Легкое поведение

Глава, в которой миссис Рэгсдейл отказывается познавать мир туземцев, а Моррисон влюбляется в самую честную женщину

— Я не уверена в том, что это удачная идея, Мэй, дорогая. К тому же дамы из Американского женского клуба с нетерпением ждут встречи с тобой.

— О, миссис Р., в другой раз. Не каждый день выпадает шанс посетить китайский квартал в компании такого выдающегося эксперта, как доктор Моррисон.

— Конечно, — согласилась миссис Рэгсдейл, хотя в ее голосе все еще звучало сомнение. — Я не имела в виду… Но все-таки мне как-то тревожно.

— Да нет никаких поводов для беспокойства, — беспечно произнесла Мэй.

— Моя дорогая, — снова вступила миссис Рэгсдейл, тщетно пытаясь найти поддержку в невозмутимом взгляде Моррисона. — Как можно говорить, что «нет никаких поводов для беспокойства», если вокруг оспа и прочие болезни? — Миссис Рэгсдейл так плотно сжала губы, что казалось, будто она их проглотила. — Даже если Господь и убережет тебя от заразы, всегда существует опасность, что тебя грубо… толкнут. Китайская толпа не слишком-то приветствует белую расу, не говоря уже про слабый пол. Все может случиться. — У нее на лбу выступили капельки пота. — И запахи там, говорят, просто убийственные. Миссис Кларксон рассказывала, что недавно ее сын ходил туда, так вернулся вонючий, как с конюшни; несколько дней ушло на то, чтобы из его одежды выветрился запах чеснока и местных благовоний, да бог знает чего еще.

Интересно, в каких это конюшнях пахнет чесноком и благовониями, подумал Моррисон. Все это ему порядком надоело, и он решительно произнес:

— Я присмотрю за мисс Перкинс.

— О, да благословит вас Господь, доктор Моррисон, — ответила миссис Рэгсдейл. — Я в вас нисколько не сомневаюсь. Просто…

— Великая путешественница и писательница Изабелла Берд проделала то же самое несколько лет назад, — перебила ее Мэй. — Она писала, что ее так же вот запугивали, но ничего с ней не случилось. И запахи оказались не хуже, чем где бы то ни было в Китае.

— Изабелла Берд — авантюристка. — Миссис Рэгсдейл произнесла это с таким выражением, будто речь шла о какой-то иной форме жизни.

— В самом деле? — Моррисон изобразил шок. — Вот уж никогда бы не подумал. Мне довелось встречаться с мисс Берд, и я всегда находил ее поведение безупречно скромным.

Мэй хихикнула, а миссис Рэгсдейл побледнела:

— О, я не хотела опорочить ее…

— А… — миролюбиво произнес Моррисон, — конечно. Тогда все в порядке.

Мэй поднялась:

— Пожалуй, нам пора.

Миссис Рэгсдейл закусила губу:

— Что я скажу твоему отцу?

— Мой дорогой папочка слишком занят в Вашингтоне, где строчит законы для Соединенных Штатов Америки. Думаю, он очень удивится, если не разозлится, когда кто-нибудь возьмется докладывать ему о безобидной экскурсии. Миссис Рэгсдейл, не переживайте. Я уже большая девочка.

Еще вчера Моррисон уходил от нее, раздираемый смешанными чувствами. По правде говоря, он вообще сомневался в том, стоит ли продолжать отношения с Мэй. Но ее задор и авантюризм были восхитительны, если не сказать заразительны. Он вспомнил, как его потянуло к ней с первого взгляда. К тому времени как они распрощались с надоедливой миссис Рэгсдейл, он уже был в предвкушении экскурсии.

— Лучше удавиться, чем жить вот так, в постоянном страхе, — сказала Мэй, когда они устроились в экипаже. — Я уверена, что, пока не испытаешь сам, не стоит бояться.

— Возможно, тебе это покажется странным, — ответил Моррисон, — и я редко признаюсь в этом, но я не осуждаю робость. Моя святая матушка извела много чернил, пока писала мне письма, в которых умоляла не подвергать себя ненужной опасности. Я не могу сказать, что находил ее беспокойство неуместным или смешным. Мне довелось многое испытать в разных странах, и я частенько бывал на краю гибели. Только большим усилием воли можно заставить себя не стать трусом после таких передряг. Я бы сказал, что вся моя жизнь была борьбой против естественного чувства страха. Я бы, наверное, не совершил и половины своих подвигов, если бы не понял в свое время, что самый разумный выход — бежать от опасности. Если позволишь, я скажу, дорогая Мэйзи, что больше всего в тебе меня поразило то, что я бы назвал врожденной, безоглядной лихостью и отвагой.

— Спасибо тебе за эти слова. Но мы с тобой не так уж отличаемся друг от друга. Мне тоже приходило в голову, что, когда мы думаем о солдатах, бесстрашно идущих в атаку, мы не всегда понимаем, что гонит их вперед. У каждого из нас свои демоны.

— И какие же демоны гонят тебя?

— Я рассказывала тебе о Джордже Бью, моем трехкратном женихе. Но я, кажется, не упоминала о его матери, Мэтти. Много лет Мэтти Бью писала мне самые трогательные, душераздирающие письма. Она выводила их бледно-голубым карандашом на почти прозрачной бумаге, как будто боялась оставить свой четкий след в этом мире. Ей всегда было интересно слушать о моих авантюрах, пусть даже они были предательскими по отношению к ее сыну. Однажды я спросила у нее, что она хочет для себя в этой жизни. Она опешила, как будто ей самой никогда не доводилось задумываться об этом. У меня до сих пор не выходит из головы эта женщина, прожившая такую жалкую жизнь в вечном услужении у своего мужа и сына. Пожалуй, это и есть тот демон, который заставляет меня бежать, и бежать быстро.

Поистине вечная загадка, алхимия любви. С Мэй Моррисон быстро перешел из состояния похотливого любопытства и восторга к одержимости. Вскоре его страсть стала затихать, как будто ее пламя гасили все новые и новые соперники, ворующие из топки кислород. Накануне он едва не порвал с Мэй навсегда. И вот сегодня, по какой-то неведомой причине и вопреки его здравым намерениям, сердце захлестнуло куда более сильное чувство. Он вдруг увидел, что они с Мэй родственные души, попутчики, объединенные общим секретом храбрости и преданностью ей. Волной нежности как будто смыло всех соперников, прошлых и нынешних, и они дружно, вместе со всеми неприятельскими кораблями, русскими и японскими, пошли ко дну Желтого моря.

Экипаж подъехал к зубчатым стенам Старого города. Приказав кучеру ожидать, они вышли и прошли в городские ворота.

За крепостными стенами солоноватый привкус реки Хуанпу усиливался запахами свинины, пряностей и табака — и куда менее целебными испарениями нечистот, конского навоза и человеческих отправлений. Это сочетание было гораздо отвратительнее того, что представляла себе миссис Рэгсдейл, но, к восторгу Моррисона, Мэй, похоже, не испытывала дискомфорта. Мимо прошел кули, у него на спине дергалась связанная туша свиньи, предназначенная для ресторана. Все вокруг так и бурлило активностью, деловитостью, энтузиазмом. Мэй хотелось вкусить всего сполна, побывать везде. В китайских храмах, где разливалось монотонное жужжание молитв и сандаловыми благовониями пропитывался каждый волосок. В опиумных курильнях, где на жестких подстилках возлежали мужчины, блаженствуя в счастливых видениях, в облаках сладкого дыма. В узких переулках, где над головой, на бамбуковых прутьях, сушились постиранные бинты для связывания ножек и пуховые одеяла, а шелковые брюки развевались словно «флаги сотен наций». В свадебной процессии, что двигалась впереди под рев медных горнов и хлопки кимвалов, — красное на красном; в похоронном кортеже, что шел сзади под завывание труб и вздохи скорбящих, — белое на белом. Это был соблазнительный мир Шанхая, мир чувственности.

Мэй интересовало все. И все приводило в восторг.

Путешествуя с другими иностранцами, Моррисон частенько отмечал странную особенность Китая — такого живого, когда он ходил один или с китайцами, — вдруг становиться плоским, будто нарисованным на бумаге, в присутствии чужаков. Мэй своим восторгом оживляла все вокруг, делала картинку выпуклой. Давно уже на Моррисона не сходило озарение, что Китай, этот перенаселенный муравейник, родина искусства и изобретений, может возбуждать. Сейчас, рядом с Мэй, он как будто заново переживал те свежие чувства, что испытывал, когда впервые оказался на этой земле. И до него вдруг дошло, что это случилось благодаря ее поразительной, хотя и временами вызывающей, честности. Большинство людей воздвигали между собой и миром ширму из хитростей, маленькой лжи, позерства, самообмана, притворства и лицемерия. И он тоже не был исключением. Она же каким-то чудом сохранила в себе детскую открытость и непосредственность. Не зря же он говорил Молино, что нет более достойного любви качества, чем честность.