тут Машат?— Черкез не сказал Каракурту о смерти Хороза.

— Его, оказывается, Хороз опекал, возился с ним. Рыжебородый тогда в английском консульстве служил, не прятался как мы... — Каракурт злорадно засмеялся. — И все же я ловко подставил его иранцам, он вшей кормил в зиндане, пока сам английский консул не вмешался. Везучий гад! А про Машата я тогда ни сном, ни духом...

— Подумаешь, важная птица! — усмехнулся Черкез.

— Вот и важная! Рыжебородый, выполняя приказ англичан, дорожил им. Году в тридцать пятом он снарядил в Туркмению группу во главе со своим сыном. Никто не вернулся, говорят, нарвались на чекистские пули. А Машата тогда не послал...

— Ты так и не сказал, Нуры, кем он сейчас...

— Простофиля ты, Черкез! Сколько у немцев служишь, а живешь, будто не на земле. Кем ему еще быть! Английский агент, как и его наставник.

— Но ведь Россия и Англия союзники. Зачем англичанам...

— Сегодня союзники, а завтра — враги, — снисходительно изрек Курреев. — Можно даже кожу сменить, но натуру — никогда. Как волк никогда не станет овцой, так и Англия в отношении большевиков. Так что, земляк, у нас с тобой еще не все потеряно...

Черкез немедленно связался с Центром, сообщил о появлении Каракурта в Мешхеде. Особо подчеркнул информацию о Машате Атдаеве, который, по предположению Каракурта, является английским шпионом, возможно, прошел подготовку в Пешаваре, в учебном центре Интеллидженс сервис.

Центр тут же дал Черкезу задание срочно известить по своим каналам начальника отдела контрразведки советской воинской части, расквартированной в Мешхеде, о местонахождении Каракурта, чтобы арестовать его! Хотя Черкез не мешкая исполнил указание Центра, задержать Каракурта не удалось, того и след простыл.

Чары Назаров в который раз листал документы, кропотливо собранные чекистами, анализировал каждую справку, акты экспертизы. Прежде чем заручиться ордером на арест, ему хотелось все взвесить. Да и прокурор дотошный, в прошлом армейский контрразведчик, у которого могли возникнуть самые неожиданные вопросы. А если арестуют человека ошибочно, незаконно?

Кто же все-таки Машат Атдаев, он же Эзиз Аннаков? Человеку, живущему под чужой личиной, будет предъявлено обвинение в шпионаже в пользу британской разведки. Располагаем мы фактами его шпионажа? Нет! Но зачем он перешел границу, скрыл свою биографию?

Назаров невольно пригладил рукой начавшие редеть волосы, задумался... И все же что-то нечисто во всей этой истории. Хороз ни с кем дружбу просто так не заводил. Какая была ему выгода от Машата? Но где Хороз, там ищи и Кейли...

А английский резидент в Мешхеде тоже выполнял волю своих хозяев, сам был напичкан их наставлениями. Особенно запомнился ему один визит перед самым отъездом в Иран. Его вызвали в знакомое многоэтажное здание с занавешенными окнами, что по соседству с тихим парком, напротив мрачного зева станции «подземки» — лондонского метро. Там размещался «мозговой центр» Интеллидженс сервис, направлявший всю разведывательную и контрразведывательную деятельность на иностранных территориях. В глобальном масштабе!

Шеф был строг, подчеркнуто вежлив, недолго беседовал с гостем, произнеся заученные фразы:

— Вы разведчик, сэр, значит, подобно часовому, стоите на страже его величества. Это обязывает вас быть похожим и на охотника в засаде, для которого не должно существовать никаких преград — ни физических, ни моральных...

Кейли понял правильно — не гнушайся ничем, руководствуйся иезуитским принципом: цель оправдывает средства, сам всевышний во имя величия Британии простит все прегрешения.

Эти общие, начиненные ядом фразы шефа обрели плоть и кровь в конкретных заданиях, которыми загружали Кейли в тихих кабинетах Интеллидженс сервис. Все оставалось по-прежнему, будто не Германия воевала с Советским Союзом, а Англия. Война с выстрелами, атаками, бомбардировками — дело одно, а бесшумная война — совсем другое. Пусть льется кровь немцев и русских, чем больше их погибнет, тем легче Британия приберет к своим рукам и Германию, и Россию с ее окраинами.

«Солнце никогда не заходит над Британской империей», — эти слова из песни выражают суть британского империализма. Так должно и быть, ибо англичане — исключительная нация, и она имеет на это право. Именно англичане, а не русские и какие-то там азиаты, несправедливо населяющие огромные территории. Их следует завоевать. Но как? Не в открытую, а тихой сапой, путем подрыва социализма изнутри, используя с этой целью и эмигрантские силы, националистов, которые охотно идут на услужение к иностранным разведкам. Ищите опору в эмигрантских «союзах», «объединениях», «комитетах», рекомендовали английскому резиденту в кулуарах Интеллидженс сервис; их лидеры способны на все, лишь бы услужить своим хозяевам и побольше напакостить своему народу, Родине...

Такими сведениями располагали туркменские чекисты о Кейли и Хорозе. Хотя они и могли помочь разгадке личности Аннакова, однако не давали право предъявить ему тяжкое обвинение.

Размышления Назарова прервал скрип двери. Размашистой походкой вошел Багиев. Он уже установил, что своего маленького сына от первого брака сразу после смерти жены Эзиз будто бы отправил к родичам, в соседний аул. Но откуда у него они взялись, если в своей автобиографии тот писал, что он — сирота и родственников в Туркменистане не имеет. Исколесив все окрестные аулы, Багиев выяснил, что разговоры о родичах — выдумка, а мальчик тоже вскоре умер и похоронен на Кешинском кладбище. Произведена эксгумация трупа ребенка, есть заключение судебно-медицинской экспертизы.

— Это не человек, а чудовище! — Багиев положил перед Назаровым акт, подписанный экспертами. — Он задушил собственного ребенка. Зачем он это сделал, мерзавец?!

— Значит, мешал, если решился на такое. С дальним прицелом действовал.

В тот же день Аннакова, жившего в доме тестя, взяли под стражу. К аресту поначалу отнесся спокойно, пока его не привезли на старую квартиру, где жил до второй женитьбы. Там он заметно сник, обессиленно опустился на табуретку посередине большой комнаты. Назаров, Багиев и один пожилой чекист, призванный в войну из запаса, внимательно исследовали стены, потолок, небогатую мебель, состоявшую из платяного шкафа, двухтумбового стола и нескольких стульев и табуреток. Двое понятых — русская женщина средних лет и однорукий фронтовик-туркмен — стояли у дальней стены, наблюдая за происходящим.

Между досками пола у порога Назаров заметил зазор и кинул быстрый взгляд на Аннакова — тот, не спускавший с него глаз, заерзал на месте. Багиев легко приподнял одну доску и увидел под ней аккуратно сбитый деревянный ящик. Когда его вскрыли, взору предстали пачки чистых бланков советских паспортов и военных билетов, свидетельств о рождении, браке и смерти, различных справок и квитанций, а также штампы, печати советских учреждений и организаций.

Багиев, подойдя к запыленному столу, не без усилий отодвинул его от стены, внимательно изучил содержимое выдвижных ящиков с книгами, учебниками. Среди них нашел захватанный коран в темно-зеленом матерчатом переплете, из которого выглядывала пожелтевшая от времени, свернутая вдвое бумажка. Подумав, что это обычная закладка, не придав значения, полистал коран и другие книги, потом занялся ящиками стола. Они оказались с двойным дном. В искусно сделанных тайниках лежали тугие пачки советских сторублевок, два новеньких пистолета бельгийской системы и заряженные обоймы к ним.

Тем временем Назаров взял коран, развернул заложенную в него бумажку и увидел столбцы цифр. Это было зашифрованное письмо, побывавшее, судя по виду, во многих руках, пока добралось до адресата. Сразу его не расшифруешь, но очевидный ключ — текст корана. И чекисты непременно его прочтут, не сегодня, так завтра. Радуясь, что идут по верному следу врага, начальник контрразведки республики одновременно вспомнил с удручающей горечью, что Касьянова срочно отозвали в Москву для выяснения обстоятельств побега Каракурта. Чем все кончится? Кто-то уже выехал для расследования... А ведь сиди Каракурт под стражей, навряд ли вышли сейчас на сына Атда-бая. Каракурт встретился с ним волею случая, но чекисты не случайно следили за Каракуртом, обратили внимание на подозрительное поведение его знакомого. Если бы не побег! Кто знал, что Каракурт выкинет такое? Маху дали, что и говорить.

Багиев молча подал новую находку, еще больше обрадовавшую Назарова. Это были инструкция и шифровальный блокнот. Чекист, не подав виду, спокойно заглянул в коран, полистал блокнот, сличил с цифрами на бумажке, затем задумчиво взглянул на шпиона.

— А вы, однако, не очень осторожны, инструкция предписывает шифровки тут же сжигать. Кстати, какое ваше имя занести в протокол: Машат Атдаев или Эзиз Аннаков, как вас нарек Кейли?

— Машат Атда-бай оглы! — сипло, не без спеси ответил он.

Перед Назаровым сидел противник, прошедший выучку у самого Кейли, и чекист давно уже обдумывал, как допросить его, чтобы тот ничего не утаил от следствия. Машат Атдаев не глуп. Идейный враг, ненавидевший все советское, он удачно внедрился шпионом, без сучка и задоринки начал вторую жизнь и потому не верил, что на чем-либо попадется. Его хозяева, казалось, продумали все: где учиться, как продвигаться по службе, даже как вести себя в случае непредвиденных обстоятельств...

Адресованное Атдаеву письмо было полностью расшифровано. В нем резидент сообщал о смерти Джапара Хороза, успокаивая агента под кличкой Каджар, что тайна о нем теперь известна только ему, Кейли, и еще одному-единственному человеку в Лондоне — их шефу. «Живи и работай спокойно, никто тебя беспокоить не будет. Задание остается прежним: вживаться дальше, любой ценой занять высокий пост в руководстве республики».

Сын Атда-бая всю жизнь ненавидел Советскую власть, лишившую его отцовских богатств. Разве такой собачьей смертью должен был умереть его отец, считавший себя славным потомком некогда царствовавшей в Иране шахской династии Каджаров? И в душе Машат лелеял мечту, что отомстит за все. Но вскоре понял, что это вряд ли осуществимо, ибо Советская власть, за которую стояли горой люди, показалась ему незыблемой. И какие люди! Не рвань вчерашняя, о ней и говорить не приходится, а такие, как Иомудский и Хаджи Мурат, белая кость. Бывшие царские полковники, не единожды гостившие у отца, пошли за большевиками... А началась война, дайхане взяли в руки оружие, ушли на фронт: их жены, дети пухнут с голода, но не покладая рук трудятся денно и нощно, чтобы одолеть Гитлера, не пустить чужеземцев на родную землю...

Все предусмотрели хозяева Каджара, только провал не входил в их планы. Но Кейли однажды сказал между прочим: «Случится поймают, не признавайся, что работаешь на Великобританию. Вали на иранскую, а лучше на афганскую разведку. На любую!.. Мы в беде не оставим».

Атдаев, горько усмехнувшись, оглядел шершавые стены камеры, прочные решетки на узких окнах. Отсюда выбраться никакие англичане не помогут. Им легче отказаться от него: «Разве союзникам пристало друг за другом шпионить?! Это, наверное, немецкий шпион, выдающий себя за английского», — ответят они на запрос советских властей. Избавились же англичане от Джапара Хороза. А он им, как пес, всю жизнь прослужил.

Ему стало нестерпимо жарко. Он рванул ворот рубашки, так как все тело покрылось липкой испариной, хотя ночь была прохладной. Машат заметался по камере и, подойдя к окованной двери, забарабанил кулаками, потребовал немедленной встречи со следователем.

Когда Атдаева ввели в кабинет, часы показывали полночь. Перед Багиевым на столе стоял небольшой глиняный чайник с латаным носиком и двумя пиалами. Лицо у старшего лейтенанта загорелое, со следами хронической усталости, по краям губ едва заметные складочки. Темные глаза оставались внимательными, чуть настороженными. Он указал Атдаеву на стул, налил себе в пиалу жидкого чая, вопросительно глянул на арестованного, предлагая тоже налить, но тот отказался...

Подростком, когда в Туркмении стали создавать кооперативы и колхозы, а в песках появились басмаческие отряды, отец его и братьев отправил в Турцию, к своим друзьям, Машат жил в фешенебельном районе Стамбула, застроенном виллами, с парками и садами, а учился в мусульманском лицее, куда ходили дети местных аристократов. Да, это были самые беззаботные годы его жизни. Они пролетели как сказочный сон. Кошмарным было пробуждение... в Каракумах, куда Машату пришлось поехать по воле Джунаид-хана, приказавшего отцу вернуть сыновей в Туркмению для пополнения его поредевших отрядов.

Военная карьера братьев была недолгой и неудачной. После гибели отца братья разъехались кто куда: старший Эрен снова подался в Турцию, а оттуда еще куда-то, самого Машата прибрал к рукам Джапар Хороз, а младший Вепали поехал с матерью в Конгур и, пожалуй больше всех выиграл, оставшись на родной земле. Но жил он недолго, следом за ним умерла и мать.

Машат, поселившись в доме Джапара Хороза, узнал о нем многое. Крупный бай, родовой вождь марыйского племени буркоз в период оккупации Туркмении англичанами воевал против Советов, формируя басмаческие отряды, снабжая их оружием и боеприпасами. Заодно, выполняя задание Тиг-Джонса, начальника разведки интервенционистских войск, Хороз вербовал земляков в английскую агентуру. Стоило белогвардейским частям сменить англичан, как он стал сотрудничать с деникинской контрразведкой, выдавая ей всех, кто симпатизировал большевикам. Опыта Хорозу было не занимать — долгие годы состоял еще осведомителем царской охранки. В двадцатом бежал в Иран, прикрывшись не бандами Джунаид-хана, а английским отрядом. Иначе не вывезти бы ему столько добра, награбленного в Туркмении на крови и слезах своих соотечественников.

Когда Машату исполнилось семнадцать лет, приехал Туг, черный от загара индус. Его тело, лицо, на котором огнем полыхали зрачки гипнотизирующих глаз, были настолько иссушены — в чем только душа держалась? — что казалось, ему невмоготу будет даже шевельнуть спичечными руками и ногами. Но он, необычайно подвижный, с первой же минуты завладел вниманием Машата. Индус не представился, но юноша догадывался, что тот от Кейли. Маг и чернокнижник, гипнотизер и врачеватель, он передавал свои мысли на расстояние. Мог, нащупав у человека пульс и глянув ему в глаза, сказать, чем тот болен. Принадлежность к таинственной касте «душителей» обязывала его знать множество приемов бесшумного и безболезненного удушения человека.

Кое-чему Туг и должен был научить агента, именно тогда получившего кличку Каджар. Индус увез его в Пешавар, на учебную базу Интеллидженс сервис, где из курбашей делали шпионов и диверсантов. Но Каджар принадлежал к агентам особого класса, и потому его отделили от всех, оберегая пуще глаз. Кейли часто приезжал к нему, брал на прогулки по окрестностям Пешавара и, подолгу беседуя с ним, умело навязывал юноше одну мысль — его исключительность, что он выше и лучше толпы, которую почему-то называют людьми. Коллективизм, забота о других — это мораль плебеев, тормозящая развитие общества; индивидуализм — вот рычаг, двигающий прогресс. Резидент тут же оговорился: в Советском Туркменистане, куда его готовят к заброске, думают иначе, поэтому он должен досконально изучить «красную мораль». Всегда веди себя так, наставлял Кейли, словно за тобой следят. Умей молчать, не перечь начальству, поскольку это любят повсюду — и у нас, и у большевиков. Не выгляди умнее своего руководителя — такого подчиненного тоже нигде не жалуют...

Слова английского резидента падали на благодатную почву — Машат, как губка, впитывал уроки своего наставника. Кейли все больше вводил Каджара в курс его будущей жизни. Он попадет в Туркмению с «возлюбленной», выдаст себя за бедного чабана. Это произойдет через год-другой, когда несколько по-настоящему влюбленных перейдут границу и попросят у Советов убежища. Следом за ними, под шумок, уйдет со своей «женой» и он. Большевики знают, как несладко живется бедноте в феодальном Иране, и рассказы перебежчиков обычно принимают за чистую монету.

А пока ему подбирали жену — красивую, но непременно с неизлечимой болезнью, чтобы наверняка разжалобить сердобольных большевиков. Зеленым фуражкам скажет, что перешел границу ради любимой, чтобы показать ее советским врачам, излечить от недуга... Она поживет год-другой и отдаст аллаху душу. У Каджара развяжутся руки, и он, «скорбя» по жене, будет старательно учиться, работать, пробивать себе карьеру выгодной женитьбой, угодничеством — все средства хороши.

Все шло как по маслу. Только вот в легенду Каджара не входило рождение ребенка. Да и Аннагуль жила больше «отведенного» ей времени. Это нарушало планы, но пока Машат обдумывал, что предпринять, Аннагуль скончалась.

Ее смерть абсолютно не тронула его. Когда Машат по приказу Кейли собирался убить своего маленького сына, он поначалу ходил сам не свой, даже забыл об уроках Туга...

— И все же рука у вас поднялась, — перебил его Багиев. — Как вы это сделали?

— Подушкой придушил. Зина чужого ребенка не приветила бы. Ребенок мог помешать моей женитьбе.

— Как вам удалось заручиться справкой о его смерти?

— В районной амбулатории врач знакомый... Сработала большевистская сердобольность, о которой говорил Кейли...

— А где вы познакомились с Нуры Курреевым?

— В урочище Ярмамед. Отец его услугами пользовался.

— Еще где встречались? При каких обстоятельствах?

— В Мешхеде. Видел издали у дома Хороза. Хозяин, узнав, выставил охрану, а меня настрого предупредил, чтобы я остерегался Курреева. Думаю, что он хотел меня повидать.

— С какой целью?

— Наверное, хотел перевербовать меня в немецкую разведку. Тогда в странах Ближнего и Среднего Востока велась охота на молодых людей. Немцы свою агентуру готовили в Германии, а у англичан свои базы были в Индии, Иране...

— С кем вы еще общались в Пешаваре?

— С тремя инструкторами-англичанами. Они обучали меня радиоделу, шифру, тайнописи, подделке документов, перлюстрации, владению оружием.

— Надеюсь, вы не забыли их имена, приметы?

— Помню. Я готов изложить все письменно.

Багиев положил перед Атдаевым бумагу и остро заточенный карандаш, спросил:

— Как Кейли определил вашу главную задачу? — Багиев устало поднялся, открыл окно — в кабинет ворвалась предутренняя прохлада.

— Он поставил три основные задачи, — ответил Атдаев. — Первая — внедриться, занять у большевиков руководящее положение. Вторая — искать влиятельные связи, завязывать знакомства с носителями секретов, то есть с партийными и государственными деятелями, военными, крупными учеными и их близкими. Третья предполагала многое. Путем интриг, наговоров, анонимок сеять вражду и недоверие между коммунистами и беспартийными, разлагать трудовые коллективы и партийные организации, создавая в них атмосферу подозрительности и неуверенности в завтрашнем дне. Всячески вносить разлад в ряды партии, компрометировать тех коммунистов, которые занимают руководящее положение...

Атдаев многозначительно помолчал, выпил стакан воды и продолжил:

— Эта тема была любимым коньком Кейли. Я одессит, говорил он, хорошо знаю Россию, а в Одессе живут мои родственники, и служба наша информирована... В Советском Союзе прокатились три волны арестов. Одна в двадцатых и две — в тридцатых годах. Ты думаешь, спрашивал Кейли, они прошли бесследно? Как бы не так! Они вселили в сердца арестованных, репрессированных и их близких злобу на большевиков, на руководителей государства. Тут еще и мы масла в огонь подлили, «помогли» господам чекистам состряпать обвинения на безвинных... А такое не забывается, обида у людей не проходит и с годами. Это чувство остается на всю жизнь, и такими же недовольными, озлобленными они, в свою очередь, воспитывают своих детей. Людской натуре свойственно забывать добро, но зла она не прощает... Таких вот людей, старых и молодых, должен я был брать на заметку.

— И много вы таких приметили? — поинтересовался Багиев.

— На удивление очень мало.

— Так и должно быть. Озлившись на блох, нельзя палить все одеяло. Обидевшись на кого-то, нельзя таить злобу на всю Советскую власть. Но в семье, конечно, не без урода... Как часто вы получали инструкции от Кейли и каким путем?

— Через тайник, в год один раз, в первой неделе мая. Иногда приходят и письма по почте — от мнимых родичей, с шифровкой. Опускают их в Ашхабаде.

— Кого мог использовать Кейли в качестве связного?

— Кого-нибудь из иранских купцов, скотоводов... Точно не могу сказать.

— О чем сообщил вам Кейли в последней шифровке?

— Я извлек ее перед самым арестом. Кейли писал, что Германия в этой войне потерпит поражение, а потому Англия должна будет активизировать подрывную деятельность против СССР. Он напоминал кратко о моих задачах, подбадривал меня, дал знать, что в скором времени мне в помощники пришлют двух агентов, легализованных под надежной «крышей». Видимо, Лондон торопит с созданием в Ашхабаде своей резидентуры. Но когда пришлют и каким образом, этого я не знаю. Кейли должен известить...

То ли почуяв опасность, то ли еще почему, но Каракурт у Черкеза не задержался. Ускользнул он и от Мамедяра. Теперь тот, конечно, насядет на Черкеза: рассчитывайся, мол, за своего землячка, наобещавшего от имени фирмы. Каракурт, словно затравленный зверь, метнулся к знакомому сарайману. Тот был жив-здоров, и, судя по его самодовольному виду, процветал по-прежнему. Он много знал, и нити от него вели куда угодно, даже к шахскому дворцу. Раньше он якшался с англичанами, затем с немцами. С вводом английских и советских войск акции немцев в Иране заметно упали, и те, кто прежде кичился дружбой с немцами, потянулись к англичанам, навязывались в друзья и к большевикам.

И ему никак не обойтись без проклятого сараймана, знающего подходы к английскому консульству. А куда еще податься? К большевикам пути отрезаны. Немцев предал. Узнай они про все, вздернут на первом же суку. Англичане же его «первая любовь», С Кейли они знакомы с двадцатых годов. Правда, Курреев, чувствуя себя за немцами, как за каменной стеной, не единожды пакостил англичанам, но кто знал, что фортуна так изменчива к немцам. Теперь у англичан сила и власть, а немцы горят белым пламенем.

Удивительная это сила — страх. Бывает, он даже труса делает смелым. У Каракурта не оставалось иного выбора, иначе погибнет. И страх придал ему решимости прийти к сарайману, чтобы тот помог выйти на Хороза и при его посредничестве снова пойти на службу к англичанам. Кем угодно — лишь бы уцелеть, лишь бы платили...

Сарайман, выслушав Каракурта, скорбно взглянул на собеседника:

— За день до вступления в Мешхед красных войск Джапара-агайи с семьей отправили в Кветту. Там он умер. Земля ему пухом...

Курреев недоверчиво взглянул на перса, с холодящей сердце тревогой подумал: «А что, если он донесет на меня? Разве мало в Иране немецких агентов арестовали?» И тут же покинул караван-сарай.

А рыжебородый Хороз был здоров как бык, не своей смертью он умер. На его беду, англичане с Сонетами союз заключили, а у большевиков с Хорозом свои счеты. Вот и спровадили рыжебородого из Мешхеда подальше от русских. Но и на этом не успокоились хозяева: Хороз слишком много знал. И тогда англичане убрали его, пока он не попал в поле зрения советском контрразведки...

Нуры Курреев догадывался об этом и думал, что его ждет такая же участь, попадись он немцам. А если домой вернуться с повинной? Хотите — казните, хотите — помилуйте, но поверьте...

Однажды Курреев, настроив приемник на московскую волну, услышал о первом туркменском генерале Якубе Кулиеве, о бессмертном подвиге бесстрашного молодого туркмена Айдогды Тахирова, у которого фашисты на груди вырезали звезду, однако батыр мужественно принял все мучения, не стал предателем... И дремучее сердце Каракурта всколыхнулось от гордости: есть еще настоящие джигиты! А когда зимой сорок третьего по всему Берлину развешали траурные знамена и фашистская Германия оплакивала свои отборные дивизии, перемолоченные под Сталинградом, в тайниках души Курреева всплыло злорадство.

И все же инстинкт самосохранения, страх толкали его обратно в объятия немцев.

Он должен быть в Германии, откуда ближе к Берну. Стоило ли бежать из дому, чтобы вернуться с полпути? Будет горько и обидно, если деньги, ради которых бросил Родину, не достанутся ни ему, ни детям. Мысль о детях, об Айгуль мелькнула вяло, тут же смешавшись с заботой о себе.

А что ты Фюрсту скажешь в свое оправдание? Где был все это время, чем занимался? В тюрьме сидел. Бежал? Допустим, а где твоя группа, где остальные группы, заброшенные по твоему вызову? Никто не вернулся, а ты один целехонек... Может, Тагановым откупиться? Эембердыев! Ишь, как замаскировался. Конечно, Таганов чекист, но голыми руками его не возьмешь. Он наверняка извещен о твоем побеге и успел или скрыться, или, если рискнул остаться у немцев, вооружился вескими доводами. Какие там еще доводы?! Да за одну шифровку, подтвердившую легенду Ашира. немцы тебя самого поставят к стенке. Кто помог Таганову внедриться? Он, Курреев! С Аширом лучше не связываться, он, глядишь, еще пригодится. Продать его всегда успеется. Фюрст — вот кого следует бояться как огня. Того запросто не проведешь. А что, если Таганова сделать своим союзником?..

Нуры Курреев обладал одной необыкновенной чертой не раз выручавшей его из беды, — умению врать вдохновенно, по наитию. Особенно удавались экспромты, рождавшиеся в минуты смертельной опасности. Он знал эту свою способность и немало на нее надеялся.

И Каракурт решил вернуться в Германию.