Легкое поведение

Глава, в которой нам представляют майора Мензиса, а звук женских шагов заставляет дрожать чайную чашку нашего героя

— Рад, что едем в Тяньцзинь, Куан? — Хозяин и слуга стояли на перроне вокзала в ожидании поезда на Тяньцзинь. Была суббота, пятое марта. — Там отличная еда, верно?

— Лучшая в Китае. Соскучились по «собачьим булочкам»?

— Ммм… возможно. — В прошлый раз, когда они были в Тяньцзине, Куан привел Моррисона в местную закусочную, где он попробовал известные китайские булочки с мясом kou bu u baotzu[13]. Булочки были настолько популярны, что шеф-повар, старик Као, по прозвищу Собачник, едва успевал поворачиваться на кухне. Моррисон не мог сказать с уверенностью, что булочки отличались чем-то особенным, но не стал акцентировать на этом внимание. Когда Куан предложил попробовать что-нибудь еще из местных блюд — например, жареные рогалики из теста и омлет с золотистой фасолью и кунжутом, — журналист предпочел сказаться сытым.

Как нам приветствовать друг друга на людях? И все-таки, почту она не написала?

Табачный дым в вагоне, смешанный с неприятным запахом гнилых зубов и воспаленных десен, напомнил Моррисону о необходимости записаться на прием к стоматологу в Шанхае. Перед глазами снова возникла ослепительная улыбка Игана, и Моррисон, ощутив прилив беспокойства, приоткрыл окно у своего сиденья и с благодарностью вдохнул холодный воздух. Через некоторое время он вернул оконную раму на место. Заметив сидящего впереди русского полковника, с которым однажды встречался, он привстал, чтобы поприветствовать его, и нисколько не удивился тому, что его порыв был встречен без энтузиазма.

После четырех беспокойных часов пути среди насыпных равнин показался Тяньцзинь. Хотя и здесь союзнические войска похозяйничали на славу, нанеся губительный урон вековым стенам города, причудливые ворота и дозорная башня по-прежнему стояли на страже. Долгим и пронзительным свистком поезд возвестил о своем прибытии на станцию, отстроенную для обслуживания иностранных концессий.

Сойдя на перрон, Моррисон всей грудью вдохнул воздух Тяньцзиня, куда более соленый и бодрящий, чем в закрытом и пыльном Пекине. Он не успел размять затекшие ноги, как перед ними возникла толпа рикш. После коротких и напряженных переговоров, в ходе которых Куан дважды порывался уйти, но его тут же возвращали, рикши деловито погрузили обоих на мягкие сиденья повозок.

Рикша Моррисона так резво взял с места, что журналисту пришлось схватиться за поручни, чтобы удержать равновесие. Повозка понеслась в город, сопровождаемая кружащим в безоблачном голубом небе ястребом.

Сердце Моррисона учащенно билось в такт ритму, отбиваемому ногами рикши по щебеночной дороге. Когда они приблизились к зоне итальянской концессии, рикша остановился, чтобы заплатить пограничный налог рябому китайскому полицейскому и его кучерявому коллеге-итальянцу. Сделка длилась, казалось, целую вечность. Наконец они пересекли мост через реку Пей-хо, и их встретила зона французской концессии с ее серочерепичными замками, создающими иллюзию Парижа. Следующая остановка пришлась на пограничный пост перед въездом в концессию британскую. Салют от усатого сикха в черном тюрбане — и вот они влились в плотный поток транспорта на Виктория-роуд — Уолл-стрит Тяньцзиня, — лавируя среди суетливых рикш, одноконных экипажей и подвод, бледных важных мужчин верхом на конях, смуглых фермеров с набитыми урожаем тележками и коробейников с гружеными лотками.

Богатейший город Северного Китая имел собственное электричество и телефонную связь, а повозки рикш — резиновые покрышки. Европейские, русские, японские и китайские торговцы, предприниматели и инвесторы оккупировали великолепные общественные здания, банки, торговые фирмы и офисы горнодобывающих компаний, которые тянулись по обеим сторонам улицы.

Если Пекин напоминал неспешного, одетого в шелка мандарина, который так загадочно принимал своих гостей, что им проще было угадать намерения хозяина по уготованному им месту за столом, чем по его словам, Тяньцзинь — во всяком случае, его иностранный сектор — можно было сравнить с щеголеватым компрадором в мягкой фетровой шляпе, свободно изъясняющимся на двух-трех языках, одним из которых обязательно был бизнес. Основательность колониальной архитектуры Виктория-роуд провозглашала прочность и постоянство британского присутствия на Дальнем Востоке. Но, по крайней мере сегодня, восторг перед величием империи не преобладал во взбудораженных мыслях Моррисона.

Наконец повозка остановилась у парка Виктории, городского сада, разбитого на месте бывшего болота. Кованая железная эстрада для оркестра, мощеные дорожки, внушительный пожарный колокол служили украшением парка, замышлявшегося для услады иностранцев — из китайцев сюда допускали только тех, кто присматривал за их детьми. Готическое здание Гордон-Холла с его зубчатыми стенами по одну сторону аллеи смотрело прямо на веранду с колоннами отеля «Астор Хаус», который и был конечным пунктом путешествия Моррисона.

В Тяньцзине восставшие «боксеры» выпустили в концессионеров больше снарядов, чем обрушилось на южноафриканский город Ледисмит за время его четырехмесячной осады в ходе англо-бурской войны того же года. Роскошный «Астор Хаус» тоже получил свою порцию разрушений, но сейчас был восстановлен в своем прежнем великолепии. Благодаря экономической мощи иностранных концессий и репарациям, которые пришлось заплатить униженному китайскому правительству, стены отеля сохранили куда меньше боевых отметин, нежели участок, Великой стены у Головы дракона.

Оставив Куана разбираться с рикшами, Моррисон через обрамленный пальмами в кадках парадный вход зашел в элегантное лобби, поскрипывая сапогами по паркету из липового дерева. Менеджер, мистер Морлинг, поднялся из-за стойки администратора под королевской лестницей, и удивление в его взгляде тут же сменилось почтением.

— Доктор Моррисон? Какая радость снова видеть вас!

— Я тоже рад.

Сгорая от нетерпения, Моррисон проследовал за гостиничным служащим по лабиринту коридоров, покрытых деревянными панелями, к своему номеру с видом на парк Виктория. Обстановку комнаты составляли пара кресел, обитых той же цветастой тканью, что и шторы на окнах, маленький столик, который украшала фарфоровая ваза с цветами из шелка, комод, гардероб и широкая кровать с одеялом из гагачьего пуха. Кровать была в португальском стиле — на четырех столбах с резьбой в виде нанизанных деревянных шаров. Конечно, это был не самый большой и роскошный из номеров «Астор Хауса», но лучший из того, что мог себе позволить Моррисон. Пока Куан распаковывал вещи, Моррисон набросал несколько записок, которые Куану надлежало разнести по адресам знакомых Моррисона, извещая их о приезде. К сожалению, Дюма возвращался в город лишь завтра.

Покончив с записками, Моррисон вышел из отеля и под бледными лучами весеннего солнца направился к дому своего приятеля и соотечественника, майора Джорджа Филдинга Мензиса.

В Тяньцзине Мензис был уважаемым человеком и тоже наслаждался славой героя. Во время осады города, когда британские подданные и китайские христиане укрылись в подвалах «Астор Хауса», Мензис взял на себя командование обороной. Под его руководством новообращенные возвели баррикаду длиной в целую милю вдоль Банд-роуд. Строили из всего, что попадалось под руку, — пакетов из-под сгущенки, клубков верблюжьей шерсти, даже меха. Ныне он служил в армии имперского наместника Юань Шикая — человека, которым Моррисон восхищался. При всем при этом Моррисон втайне считал своего соотечественника непроходимым тупицей. В дневнике он жаловался на то, что Мензис был самым большим занудой во всем Китае: «У меня открывается носовое кровотечение, когда в доме появляется Мензис…»

Мензис даже не догадывался о том, что находится в такой немилости у Моррисона. Как и большинство австралийцев, Мензис до сих пор испытывал благоговейный трепет перед подвигом Моррисона, в молодости повторившего пеший маршрут великих исследователей Бёрка[14] и Уиллса[15]. Впрочем, в этом у майора был личный интерес: Роберт О’Хара Бёрк приходился ему дядей. Так что его патетическим благодарностям в адрес Моррисона не суждено было иссякнуть. «Да благословит тебя Господь за твою доброту, — написал он однажды. — Я в вечном долгу перед тобой за все, что ты сделал в память о моем дяде. И делом постараюсь доказать тебе свою преданность».

Внутренне поморщившись от собственного лицемерия, Моррисон постучал в дверь дома Мензиса. Пора было истребовать должок.

— Джордж Эрнест! — Лицо Мензиса выражало удивление и восторг. Он тепло пожал руку Моррисона. — Чем обязан такой чести? — Голос у Мензиса был таким же звучным и глубоким, как у Моррисона.

Моррисон нацепил маску добродушия:

— Я хотел попросить тебя об услуге.

Меньше чем через час мужчины стояли у ворот резиденции Рэгсдейлов на территории американской концессии, по соседству с британской. Моррисон расправил полы пиджака и пробежался рукой по волосам. Рядом с ним Мензис вытянулся в струнку, словно перед военным смотром, — это должно было усыпить любые подозрения миссис Рэгсдейл в отношении истинных намерений Моррисона.

A-Лонг, старший бой Рэгсдейлов, открыл дверь. Забрав визитные карточки, он провел их в гостиную, вышел, вернулся с чашками жасминного чая и только после этого удалился сообщить дамам о приходе гостей. Моррисон, пылая от волнения, попытался успокоить себя изучением декора. Его взгляд задержался на копии известной картины конца девятнадцатого века «Доктор» — портрет хирурга, осматривающего больного ребенка, кисти Люка Филдеса. Моррисон сделал мысленную пометку для Дюма: оба они давно заметили, что те, кто пытается убедить окружающих в своей респектабельности, обязательно вешают у Себя в гостиной копию именно этой картины.

Мензис проследил за направлением взгляда Моррисона.

— Великолепное полотно, — с надеждой в голосе прокомментировал он.

— В самом деле, — с непроницаемым лицом ответил Моррисон.

На лестнице послышались женские шаги. Моррисон поспешил накрыть крышкой свою чашку, и она задребезжала. Мужчины встали. Шаги приближались. Но они явно не были легкой поступью молодой женщины.

— Миссис Рэгсдейл. Спасибо, что приняли нас. Я полагаю, вы хорошо знакомы с майором Джорджем Мензисом.

Миссис Рэгсдейл сделала вид, что очень рада видеть обоих. Однако, когда Моррисон осведомился о мисс Перкинс, на лице миссис Рэгсдейл отразилась такая скорбь, что на какой-то миг Моррисон с ужасом подумал, что Мэй либо умерла, либо вернулась домой в Калифорнию, и у него сжалось сердце.

— Мисс Перкинс крайне нездорова, — сообщила миссис Рэгсдейл. — Боюсь, она слегла с гриппом.

Моррисон, испытав облегчение, тут же предложил свои услуги:

— В конце концов, я доктор медицины.

Миссис Рэгсдейл всплеснула руками:

— Да благословит вас господь, доктор Моррисон! Но она спит. Думаю, не стоит беспокоить ее.

— Конечно, — согласился он, с волнением представив ее в постели.

— Я наложила ей на горло компресс с гусиным жиром, — заверила его миссис Рэгсдейл. — И отпаиваю ее чаем с лимоном.

Моррисон с трудом выдавил из себя улыбку:

— Вижу, она в надежных руках. Пожалуйста, передайте ей наши искренние пожелания скорейшего выздоровления.

— Я все-таки надеюсь, что вы, джентльмены, в любом случае придете отобедать с нами сегодня вечером. Для нас с мистером Рэгсдейлом это будет огромная честь.

Мензис вежливо отклонил приглашение, правильно угадав, что уже исполнил свою миссию. Моррисон согласился прийти.

Возможно, ей станет лучше и она спустится к столу. Прошу тебя, Господи!

Когда вечером он вернулся, Мэй по-прежнему была слишком больна, чтобы присоединиться к ним. Однако сознание того, что он находится под одной крышей со столь прелестным созданием, возбудило его настолько, что вдохновило на необычайное остроумие и разговорчивость за столом, где, помимо него, находились Эдвин Клаф из «Нью-Йорк джорнал» и другие, не столь именитые, корреспонденты, так что позже в своем дневнике он написал: «Я развлекал их очень мило, если не сказать блестяще».

На следующий день Моррисон, уже в одиночку, снова явился к Рэгсдейлам.

— Мне очень жаль, — опечаленно произнесла миссис Рэгсдейл. — Мисс Перкинс поправляется, но все равно она еще очень слаба, чтобы принимать гостей. Сегодня утром она даже не смогла пойти с нами в церковь. Прошу вас, выпейте чаю.

Моррисон остался на положенные десять минут, после чего под предлогом неотложной встречи откланялся.

Седьмого марта, в его третий вечер в Тяньцзине, Моррисон наконец-то встретился с Дюма, который вернулся в город, в «Тяньцзинь Клаб», где их ждал скромный ужин — рыбный суп, жареный ягненок, зеленый горошек, картофель и сливовый пудинг.

— Как продвигаются дела с нашей юной наследницей? — спросил Дюма, смахивая с усов остатки подливки.

— Никак. У нее грипп.

— Ты что же, так и не виделся с нею?

— Нет. — При этом нельзя было сказать, что он не пытался. Он отправил столько любовных записок, сколько приличествовало дружеской заботе о здоровье. Но ни на одну из них не получил ответа. Он заходил к Рэгсдейлам еще несколько раз, чувствуя, что его намерения прозрачны, как стекло. И неизменно ему отвечали: Мэй слишком больна, чтобы спуститься вниз. Впрочем, сейчас он не видел смысла посвящать Дюма в такие подробности. — Я был ужасно занят все эти дни, — равнодушно пожал он плечами. — И некогда было думать об этом.

— Послушай, ты передо мной в долгу за то, что я взял на себя миссис Рэгсдейл тогда, в Шаньхайгуане. Эта женщина способна заболтать до смерти. И чем же ты занимался в отсутствие своей красотки?

— О, я поработал на славу. Встречался с продажным Чоу из Китайской торгово-судоходной компании; скучным толстяком адмиралом Йе; тупицей Фентоном, который, как всегда, говорит загадками и сыплет какими-то невероятными фактами; нашими японскими друзьями, привычно любезными и ненадежными; железнодорожниками и банкирами; с Вингейтом и Юань Шикаем, который, насколько я понял, самый толковый и полезный человек в Тяньцзине. Разумеется, исключая присутствующих за этим столом. Я был у Юань Шикая дома, на Венбо-роуд, вместе с его переводчиком Тцаем. Не перестаю восхищаться Юанем. Убежден, что он самый здравомыслящий и цивилизованный мандарин во всей Поднебесной. Его деятельность по продвижению библиотек, озеленению, введению единой валюты, не говоря уже о создании полиции по западному образцу, выше всяких похвал.

— А между тем он предал реформаторское движение, которое ты поддерживал.

— Ерунда.

— Это правда, — сказал Дюма, распаляясь от выпитого вина. — И ты это знаешь, Джордж Эрнест. В критический момент молодой император, зная о том, что его тетя готовит заговор против него, послал Юаню письменный приказ о ее аресте. Юань его предал. Если бы Юань не рассказал императрице Цыси о планах племянника, она бы не посадила Гуансюя под арест и не казнила бы Тань Сытуна и его сподвижников. Так что…

Моррисон оборвал приятеля на полуслове:

— Я не спорю с фактами. Но у Юаня были веские причины сомневаться в искренности намерений императора арестовать Цыси. Взять хотя бы цвет чернил: приказ был написан черными чернилами, а не императорскими ярко-красными. У него не было иного выбора, кроме как раскрыть двору заговор. Речь сейчас о другом: если у Китая и есть надежда стать сильной и современной державой, то связана она прежде всего с Юанем. Даже если этого не понимают все те, кто стоял на стороне реформаторов.

— Значит, по-твоему, так, — уже мягче произнес Дюма. — Что ж, у меня нет причин сомневаться в справедливости твоей оценки.

— Как бы то ни было, мне удалось собрать куда больше материала, чем может вместиться в шестьсот пятьдесят слов телеграммы, и это больше всего меня беспокоит в настоящий момент.

— Очень хорошо. А как тебе новость о том, что русские собираются с силами? Они утверждают, что уже потопили четыре военных корабля японцев.

— Я уверен, что японцы отыграются, — лаконично ответил Моррисон, атакуя зеленый горошек.