Легкое поведение

Глава, в которой Моррисону напоминают о необходимости охранять свой ян, а его старый друг Молино дает неожиданный совет

Пароход «Hsin Yu», ведомый краснолицым богатырем капитаном Ричардсом, отчалил вовремя. Моррисон, стоя с Куаном на палубе, смотрел, как тает вдали берег. Грохот турбин и вибрация корабля усиливали головную боль и ощущение тяжести в глазах; он прятал их от скудного молочного света восходящего солнца за стеклами темных очков.

Когда прошел первый приступ морской болезни, Моррисон смог наслаждаться выходом в открытое море. Глубоко вдыхая соленый воздух, он с удовольствием подставлял целебным брызгам лицо и руки. В последние дни Тяньцзинь начал вселять в него клаустрофобию. Его мир сузился до размеров гостиничного номера или, точнее, постели, и, вырвавшись из этого плена, он остро ощутил перенаселенность города.

Рядом с Мэй Моррисон чувствовал себя желанным и в то же время каким-то ничтожным; и хотя все в его внешности указывало на сильное мужское начало, он вынужден был признать, что все больше напоминает себе евнуха при ее дворе. При всем отвращении к этому образу, он вновь и вновь обращался к нему. Напоследок он все-таки попытался выяснить с Мэй отношения, причем в довольно патетической форме, заявив, что, если он для нее не более чем лицо в толпе, тогда и не станет путаться под ногами. Она отчаянно отметала его упреки. Когда же он потребовал ответа на вопрос, что же ее в нем привлекает, она ответила не задумываясь: «Твой рациональный ум и вспыльчивость. Щетина цвета имбиря. Россыпь веснушек на костяшках пальцев».

Моррисон посмотрел на кисти своих рук, сжимавшие корабельный поручень. Они были широкие и бледные, с длинными пальцами с квадратными кончиками. Он не замечал никаких веснушек, пока она не показала ему, покрыв их после этого поцелуями. Он мысленно улыбнулся.

В то же время он постоянно терзал себя вопросом, что она говорит другим поклонникам. Мысль о том, что Мэй одинаково пылка в своих признаниях, удручала его сильнее, чем ее физические измены.

Раздался женский крик. Моррисон резко обернулся. Иностранная леди показывала за борт, при этом ее лицо было пепельно-бледным. Солнце высвечивало дрейфующий прямо по курсу корабля сферический предмет. На палубе поднялась паника; воздух наполнили визг и крики.

Впервые за всю историю войн противники начали использовать мины в качестве наступательного оружия, а не только как средство защиты сухопутных и морских границ. Зачинщиками были японцы, это они стали отправлять взрывные устройства дрейфовать в сторону русских флотилий. Русские тут же последовали их примеру. Морские течения и ветра путали все карты, создавая полный хаос на море. В Ньючанге Моррисон и Дюма узнали, что сотни мин бороздят воды Желтого моря и Бохайского залива. На них уже подорвались несколько китайских джонок — молитвы, возносимые к богине моря Матсу, покровительнице рыбаков, оказались тщетными. В любой момент жертвой морских мин могло оказаться пассажирское судно, как и то, на котором сейчас путешествовал Моррисон.

Пароход сделал резкий крен в сторону, меняя курс. Куан, одной рукой уцепившись за поручень, другой успел подхватить Моррисона. В эти минуты — как показалось Моррисону, последние в его жизни — он думал о войне, о матери и о Мэй.

Когда судно выровнялось, стало ясно, что «мина» на самом деле была не чем иным, как сгустком темных водорослей. Куан выплеснул пережитые страхи и волнение во взрыве хохота.

Впервые с тех пор, как разразился конфликт, Моррисон испытал животный, эротический страх перед войной. Он потер об рукав заляпанные солью очки нарочито проворно, чтобы скрыть дрожь в руках.

— Да, доктор Моррисон, ну и страху мы натерпелись. В какое-то мгновение я подумал, что ваша война добралась и до нас.

Моррисон обернулся на звук знакомого голоса.

— Профессор Хо! Какой приятный сюрприз.

Профессор Хо, круглолицый джентльмен из Гуанчжоу, был обладателем безупречного оксфордского акцента. Моррисон познакомился с ним в Гонконге несколько месяцев назад. Начищенные кожаные туфли выглядывали из-под подола его традиционного голубого платья, на голове была шляпа-котелок, из которой торчала непременная косичка. Моррисон был впечатлен, когда узнал, что Хо пользуется большим авторитетом у британских адмиралов, членов парламента и даже у принца Альфреда. Мужчины обменялись теплыми рукопожатиями, и профессор Хо представил Моррисона своим спутникам: сэру Тиню, бывшему губернатору провинции Квейчоу, и мистеру Чиа, любознательному торговцу.

Тинь и Чиа приветствовали Моррисона на китайский манер, прижав к груди сложенные домиком ладони. Моррисон ответил взаимностью, хотя природный австралийский эгалитаризм и британское высокомерие не позволяли ему кланяться слишком низко. Он вручил новым знакомым свои визитные карточки на китайском языке. Набранные красным шрифтом, как того требовал обычай, они содержали строчку китайских иероглифов, опять же дань традиции: «Со страхом и трепетом ваш покорный слуга склоняет голову в почтительном поклоне». Получив визитки спутников Хо, Моррисон сделал вид, будто вчитывается в них, чем снискал незаслуженные комплименты по поводу мастерского владения языком.

Болтливый и жизнерадостный Чиа, говоривший по-английски почти так же бегло и правильно, как профессор Хо, сказал, что давно наслышан о знаменитом Моррисоне.

Куан, которого Моррисон приучил быть лишней парой ушей и глаз, стоял рядом. Начало разговора оказалось предсказуемым: джентльмены поинтересовались, сколько у Моррисона сыновей. Он уже давно усвоил, что раскрывать правду о своем холостяцком статусе бессмысленно: китайцев это повергало в такой ужас, что они уже и не знали, о чем с ним вообще говорить. Воспитанные на конфуцианских аксиомах, китайцы считали страшным грехом для мужчины не произвести на свет сына. Так что Моррисону ничего не оставалось, кроме как ублажать своих собеседников сказками о жене, трех сыновьях и двух дочерях — разумеется, абсолютно здоровых — и выражать надежду на то, что внуки не заставят себя долго ждать. В свою очередь, он узнал практически все об их собственных «маленьких клопах» — китайцы всегда пренебрежительно говорили о детях, которых на самом деле любили беззаветно — настолько, что иногда боги становились ревнивыми и забирали их.

Разговор на эту тему — уже, наверное, тысячный на памяти Моррисона с тех пор, как он впервые ступил на китайскую землю десять лет назад, — на этот раз почему-то разбередил душу, и ему захотелось, чтобы его ответ стал правдой. Он обожал детей и, хотя баловал отпрысков своих слуг, как если бы они были его родными племянниками и племянницами, мечтал о собственной семье.

Едва они вышли из вод залива, синевато-серых под облачным небом, море окрасилось в цвет грязи — широкой полосой с восточного побережья тянулся поток ила, который несла Желтая река.

— Не зря ведь ее называют Желтой рекой, верно, доктор Моррисон? — заметил профессор Хо.

Кофейного цвета завиток оторвался от потока и взял в кольцо кусочек голубой глади. Тинь, жестикулируя своим веером, сказал что-то по-китайски.

Чиа объяснил:

— Сэр Тинь говорит, что это похоже на символ тай-чи, инь и янь. Ученый доктор Моррисон давно в Китае, и знает, что такое инь и ян.

— Да, конечно, — ответил Моррисон с интонацией актера, которого только что спросили, знает ли он, кто такой Шекспир. — Женское и мужское начало, темнота и свет.

— И не только это, — вступил профессор Хо. — Идея стара, как древнекитайская книга гаданий, «И-Цзин», «Книга перемен», о которой, я уверен, доктор Моррисон тоже знает. В гексаграммах «И-Цзин» инь представлена прерывистой линией, а ян сплошной. Это пассивный и активный. Течение вниз и восхождение вверх. Вода и огонь, земля и ветер, луна и солнце, холод и тепло. Закрытая дверь и открытое окно.

— То есть противоположности, — заключил Моррисон.

— Вот вы о чем, — задумчиво произнес профессор Хо. — И да, и нет. На самом деле инь и ян и противоречат, и не противоречат друг другу. Одно перетекает в другое, как ночь становится днем, а день — ночью. Ничто не является низшим или высшим. Инь по отношению к ян — это все равно что бамбук по отношению к дубу, равнины к горам, овца к лошади. И к тому же они предрасположены к движению. Если металл отлит в форме котелка с выпуклым днищем — это инь, если из него делают оружие — это ян. Огонь — инь, если он горит в лампе, ян — если идет от солнца. Инь и ян дополняют друг друга и составляют единое целое; инь не может существовать без ян, а ян без ин.

Ян изображает инь, а инь изображает ян. Отсюда и символ тай-чи, с его слезами инь и ян, преследующими друг друга в бесконечности, и в каждой из них есть капелька другой. Боюсь, что в западной культуре представления о мужском и женском началах не столь утонченны.

Слушая Хо, Моррисон вдруг понял, почему его так раздражал преданный Джеральд из «Анны Ломбард» — будучи бесспорно мужественным, он пасовал перед агрессивной и самоуверенной Анной, раскисая совсем по-женски. Слишком много инь в его ян! Только женщина-романистка могла придумать такой персонаж.

— Конечно, — добавил Чиа с улыбкой-полумесяцем, — женское инь может поглотить мужское ян. Но если мужчина не допускает этого — вы понимаете? — он не теряет своего ян. Опасность в том, — и снова хитрая улыбка, — что он может встретить такую женщину, чье инь настолько мощное, что буквально крадет мужское ян. Есть такие создания — мы их называем hu li ching, лисьи души, которые обитают в… как это у вас называется? — пограничных зонах, где границы между инь и ян размыты.

— Я слышал китайские сказки, в которых добродушный студент, склоненный над книгами, не замечает красивую женщину, а на самом деле лисью душу, пока она крадется к нему через окно. Лично я не смог бы пропустить такое, — сказал Моррисон.

— Возможно, доктор Моррисон не из тех, кого легко соблазнить. Но лисьи души — существа сильные и к тому же умные. Говорят, что лисья душа так же изощренна, умна и решительна, как и мужчина, которого она преследует, столь же симпатична, хитра и опасна, как его собственное отражение. И как злодея тянет на преступление, острослова на остроту, так похотливого мужчину притягивает суккуб, который высасывает из своего любовника столько ян, что от мужчины остается одна лишь оболочка и он может умереть.

— Лисьи души — это все-таки из области религиозных предрассудков, — произнес Моррисон с горячностью, которая убеждала в том, что затронутая тема оказалась для него куда более болезненной, чем он смел признаться. — Вы получили западное образование, профессор Хо. Полагаю, вы не верите в эти чудачества.

Прежде чем Хо успел ответить, Тинь спросил по-китайски, о чем они говорят.

Хо перевел сказанное Моррисоном.

Тинь заговорил, тщательно взвешивая свои слова; Хо переводил:

— Мы сознаем, что наша покорная страна живет с оглядкой на прошлое и ей не хватает научных знаний и перспективы. Мы надеемся, что доктор Моррисон поделится с нами преимуществами своего научного мышления. Возможно, тогда Китай достигнет высоких стандартов современных западных стран, таких как Великобритания, и преуспеет в государственном управлении, сельском хозяйстве и обороне.

Даже тот, кто мнил себя знатоком китайской души, не мог бы сейчас с уверенностью сказать, что это было: вежливая отповедь, искренний комплимент или приглашение развить щекотливую тему.

Воцарилось короткое молчание, нарушаемое лишь равномерным грохотом паровых турбин. Жирное красное солнце, только что зависавшее над морщинистой линией горизонта, окончательно скрылось из виду. Ночь тяжело опускалась на залив. В свете качающихся палубных фонарей лица мужчин то вспыхивали, то пропадали снова, будто они и сами были всего лишь призраками. По спине Моррисона пробежал холодок.

— Становится прохладно, — заметил профессор Хо. — Доктор Моррисон должен следить за своим здоровьем. Shui-t'u b’u fu. Иностранцу трудно адаптироваться к суровому климату Китая. Я предлагаю всем пройти в курительный салон и дождаться гонга к ужину.

Компания во главе с Тинем двинулась в салон, и, когда Моррисон обернулся в поисках Куана, он увидел его беседующим с Чиа. Эти люди исключительно вежливы с моим боем, подумал журналист.

В салоне Моррисон перевел разговор на политику. Он настойчиво расспрашивал джентльменов об их отношении к реформаторскому движению, императрице Цыси и, конечно, к войне. Они в свою очередь больше интересовались его оценками и задавали много вопросов. Только потом до него дошло, что на свои вопросы он толком и не получил ответов. Он подозревал, что оказался проигравшим в хитром поединке пуш-хэндз, где мастер позволяет противнику потерять равновесие за счет силы его собственных ударов.

Утром Моррисона разбудили чайки. Их крики и стихающий гул турбин подсказывали, что близок берег. В чьих объятиях она сегодня? На сердце тяжелым грузом лежала печаль. Какое-то наваждение. Одевшись теплее, чтобы защититься от влажной сырости в воздухе и в собственных мыслях, Моррисон поспешил на палубу.

Пароход пересек залив в направлении на юго-восток, к Чифу, британскому договорному порту, где он должен был сделать остановку, прежде чем продолжить путь в Шанхай. Моррисону с Куаном предстояло сойти на берег и пересесть на парусный пакетбот до Вэйхайвэя, который располагался в пятидесяти милях к востоку.

Путь был недолгий и неутомительный. Моррисон невольно подумал о том, что прогресс в паровой технологии вкупе с изобретением гребного винта изменил скорость и качество морских путешествий. Океанские вояжи, еще не так давно длившиеся месяцами, теперь занимали считаные недели. Пар сделал мир более компактным. Не прошло и суток, как они покинули тяньцзиньский порт Танг-ку. За это время море и воздух вернули Моррисона к жизни, он чувствовал себя отдохнувшим, вернулся в свое привычное состояние и снова был мужчиной среди мужчин.

Куан, в приподнятом настроении, присоединился к нему на палубе. Восходящее солнце рассеивало утренний туман.

Бой показал на скалистый остров, вырисовывающийся в дымке:

— Это Остров Лошади. Видите ее голову?

Моррисон прищурился:

— Не уверен.

— Ну хорошо, вон с тем будет проще. — Куан махнул рукой в другую сторону. — Остров Коромысло.

Моррисон улыбнулся:

— Да, этот похож. — Ему вдруг пришла в голову мысль. — Скажи, Куан, а что ты думаешь о Хо и его спутниках? — Джентльмены, путешествующие до Шанхая, вчера вечером тепло попрощались с ними и сейчас еще спали в своих каютах.

— Хорошие люди, — с энтузиазмом ответил Куан. — Они очень любят свою страну. — Он с некоторой опаской покосился на хозяина. И предпочел вернуться к пейзажам: — Остров Дрова. Видите?

Моррисон не видел, да и не пытался. Он вглядывался в лицо своего боя.

— Есть в них что-то такое, что мне было бы интересно знать, Куан.

— Мой хозяин очень умный, — осторожно ответил Куан. — Я думаю, что они, возможно… как это сказать?.. симпатизируют реформаторскому движению.

— Интересно, — ответил Моррисон. — И по-твоему, они могли бы стать его активными участниками?

— Откуда мне знать? Я всего лишь слуга. С чего бы вдруг они стали откровенничать со мной?

Все отчетливее проступали золотистые галечные пляжи Чифу, осыпающиеся каменные форты и вытянувшиеся вдоль берега ровные ряды двухэтажных кирпичных складов. Над портом возвышались Бикон-Хилл с его древним маяком эпохи династии Мин трехсотлетней давности; зависший над морем замок Короля-дракона и престижные дома, офисы и консульства западных держав. Чуть дальше стоял старый город, окруженный крепостной стеной. А за ним простирались бесконечные холмы, горы и сельскохозяйственные угодья Шаньдуна. Провинция, на семь тысяч квадратных миль превосходящая по площади Англию и Уэльс, вместе взятые, была родиной Конфуция. За исключением скромного Чифу и крошечного Вэйхайвэя, она практически полностью находилась под влиянием Германии, и это обстоятельство крайне раздражало Моррисона.

В гавани Чифу деревянные джонки с залатанными, сложенными гармошкой парусами и весело раскрашенной кормой сновали среди британских и японских военных кораблей и пассажирских судов. Ялики облепляли джонки, словно рыбы-лоцманы, пока лодочники перегружали тюки с вермишелью, бобами, арахисом, фруктами, шелками, сеточками для волос и кружевами, предназначенными для отправки в Шанхай.

Когда их судно бросило якорь, Моррисону на глаза попалась китайская рыбацкая джонка, набитая европейцами. Пассажиры понуро сидели на палубе, словно сгорбившись под тяжестью печали, чемоданов и спальных мешков. Моррисон слышал, что в разгар боевых действий жители Порт-Артура — европейцы, русские, китайцы, японцы — отдавали свои драгоценности и наличность капитанам джонок, лишь бы сбежать из осажденного города. Чифу, находившийся всего в восьмидесяти девяти морских милях южнее Порт-Артура, был, наряду с Вэйхайвэем, самым близким портом. Моррисон решил, что попытается поговорить с беженцами перед отъездом в Вэйхайвэй. Но только не сейчас. В таможенном катере, который спешил к их пароходу, сидел и махал ему шляпой дорогой друг Моррисона Дж. JI. Молино, врач-хирург, служивший при местной таможне. Непревзойденный острослов, Молино, как никто другой, знал обо всем, что творилось в иностранной общине Чифу. Вот это бальзам на душу!

— Эрнест! Как я рад тебя видеть, старина! — прокричал неутомимый Молино. — У меня для тебя столько сплетен. Собрал со всех уголков империи: из Тяньцзиня, Шанхая, Чифу, Вэйхайвэя, Порт-Артура, Японии. Я боялся только одного: что не будет достойного слушателя и все мои старания окажутся напрасными.

— О, какие хорошие новости, — ответил Моррисон, спускаясь по веревочной лестнице в катер вместе с Куаном и багажом. — И что в меню?

— Как всегда, журналистские ляпы, дипломатические казусы, сексуальные грешки.

— Дай-ка подумать. Пожалуй, начнем с первого.

— Я так и знал.

Ничто так не поднимало настроения раздраженному журналисту, как возможность позлорадствовать над промахами коллег. Моррисон очень надеялся, что среди тех, кого собирается высмеять его приятель, окажется возлюбленный его возлюбленной Мартин Иган.

— С завтраком? — предложил Молино. — До отправки пакетбота в Вэйхайвэй еще куча времени.

— Что ж, тем лучше.

Таможенный катер пришвартовался у доков. Моррисон поручил Куану заняться пересадкой на пакетбот. Оставив боя с багажом, они с Молино направили свои стопы в сторону Бикон-Хилла.

Молино начал:

— Маккалаг из «Нью-Йорк геральд» недавно перенервничал, пытаясь сочинить телеграмму, и, чтобы удержаться на связи, отправил в редакцию целых две страницы романа — по четырнадцать шиллингов за слово. Короче, подорвал бюджет своего редактора, за что его чуть не уволили.

Моррисон фыркнул:

— Надо думать.

— Тем временем Норрис Ньюман из «Дейли мейл», хотя ему и удалось втереться в доверие к японцам в качестве британского подполковника, оказался таким бездарем, что его все-таки уволили. А Эрнест Бриндл потопил несколько японских военных кораблей, которые, согласно всем другим данным, находились на плаву и в боевой готовности, да к тому же еще эвакуировал Порт-Артур.

— Мой коллега Грейнджер на днях проделал тот же самое с Ньючангом. — К тому времени как приятели подошли к колоннаде офицерского клуба, Моррисон заметно повеселел.

— О, а Пол Боулз потребовал от своих работодателей из «Ассошиэйтед пресс» выделить ему восемьдесят тысяч долларов на яхту, чтобы у него был прямой доступ к Чифу. Он говорит, что это единственное место, откуда он может посылать телеграммы без японской цензуры.

— Смело. Я так полагаю, он не забыл упомянуть о том, что в порт не пускают даже пароходы. Похоже, пример Лайонела Джеймса оказался заразительным, теперь все захотят иметь собственный транспорт.

— Твой Джеймс не перестает нас удивлять. Он отправил беднягу Дэвида Фрейзера, который, боюсь, навечно прослывет денщиком, оборудовать наземную телеграфную станцию для «Хаймун» в Вэйхайвэе и приказал ему воздвигнуть вышку в сто восемьдесят футов. Такая высота необходима, чтобы принимать сигналы с его парохода, если он доберется до Порт-Артура. Джеймс не учел только одного: крестьяне уже спилили на дрова все деревья в округе. Фрейзеру пришлось мастерить вышку из обломков мачт заброшенных джонок. Когда ее стали устанавливать, она разломилась пополам и едва не утащила за собой в море половину полка военных матросов.

— Половину полка? — усомнился Моррисон.

— Преувеличиваю, конечно. — Молино пожал плечами. — Как и любой рассказчик. — Он ткнул в друга пальцем.

— Я — никогда! — возмутился Моррисон.

— Как бы то ни было, пока они возводили вышку, Джеймс слал Фрейзеру одну телеграмму за другой: «Срочно готовьте Форестри»[22].

— Ах, ну да. Беспроводной телеграф Де Фореста[23]. Отсюда и Форестри. Конечно.

— Короче, после того как телеграммы такого содержаний стали приходить ежедневно и по нескольку раз на дню, этот каламбур уже никого не смешил.

— Могу себе представить. Джеймс вызвал меня в Вэйхайвэй, обрушив такой же шквал телеграмм, хотя обошлось и без каламбуров.

— Если серьезно, — сказал Молино, — тебе, наверное, следует знать, он тут кое-кому щелкнул по носу.

— Веселая картинка, — ответил Моррисон. — И насколько большие носы пострадали?

— Большие. Видишь ли, строго говоря, только правительство, британская администрация Вэйхайвэя, может санкционировать строительство новой беспроводной станции. Джеймс должен был прежде всего уладить вопрос с уполномоченным.

— Локхартом? — Моррисон был хорошо знаком с уполномоченным. — Я могу замолвить словечко.

— Было бы неплохо. Но я не уверен, под силу ли тебе Адмиралтейство. Фрейзер уговорил полковника Брюса прислать волонтеров из британских инженерных войск, так что в проект «Таймс» оказались вовлечены и военные. Вот откуда взялись матросы. Абсолютно нелегально, как ты можешь догадаться. Теперь ты представляешь, что здесь творилось, и это просто чудо, что ему удалось установить вышку и привести ее в рабочее состояние, при том что никто не был арестован и не угодил под трибунал.

— Я так понимаю, моя работа будет сводиться исключительно к тому, чтобы отговаривать тех, кто якобы на нашей стороне, от попыток потопить «Хаймун» с Джеймсом на борту. Должен сказать, что всего неделю назад, в разгар всей этой неразберихи, Джеймсу все-таки удалось послать с «Хаймуна» беспроводную телеграмму, и это первый случай в истории мировых войн.

Молино открыл было рот, но тут же закрыл его, поджав губы.

Моррисон покосился на друга:

— Я знаю, что ты хочешь сказать: в той телеграмме Джеймс лишь сообщил, что находится на борту «Хаймуна» и следует по пути в Корею. Да, и еще то, что «развертывание боевых действий», которое он предсказывал, произойдет «очень скоро». — После того вечера в клубе «Тяньцзинь», когда Моррисон узнал о прорыве Джеймса, он как раз и прочитал это сообщение. — Вторая телеграмма, которую он послал на следующий день, была куда более содержательной.

— О высадке главного экспедиционного корпуса японской армии на корейский берег.

— Да, и в подробностях. Джеймс написал о строительстве Понтонных переправ и тому подобное. Он, конечно, соблюдал конспирацию, а потому не указал численность и назначение войск, сославшись на то, что это было бы «нечестно» по отношению к японцам.

— Насколько я понимаю, была и третья телеграмма. Отправленная два дня назад. В ней он дает подробную информацию о случившейся в этом месяце бомбардировке Владивостока кораблями адмирала Камимура. Похоже, он все-таки сумел втереться в доверие к своим японским источникам.

— Да. Даже если японцы по-прежнему увиливают от ответа на вопрос, насколько близко они подпустят его к настоящим боевым действиям. Надеюсь узнать от него много интересного, когда увижусь с ним в Вэйхайвэе. Кстати, я тут увидел джонку с европейскими беженцами. Мне бы хотелось переговорить с ними до отъезда в Чифу.

— Ну тогда пошли, — ответил Молино. — Когда закончишь, я попрошу таможенный катер доставить тебя на твой пароход.

Мужчины отправились к беженцам. Через час с небольшим они уже садились в таможенный катер, ожидавший на пристани.

— Что ж, — начал Молино, — полагаю, самую увлекательную историю ты оставишь при себе.

— Что ты имеешь в виду?

— Слышал, ты встречаешься со знаменитой мисс Перкинс.

— Знаменитой?

— Конечно. О ней много говорят. Жена таможенника — нет, не волнуйся, не та — неделю назад приехала из Тяньцзиня с кучей новостей, хотя должен признать, в основном о тряпках, так что при третьем упоминании о тафте я попросту отключился. Но мой бой рассказал куда более интересные подробности. Его кузен А Лонг работает у Рэгсдейлов. Вот откуда я узнал, что ты знаком с девушкой.

— Да, поистине Китай — страна маленькая. Почти четыреста миллионов населения, и каждый в курсе моих дел.

— Справедливости ради стоит заметить, что и ты в курсе их дел.

— Это моя работа. Но я тронут. Так что именно ты слышал?

— Кажется, она очаровала всех, за исключением миссионеров, чье неодобрение лишь подогревает всеобщий интерес. Похоже, даже женщины подпали под ее обаяние, кроме тех, чьи мужья слишком усердно поклоняются культу мисс Перкинс.

Моррисон нацепил маску безразличия:

— Возможно, одним поклонением тут не обошлось.

— В самом деле. Судя по отзывам, она прямо-таки куртизанка.

— Можно и так сказать, — ответил Моррисон, натянутый, как пружина маятника в его часах.

— Что, я слышу нотки горечи?

— Вовсе нет. Я прекрасно провожу время и давно уже не чувствовал себя таким молодым. С ней мне хорошо, даже когда она делает мне больно.

Молино усмехнулся:

— Это видно невооруженным глазом. Ты просто пышешь здоровьем.

— С другой стороны, приходится делать над собой усилие. Как большинство первопроходцев, я терпеть не могу проторенных дорог.

— А ее дорожка изрядно истоптана.

Моррисон смерил Молино убийственным взглядом.

— Это было грубо, признаю. Но мне любопытно, Джордж Эрнест. Есть ли возможность сделать из нее честную женщину?

Моррисон уже приготовился ответить остротой, когда вдруг его озарило.

— Ты знаешь, пожалуй, в этом-то все и дело, и вот почему разлука с ней меня так угнетает. Она самая честная женщина из всех, кого я когда-либо встречал. В ней нет ни фальши, ни лицемерия. Это очень редкое и ценное качество в женщине.

— В мужчине тоже, — заметил Молино.

Моррисон помолчал.

— Я чувствую, что, если только мне удастся сосредоточиться на этом ее достоинстве, я смогу быть счастлив с ней. Но должен сознаться, что временами это чертовски тяжело.

— Что она от тебя хочет? Она говорила?

— Чтобы я не волочился за женщинами, пока мы в разлуке.

Молино загоготал.

— Я серьезно.

Молино погрозил ему пальцем:

— С такой женщиной есть только один выход, Джордж Эрнест.

— И какой же?

— Ты должен на ней жениться. Эй! — Катерок подбросило волной от проходящего военного корабля. Молино успел подхватить Моррисона, не дав ему рухнуть прямо на планшир.