Левиафан. Темный восход

Интерлюдия. На побережье зла

Ха-вень-ни-ю, предвечный владетель Великого острова, что от истока времен плывет над облаками, одарил юного охотника своей благосклонностью – Кизекочук выследил благородного карибу и меткой стрелой с кремниевым наконечником поразил его в самое сердце. Худощавый поджарый охотник росомахой метнулся к своей добыче и узрел, что, несмотря на удачный выстрел, зверь еще жив.

Кизекочук склонился над животным, медленно коснулся гладкой шерстки левой рукой, в то время как его правая рука гадюкой скользнула вдоль тела к широкому кожаному поясу, на котором висел короткий прямой нож (родовая реликвия, оружие из кровавого камня!). От прикосновения охотника карибу дернулся, всхрапнул и повел мордой.

– Прости меня, – едва слышно прошептал Кизекочук. – Твой маниту свободен и небесный охотник Со-сон-до-ва готов принять тебя на равнинах Великого острова.

С этими словами Кизекочук нанес удар, оставшийся для карибу незамеченным. Зверь дернулся в последний раз, его взгляд затуманила дымка посмертия, лихорадочно метавшийся зрачок замер и остекленел. Молодой охотник вздохнул, быстро, но плавно извлек окровавленное лезвие из теплой податливой плоти. Взрослый карибу – большая удача, на этой стороне озера Антинэнко таких не видели уже четыре зимы.

Он спрятал нож из кровавого камня в плотные кожаные ножны, на которых были выжжены охранные знаки, и достал обычный костяной. Охотник споро освежевал и разделал тушу, затем побродил по сосеннику, в котором настиг свою добычу, и собрал простенькую волокушу из сухостоя. Он уложил выпотрошенную шкуру на волокушу, поверх набросал сочащееся сукровицей мясо и закрепил все кожаными ремнями. Подсунул под ремни несколько крупных костей карибу и большие красивые рога убитого зверя, из которых выйдет немало нужных и практичных вещей.

Среди рогов ему сразу приглянулась пара небольших отростков, что причудливо переплелись между собой, образуя подобие двух человеческих тел, навеки соединенных переполненными страстью сердцами. Охотник уже решил отнести их трехпалому Нэхайосси, который сотворяет из кости такие вещи, что ни одна дева не в силах отвести взор. Это будет подарок, достойный его возлюбленной Витэшны!

Знай соплеменники мысли молодого охотника, кто-то из них непременно сказал бы, что Кизекочук излишне тонок душой для сына сахема племени, которое среди народа ходинонхсони уже которую зиму признается эталоном воинского искусства. Но такие слова лишь позабавили бы его, ибо никто из племени не умел сравниться с ним во владении копьем, метании ножей или стрельбе из лука. Лучший охотник и первый следопыт к югу от Великих озер, такому и правда можно простить несвойственную его родичам мягкость, особенно если учесть, что Кизекочук уже давно влюблен в Витэшну. Влюблен взаимно и каждый в их племени (даже поцелованная духами безумия старуха Миджиси) понимал это и не смел скрыть искренней улыбки, видя их вместе.

Кизекочук совершил два перехода, прежде чем почувствовал, что ему требуется отдых. Без волокуши он одолел бы шесть или даже семь переходов за вдвое меньший срок, но ценная добыча замедляла его. Он выбрал место в тени исполинской секвойи, почуяв в восточном ветре запах проточной воды. И не ошибся – в двух сулету от секвойи по дну небольшой ложбинки бежал ручей звенящей небесной чистоты.

Молодой охотник, чей путь по Великой земле Ата-ан-сик длился уже восемнадцать зим, зачерпнул воду руками и бросил себе в лицо. Он напился ледяной влаги, обжигавшей язык и небо, затем наполнил кожаную флягу, вернулся к секвойе и стал жевать кукурузную лепешку (хвала О-на-тах, кукуруза в это лето принесла невиданный урожай!).

Он вздохнул, привалившись спиной к прохладной коре, изборожденной вдоль ствола вековыми морщинами, и улыбнулся незримым лесным духам Джо-га-ох, мечтая, как за месяцем Разнотравья (который вот-вот завершится) придет месяц Южного Ветра, а потом наступит месяц Гроз (месяц сурового, но справедливого Хе-но, что живет у озера Эри).

Месяц Гроз – месяц рождения светлоликой Витэшны, у которой за плечами уже шестнадцать зим. А это значит, что по закону предков она станет женщиной и сможет выбрать себе мужчину. Витэшна – дочь свирепого Окэмэна, что был наставником Кизекочука в его бытность мальчишкой, который грезил о Воинском испытании каждое утро и каждую засыпал со страхом пред этим великим обрядом. Род Окэмэна не самый богатый в племени, но сам он – сильный уважаемый воин, под чьи крылом выросло ни одно поколение непобедимых бойцов и умелых охотников. О да, союз с его дочерью достоин сына сахема.

Кизекочук вновь поймал себя на неприятной мысли – а что, если бы Витэшна была из самой бедной семьи, позволил бы ему отец взять ее в жены? Перечить отцу нельзя, так гласит закон предков, и тем более нельзя перечить отцу племени, сахему. Молодой охотник тряхнул головой, не желая думать о подобных глупостях. К чему тревожиться о том, чего нет и быть не может? Они с Витэшной любят друг друга, их отцы явно не против этого союза, так зачем омрачать чертоги разума темными думами?

Точно, такие думы насылает Ха-кве-дет-ган, сын Великой матери Ата-ан-сик, жестокий и злой брат-близнец небесноокого Ха-кве-ди-ю, победителя темных духов с равнин-где-нет-солнца, что не знает себе равных в обоих мирах – земном и небесном. Кизекочук свершил древний охранительный знак – махнул рукой перед лицом, прочертив в воздухе молнию. Ну, пора двигаться дальше!

Еще через два перехода он уловил запах дыма, это на окраине родной уоки жгли кукурузную ботву. Кизекочук двинулся вперед с удвоенным усердием. До дома совсем немного, совсем немного до милой сердцу Витэшны!

Первым, кого он встретил, подойдя к главной и самой большой уоки своего племени, раскинувшейся на правом берегу полноводной Мух-хе-кан-не-так, оказался его лучший друг, беспокойный Демонтин. Он стоял в тени раскидистой пихты, прячась от палящего солнца, и с интересом разглядывал девушек, что стирали белье в реке. Демонтина любили не все, слишком остер на язык вырос младший сын племенного шамана Макхэква. Он не унаследовал от отца провидческого дара, зато никто не мог превзойти его в искусстве владеть словом. Поговаривают даже, что однажды в лунную ночь он уговорил большеглазую деву из племени лесных духов Джо-га-ох возлечь с ним.

Источником мифа, само собой, был сам Демонтин, так что в эту историю мало кто верил, зато на переговорах с посланниками других племен сын шамана стоял по левую руку от Гехэджа, сахема племени ганьенгэха, родного племени Кизекочука. А еще Демонтина совсем не зря прозвали Лэнса, что значит «копье», ибо в бою на этом оружии он уступал лишь Кизекочуку.

– Подбирать падаль нехорошо, доблестный Кизекочук! – прокричал Демонтин, увидав друга, впряженного в волокушу, и безошибочно определив ее содержимое по едва уловимому запаху свежего мяса. Странно, но также пахнет кровавый камень.

– Говорят, за такое грозный Хе-но спускается с озера Эри, – посулил сын шамана. – Чтобы сокрушить череп преступившего обычаи предков своим грозовым молотом!

– Не сомневаюсь, что за подобные обвинения пресветлый Хе-но также сокрушит твой грязный язык, сын лесного пса! – прокричал Кизекочук в ответ, стараясь не сбивать дыхание. Он уже порядком вымотался, но не хотел давать Демонтину еще один повод для шуток.

– А ты точно сын Гехэджа? – Демонтин состроил гримасу, в его представлении обозначавшую крайнюю степень изумления. – Ибо давно я не слыхал речей, что могли бы сравниться с моими! А ты сказал хорошо, так может статься, что прекрасная в своих годах Тэйпа могла разок-другой завернуть в хижину Макхэквы…

– Сын падальщика, как смел ты оскорбить мой род! Готовься нести ответ за свои неразумные слова! – Кизекочук бросил волокушу и метнулся к Демонтину, намереваясь свалить его на землю. Демонтин оказался быстр, но недостаточно для того, чтобы увернуться от броска лучшего охотника племени.

Друзья сцепились, как обезумевшие волки, и покатились по земле, поднимая клубы желтой пыли. За Кизекочуком стояли сила и мастерство, и все же он был утомлен охотой и длительным путешествием. Тем не менее, схватка продлилась недолго, Кизекочук сумел вывернуться противнику за спину и взял шею Демонтина в захват, заставив того несколько раз хлопнуть его ладонью по руке, признавая свое поражение. Охотник ослабил хватку, но не выпустил друга.

– Даже если ты прав, пес, – прошипел он на ухо сыну шамана. – Ха-вень-ни-ю свидетель, я не опущусь до того, чтобы назвать тебя своим братом!

Затем он отпустил Демонтина, тот яростно вырвался и сел на четвереньки. Они некоторое время напряженно смотрели друг другу в глаза, тяжело дыша, а потом звонко рассмеялись, как могут смеяться только лучшие друзья.

Демонтин помог другу с волокушей, но когда они пересекали площадь, где располагался овачира Окэмэна, Кизекочук не заметил возле нее своей возлюбленной Витэшны, которая в это время всегда сидела у входа за починкой одежды или шитьем. Демонтин проследил за взглядом друга и улыбка покинула его лицо.

– Что-то не так, – тихо проговорил он. – Днем твой отец встречался с Окэмэном, я не знаю, о чем они говорили, никто не знает. Но им обоим этот разговор не понравился, а когда Окэмэн остался наедине с дочерью, я слышал плачь, доносившийся из их овачиры.

– Где она? – насторожился Кизекочук. Темное предчувствие холодной змеей скользнуло вдоль позвоночника. Неожиданно перед глазами охотника предстали грубые и жестокие картины, и либо это проделки коварного Ха-кве-дет-гана, либо Демонтин не так далек от истины, предполагая его родство с племенным шаманом…

– Никто не знает, – покачал головой Демонтин, вновь берясь за волокушу, которую Кизекочук непроизвольно выпустил из рук. – Я понимаю, тебе не терпится разобраться с этим, но давай сначала все же дотащим твою добычу до вашей овачиры, где Тэйпа и ее хехьюути займутся мясом и шкурами. Кстати, крупный карибу! Ха-вень-ни-ю к тебе благосклонен…

– Не говори мне о благосклонности богов! – резко оборвал его Кизекочук, вновь хватаясь за волокушу. Мгновение он размышлял, сдвинув брови, затем его лицо смягчилось. – Прости, друг, я был груб. Но я чую неладное. Что-то темное и злое.

– Пусть Ха-кве-дет-ган идет своей дорогой, – пробормотал Демонтин, осеняя себя охранным знаком. – Но не поддавайся смурным думам попусту, ты еще ничего не знаешь.

– Не знаю, – согласился Кизекочук, изо всех сил делая вид, что все в порядке. «Но боюсь, что просто не хочу знать», – добавил он уже про себя.

Тэйпа встретила сына с распростертыми объятиями, расцеловав в обе щеки. Она всякий раз боялась за него, когда он отправлялся на охоту. Что ж, мать всегда остается матерью, и даже если сын – лучший охотник Пяти племен, для нее он до конца дней будет тем, кто нуждается в защите и обереге.

Она не показала этого, но Кизекочук понял, что женщина что-то знает. Где-то в глубине ее глаз он узрел проблеск печали. Он не стал спрашивать ее напрямую, ибо законы предков запрещали лгать родичам, а он не был уверен, что она захочет говорить ему правду. Лучше все узнать у того, кто никогда не отступает и кому Кизекочук верит едва ли не больше, чем самому себе.

Седовласого Гехэджа он нашел у племенного шамана Макхэква. Верно, все в поднебесном мире связано между собой, и боги часто подшучивают над людьми, посылая им знаки, которые те не в состоянии понять. До определенного момента.

– Я уже слышал, что сегодня тебе досталась отменная добыча! – провозгласил Гехэдж, встретив сына у входа в овачиру шамана. Отец улыбнулся, но в его глазах Кизекочук увидел ту же тщательно скрываемую печаль, которую заприметил ранее во взгляде матери. – Рад за тебя, сын, истину говорят в племени – ты не только великий воин, но и великий охотник!

– Благодарю, отец, – Кизекочук пожал предплечье сахема, а потом коснулся своей шеи двумя пальцами правой руки в знак уважения. – Но о моих победах мы поговорим позже. И о твоем умении узнавать все едва ли не раньше, чем это случается, мы тоже обязательно поговорим.

– Когда станешь сахемом, сам научишься этому, – произнес Гехэдж, и не было ясно – шутит он или говорит серьезно.

– Что происходит, отец? – Кизекочук решил, что ритуальных любезностей достаточно. Он был мягок и осторожен лишь с женщинами, с мужчинами – всегда прям и несгибаем, словно копье. За что его и уважали, даже враги из племен анишшинапе. – О чем ты говорил с Окэмэном? Где Витэшна?

Надо отдать Гехэджу должное, на его лице не дрогнул ни один мускул, и ответил он быстро, не раздумывая. Ответил, отлично понимая, что значат эти слова для его сына, будущего сахема могучего племени ганьенгэха. Будущего сахема, который прошел по пути Нима лишь восемнадцать зим и у которого холодное пламя разума, как и положено его возрасту, слишком часто обращается тлеющими угольями под горячими ливнями страстного сердца.

– Витэшна выйдет за Меджедэджика, сына сахема онундагэга, – ровным тоном проговорил Гехэдж. – Нет смысла лгать или скрывать это. Я знаю о ваших чувствах, мы все знаем. Но решение принято.

– И кто принял это решение? – Кизекочук неожиданно понял, что юность кончилась. Прямо здесь и сейчас его жизнь переломилась надвое. Позади – тепло нежных воспоминаний и воздушные острова беспечных надежд, впереди – мрак неизвестности, подсвеченный вспышками разочарования и неуемной злобы, которая еще только-только разгоралась в его неистово трепетавшей груди.

Он уже знал, что ответит отец, это было очевидно. Также очевидно, как и то, что его жизнь уже не будет прежней. Коварный Ха-кве-дет-ган все же сыграл с ним свою жестокую шутку!

– Я, Макхекв, Окэмэн, Молимо и Тэхи, совет племени высказался единогласно, – Кизекочук видел, как в отце желание подойти и обнять сына борется с понимаем необходимости поддерживать свой статус. Ведь на них сейчас глядели многие жители уоки.

– Племя онундагэга единственное по эту сторону Великих озер способно сравниться с нашим по числу воинов, – продолжил Гехэдж. Кизекочук стоял без движения, глядя на отца пустыми вмиг помертвевшими глазами. – Грядущей зимой племена анишшинапе вновь придут на наши земли, а их много больше, и хотя наше искусство войны выше, племена ходинонхсони не хотят повторения ошибок прошлого. Пять племен должны объединиться…

– …и семейный союз между детьми сахемов сильнейших племен станет гарантией единства, – закончил за него Кизекочук, в точности скопировав отстраненный тон отца. – Я понимаю… мой сахем. Это рассчитанный шаг. Я не спорю, ибо это лишено смысла и запрещено законом предков. Совет принял решение, и я не могу не принять его. Но скажи мне одно – как давно? Как давно вы спланировали это? Как давно ты…

– Кизекочук! – оборвал его отец. Да, теперь он позволил себе стать отцом, забыв о статусе сахема. Он сделал шаг навстречу сыну и положил правую руку ему на плечо. Кизекочук не сбросил ее, ибо отлично знал своего отца и понимал – едва ли это решение далось ему легко. Ведь Гехэдж знал, все они знали, о, пресветлая Ата-ан-сик, как Витэшна и Кизекочук любили друг друга!

– Сын, – тон Гехэджа изменился, стал мягче. – Я знаю, тебе кажется, что ты не сумеешь это принять. Прости. Прости нас всех, но от этого шага зависит будущее Пяти племен.

Кизекочук понимал, что не имеет права злиться на отца, но все равно злился. Злоба захлестывала его многометровой волной и тащила внизу, в омут тьмы и безликой ярости. Он злился на всех, на всё. Он злился оттого, что был бессилен. Впервые в жизни он встретил врага, с которым не мог справиться. И этим врагом были обстоятельства, сам окружающий мир, сама жизнь. Таких врагов нельзя победить.

Он посмотрел на отца еще раз. Не для того, чтобы что-то прочесть в его глазах. Не для того, чтобы попрощаться. Это было предписанным обычаем, он не имел права покинуть общество сахема, не встретившись с ним взглядом. Затем Кизекочук побрел прочь, вдоль берега реки, на юг. Гехэдж не остановил его, не окликнул, и молодой охотник был благодарен ему за это.

Все произошло слишком быстро. Он еще не успел понять, не успел осознать, что на самом деле случилось с ним и Витэшной. И тем более он не представлял, что делать дальше. Да и можно ли вообще что-то сделать?..

Кизекочук пересек земляной вал с частоколом, покинув уоки через южные ворота, и воины с длинными копьями, оберегавшие эту дорогу, не рискнули даже взглянуть на него. Он двинулся дальше, туда, где вал переходит в пологий склон, спускаясь к речным низовьям и лесистой равнине. Он прошел еще несколько сулету, прежде чем окончательно скрылся под кронами пихт, секвойи и тсуг. Теперь, он знал это, дозорные, таящиеся в укрывищах на ветвях приграничных деревьев, больше не видят его. Хотя наверняка чуют. Ну и пусть.

Он сорвался на бег, рыча, словно разъяренный Мише-Моква, вернувшийся с охоты и обнаруживший свою берлогу разоренной волками. Жгуты упругих мышц обвили юное тело с охряно-бронзовой кожей, они перекатывались по груди, шеи и плечам, словно под покровом человеческой плоти зарождалось нечто могучее, жаждущее свободы. И это нечто вырвалось из горла молодого охотника длинным протяжным воем, не похожим ни на одного хищника, не похожим ни на одного человека. Верно, его слышали в уоки, дозорные уж точно. Ну и пусть!

Его прямые черные волосы, собранные в пучок на затылке и перехваченные неширокой кожаной лентой с вырезанными на ней охранительными молниями, растрепались. Тело покрылось бисеринками пота, что собирались в блестящие ручейки в ключицах и меж грудных мышц. Но эти ручейки не успевали сбегать вниз, их высушивал поток горячего воздуха, что облизывал кожу охотника, несущегося сквозь лес.

Орлиное лицо, искаженное гневом, напоминало маску Ха-кве-дет-гана. Маску, которую Кизекочук однажды видел в святилище темного бога-близнеца. Это святилище стояло в главной оуки племени онундагэга. Меджедэджик и его отец, сахем племени Кватоко, поклонялись Ха-кве-дет-гану. Законы предков не запрещали этого, напротив – предки заповедовали, что как все смертные равны перед богами, так и все боги равны пред каждым из смертных. Но темный брат-близнец пресветлого Ха-кве-ди-ю всегда был негласным табу, необходимым злом, с которым мерились, но которое предпочитали обходить стороной.

Но только не онундагэга. Только не Меджедэджик, который теперь по праву заберет у него Витэшну, даже если не любит ее! Кизекочук вновь издал горловой рев, заставивший стайку остроносых птиц в испуге сорваться с ближайшей секвойи и взмыть в синеву темнеющих небес. Быстро, все произошло слишком быстро… Хотя едва ли к такому можно подготовиться.

Кизекочук сбавил темп, затем перешел на шаг. Он сильно вспотел, хотя пробежал не больше перехода и совсем не сбил дыхание, однако вечерняя прохлада еще не успела вступить в свои права здесь, в лесной чаще, где кроны вековечных стволов надежно сберегали дневную жару.

Он свернул с тропы к реке, туда, где старое русло быстроводной Мух-хе-кан-не-так изгибалось и вода на излучине почти замирала. Немного ловкости и по камням здесь можно перейти на небольшой островок с молодой рощей. Их рощей. Кизекочук знал, что если Витэшны нет в уоки, то она здесь. Они всегда приходили сюда, в радости и в горе.

Молодой воин нашел возлюбленную на стволе упавшей сикоморы. Она сидела на дереве, подобрав под себя ноги и роняя в стоячую воду хрусталь своих неземных слез. Ее чистое светлое лицо с иссиня-черными переливчатыми глазами и прекрасными угольными волосами, заплетенными в тугую косу за спиной, хранило печать глубокой скорби. Уголки маленьких пухлых губ подергивались в такт всхлипам и Кизекочук почувствовал, как половина его сердца мгновенно обратилась в пепел от этого зрелища.

Она не сразу поняла, что рядом кто-то есть, а когда увидела его, бросилась к нему на шею и зарыдала в полную силу. Он тоже хотел дать волю слезам, но не смел, ибо не пристало воину показывать слабость в присутствии женщины. Тем более – НЕ своей женщины. Уже никогда…

Затем они впились в губы друг друга и страсть на мгновение поглотила их разумы, слив маниту двух тел в единое целое. Она отступила на шаг, не выпуская его из объятий, уперлась спиной в ствол упавшей секвойи. Он обхватил ее руками и в одно быстрое, но плавное движение уложил на теплый ствол мертвого дерева. Его руки заскользили по ее стану, а она лишь сильнее обняла его и изогнулась, терзаемая неутолимой жаждой быть лишь его, сейчас и навсегда!

Они могли сделать это. Поддаться желанию, нарушить закон предков. Могли сделать то, о чем мечтали столько зим! И плевать, что это закроет им путь в родное племя. Плевать, что их объявят изгоями, которым придется покинуть земли Пяти племен. Плевать, что скорее всего они погибнут, в своих скитаниях наткнувшись на отряд анишшинапе. Главное, что они подарят себя друг другу…

Но потом Кизекочук подумал об отце, подумал о судьбе своего племени, о судьбе всех Пяти племен. Ведь старый сахем говорил правду, и каждое его слово – точно удар кинжалом из кровавого камня.

– Нет, – прошептал он.

– Нет, – эхом отозвалась она.

Их маниту все еще были сплетены воедино и мысли одного тут же становились мыслями другого. Они не могли этого сделать, не могли нарушить закон предков. Решение принято. Жаль только, что его приняли за них.

Они в молчании просидели на стволе упавшей секвойи до середины ночи, пока Витэшна не начала мерзнуть. Влюбленные не проронили ни слова на всем пути до родной уоки, и вошли в нее обнявшись. Да, их могли видеть и могли многое думать, учитывая, что уже все племя знало о решении совета. Ну и пусть.

Кизекочук довел возлюбленную, которая больше не могла принадлежать ему, до овачиры Окэмэна. Через приоткрытый полог молодой воин увидел в полумраке неярко горевший очаг и старого могучего воина с выбеленной годами головой. Окэмэн выглядел задумчиво и Кизекочук мог бы поклясться, что точно знает, о чем мыслит глава древнего рода – сумела ли его дочь сохранить свою ва-ва-тейзи? Не преступила ли закон предков? Назло ему, назло его решению и всему миру?

«Ты можешь не опасаться, старый Окэмэн», – подумал Кизекочук. Он в последний раз коснулся щеки Витэшны, его пальцы скользнули по ее плечу, спустились по руке к запястью и сильно сжали его. Девушка всхлипнула, не отрывая от него заполненных соленой влагой глаз. В такие минуты слова излишни, ибо, как говорят шаманы, маниту двух тел переплетаются в единую ветвь Великого древа дважды – в миг неземного наслаждения и в час беспросветной печали. Но это больше не повторится, их тела теперь не принадлежат друг другу. Их маниту больше никогда не сольются.

Она скрылась за пологом овачиры, изо всех сил сдерживая у горла густой студенистый ком, сотканный из слез, крика, печали и злобы. Он не стал провожать ее взглядом, ни к чему.

Гехэдж встретил сына с тихим вздохом облегчения. Он, как и Окэмэн, не сомкнул глаз в эту ночь, опасаясь самого страшного. Но они оба понимали – посылать за молодыми глупо, глупо отстранять их друг от друга. Ведь юная поросль всегда пробивает дорогу к солнцу, даже самая большая и старая скала не может устоять перед ней. И если два разбитых сердца захотели бы приступить закон предков, то никто не смог бы им помешать.

Гехэдж прожил немало зим, чтобы по взгляду сына понять – он устоял перед соблазном. Теперь сахем не сомневался – когда-нибудь этот молодой охотник займет место своего отца, и займет его праву, ибо уже сейчас он знает – благо одного ничто перед благом многих. Так гласит закон предков.

А потом наступил новый день. Кизекочук отправился с группой воинов в долину Кикэла, чтобы поупражняться в метании копий и стрельбе из лука. Старый Окэмэн не присоединился к ним, что ничуть не расстроило молодого охотника, ведь в отсутствии наставника руководить занятиями предстояло ему.

Он славно погонял своих братьев и особенно Демонтина. Затем они перекусили и отправились на охоту. Вернулись лишь на следующее утро, усталые, голодные, но довольные собой – они забрались далеко не север, к скалистым утесам Кэйтахекэсса, где подстрелили двух писцов и с пяток куропаток.

Поток жизни не остановился. Кизекочук улыбался, смеялся, подтрунивал над Демонтином и терпел его ответные выпады. Он совершенствовал свое воинское искусство, охотился – иногда один, а иногда с другими охотниками, и казалось, что все идет своим чередом. И только Демонтин, Гехэдж и хранительница очагов уоки, мать Кизекочука Тэйпа, видели, что в его маниту свили гнездо духи скорби.

Каждую ночь Кизекочук засыпал, до боли сжимая в руке поделку, изображавшую две фигуры – мужскую и женскую – сплетенные в танце чувственного исступления. Зачем он отнес рожки карибу трехпалому Нэхайосси? Зачем попросил создать эту фигурку? Фигурка приносила боль, но Кизекочук знал, что если избавится от нее – будет только хуже.

Наступил месяц Южного Ветра и в каждую из сорока ночей этого месяца Кизекочук приходил в рощу на островке у старого русла реки, чтобы побыть в одиночестве. Отчего-то он был уверен, что не встретит ее здесь. И действительно, Витэшна там не появлялась.

А охотник все думал, глядя на острия звезд, вспыхивающих на черном небосводе среди ветвей пихт и тсуг, кого из богов он вправе молить о помощи? Чьих сил достаточно, чтобы изменить законы предков, небесные законы, некогда переданные Пяти племенам лучезарной Ата-ан-сик, которая получила их от изначального отца Ха-вень-ни-ю, владетеля Великого острова, что от истока времен плывет над облаками?

Нет, никто не в силах помочь ему, даже боги, ибо законы нерушимы, и ни один бог или дух не даст свое покровительство человеку, замыслившему преступить их. Никто, кроме… Запретная мысль обожгла сознание Кизекочука, хлестнув воспаленный разум огненным бичом. Он сразу же отринул ее, испугавшись, что она застрянет в нем, пустит корни, разрастется. А на следующую ночь, сам того не заметив, он вернулся к той же мысли и отогнал ее уже не так рьяно. В итоге, к закату месяца Южного Ветра Кизекочук принял решение. Решение, которое изменило все.

А когда наступил второй день месяца Гроз в их уоки прибыли люди племени онундагэга. Дюжина сильных крепких воинов сопровождала Меджедэджика, сына грозного сахема Кватоко. С ним пришли несколько женщин, а среди них была юная сестра Меджедэджика по имени Адсила. Говорили, что красота этой девушки сравнима лишь с ее шаманским искусством, и ей уже минула двадцать первая зима, но она все еще была свободной.

К ним вышел Гэхедж, его жена Тэйпа, старый воин Окэмэн и племенной шаман Макхэква. Кизекочук встал по правую руку от своего отца, Демонтин занял место по его левую руку.

– Я Гехэдж, законный сахем племени ганьенгэха, со мной мои родичи и мои воины. Мы приветствуем тебя, прославленный Меджедэджик из племени онундагэга, – провозгласил Гехэдж глубоким раскатистым голосом. Они встретили гостей на дороге за частоколом, не дойдя одного шага до порубежных камней уоки. Люди племени онундагэга почтительно застыли в шаге от тех же камней, но по другую сторону охранительной полосы. – Пусть дни твои будут долгими, а ночи – приятными! Ха-вень-ни-ю хранит наш народ!

– Ха-вень-ни-ю хранит наш народ! – хором сказали присутствующие ганьенгэха.

– Я, Меджедэджик, законный сын сахема племени онундагэга, со мной мои родичи и мои воины. Мы приветствуем тебя, почтенный Гехэдж, сахем племени ганьенгэха, – пророкотал Меджедэджик. Этот высокий красивый воин с глубокими темно-синими глазами обладал поистине громовым голосом, достойным самого духа грозы Хе-но. Кизекочук никогда не встречался с ним в бою, но слышал, что Меджедэджик великий поединщик, хотя, как говорят, в силе и мастерстве он все же уступает сыну Гехэджа.– Пусть дни твои будут долгими, а ночи – приятными! Ха-вень-ни-ю хранит наш народ!

– Ха-вень-ни-ю хранит наш народ! – отозвался хор прибывших онундагэга.

– Знаю, зачем пришел ты, Меджедэджик, – продолжил Гехэдж. – Договор меж племенами заключен и скреплен нерушимой клятвой на законах предков?

– Договор меж племенами заключен и скреплен нерушимой клятвой на законах предков, – кивнул Меджедэджик. Он сделал шаг, встав точно на линию порубежных камней, затем опустился на колено и склонил голову перед Гехэджем. – Отдай мне Витэшну из рода Окэмэна, чтоб была она мне доброй женой, а я был ей добрым мужем. Нет за мной тайн, слова мои искренни!

– Коль нет за тобой тайн, так скажи, почему на Витэшну пал твой выбор? – ответил Гехэдж ритуальной фразой. – Коль слова твои искренни, то сам клянись на законах предков!

– Люблю ее, – просто ответил Меджедэджик. – А союз наш укрепит единство двух сильнейших племен ходинонхсони, чтоб сумели мы противостоять ярости коварных анишшинапе! Клянусь в том небом и землей, кровью рода своего и маниту племени своего!

Кизекочук не шелохнулся, но не мог не подумать о том, насколько в действительности искренен Меджедэджик. Истинная причина, по которой он решил взять в жены Витэшну, известна всем, но что насчет его слов о любви к ней? Закон предков запрещает лгать и хотя Кизекочуку это было неприятно, он не мог отрицать, что Меджедэджик производит впечатление честного и открытого воина. Вот только едва ли он когда-нибудь видел Витэшну до сего дня. Какая уж тут любовь?

– Тогда ты получил мое согласие, сын рода Кватоко. Мое, моих родичей и моих воинов, – этими словами Гехэдж завершил ритуальный разговор. Меджедэджик поднялся с колена и пересек линию порубежных камней, за ним последовали его люди.

Все воины по очереди пожали друг другу предплечья и выказали уважение традиционным для Пяти племен жестом – прикосновением двумя пальцами к шее. С женщинами они здоровались иначе – взаимно касались правой рукой левого плеча. От взгляда Кизекочука не скрылась игривая нотка в глазах сестры Меджедэджика, таинственной Адсилы, когда она приветствовала его. Разумеется, Демонтин тоже это заметил и не сдержал мальчишескую улыбку.

Гехэдж пригласил Меджедэджика и его людей в свою овачиру. Ритуальная часть была завершена и все заметно расслабились, начали улыбаться и вполне дружелюбно беседовать друг с другом. Кизекочук тоже улыбался и, кажется, даже с кем-то говорил.

Когда в овачиру вошла Витэшна, они обменялись мимолетными взглядами, и он все понял. Она смирилась и уже не смела смотреть на него, как на возлюбленного. Едва ли он мог винить ее в этом, но намеренно отстраненный взгляд резанул по сердцу больнее удара вражеского копья.

Витэшна села подле Меджедэджика и мило улыбнулась ему, и тогда незримый волк боли вновь вонзил клыки в грудь Кизекочука, хотя тот всеми силами гнал его прочь.

Потом женщины принесли пищу и после короткой трапезы все покинули овачиру Гехэджа. К группе ганьенгэха, встретившей Меджедэджика и его людей, присоединились еще десять дюжин мужчин и женщин. И все они отправились вместе с онундагэга в их главную уоки, что располагалась в шести переходах на запад, на самой границе Голубых топей, у берега овеянного мифами озера Пово. По договору обряд шестнадцатой зимы Витэшны и заключение союза меж ней иМеджедэджиком было решено провести в один день, на земле, священной для племени онундагэга.

Они двигались медленно, так как с ними были женщины и даже несколько детей. Между представителями двух племен не было и намека на вражду или недоверие, напротив – среди людей царил покой и умиротворение. Даже природа, казалось, благоволит им – наступил месяц Гроз, а небо чистое и светлое, как очи лунноликой Ата-ан-сик!

Кизекочук, поглощенный недостойными мыслями и отвлеченный очередной перепалкой с вечно улыбающимся Демонтином, не заметил, как рядом с ним оказался Меджедэджик. Воин племени онундагэга превосходил Кизекочука на полголовы и был несколько шире в плечах, ему тоже недавно миновала восемнадцатая зима. Они даже были чем-то похожи меж собой, неуловимо.

Меджедэджик внимательно посмотрел в глаза Кизекочука и тот понял, что он хочет поговорить наедине. Они отстали от основной группы, позволили пройти вперед замыкающим воинам.

– Я слышал о тебе, Кизекочук, – по его сбивчивому тону стало ясно, что Меджедэджик все же воин до мозга костей, и совсем не мастер беседы. И длинные фразы, если это не отточенные формулы ритуального характера, даются ему нелегко. – Для меня честь познакомиться с человеком, чья слава идет далеко впереди него.

– Я тоже рад познакомиться с тобой, – отстраненно бросил Кизекочук. – И тоже слышал о тебе, но давай пропустим эту суету. Ты ведь о другом хотел поговорить, не так ли?

– Так, – выдохнул Меджедэджик, казалось, он был искренне благодарен Кизекочуку за то, что тот сразу перешел к делу. – Мне известно о том, что ты и Витэшна… любили друг друга. И я не хочу, чтобы между нами были разногласия из-за этого. Я обещаю тебе, что буду ей достойным мужем, и она ни в чем не будет нуждаться, пока я дышу.

– Зачем ты мне это говоришь? – не выдержал Кизекочук. Он не хотел злиться на Меджедэджика, не имел на это право. И все же злился. А этот жест, надо признать – благородный жест, еще больше раззадорил ярость, что уже который месяц клокотала в груди юного охотника. Он ни за что не признался бы себе в этом, но впервые усомнился в верности решения, что принял тогда, безлунной ночью в своей (больше не их) роще.

– Я… – запнулся Меджедэджик. Потом взял себя в руки и продолжил уже тверже. – Я не знаю, почему, но я должен был сказать это. Происходящее несправедливо по отношению к вам, но решение принято старейшинами наших племен. Я солгу, если скажу, что сопротивлялся этому решению, ибо действительно поражен в самое сердце красотой и кротостью Витэшны. Но я не хочу, чтобы это стало причиной разлада между нами. Наши племена – твое и мое – племена воинов, грядут непростые лета, и нам понадобится все мужество этого союза…

– Доверие, – перебил его Кизекочук, чуть резче, чем хотел. А сам отметил, что первое впечатление оказалось обманчиво – Меджедэджик мог говорить красиво, без всяких трудностей. Или же причина в том, что слова его идут от сердца?..

– Что? – не понял Меджедэджик.

– Ты просто хочешь быть уверен, что можешь мне доверять, – пояснил Кизекочук, посмотрев прямо в глаза воину онундагэга. – И я ценю это, правда. Судя по всему, ты достойный человек, и это я тоже ценю. Понимаю, твоей вины тут нет. Но не думай, что я сумею так быстро забыть все это.

Глаза Меджедэджика на мгновение сощурились, прямой разговор, без хитростей и уловок, был мил его сердцу, как и сердцу любого из Пяти племен ходинонхсони, уж такими их создала Великая мать Ата-ан-сик. Он кивнул и протянул Кизекочуку правую руку. Они пожали друг другу предплечья.

– Меж нами боле нет недомолвок? – спросил Меджедэджик. Неуверенность как рукой сняло, воин испытывал явное облегчение от того, что они поняли друг друга.

Надо признать – Кизекочук тоже был рад этому разговору, хотя сам и не подумал бы подойти к онундагэга. Теперь в его маниту боролись странные чувства – тот, кто отнял у него возлюбленную Витэшну, тот, кого он должен был яро ненавидеть, невзирая на все законы и условности… этот человек заставил себя уважать. А это страшнее всего – когда начинаешь уважать того, кого должен ненавидеть.

– Меж нами боле нет недомолвок, – отчеканил Кизекочук. Они еще раз обменялись непреклонными взглядами и поспешили догнать основную группу.

Празднование шестнадцатой зимы Витэшны проходило на равнине к востоку от главной уоки онундагэга. Шаманы двух племен произносили ритуальные речи, сахемы благословляли красавицу из достойнейшего рода. Горели высокие костры, на широких шкурах разложили яства, водяные барабаны и ритм-палки понуждали к танцам. Девы заискивающе глядели на молодых воинов, а молодые воины пили ритуальное вино и ждали удобного случая, чтобы ненавязчиво приблизиться к девам.

Сестра Меджедэджика, Адсила, пару раз делала попытки увлечь Кизекочука разговором, и во второй раз он даже некоторое время пообщался с ней о духах и силах природы. Адсила улыбнулась и сказала, что у Кизекочука есть провидческий дар, он умеет отделять свое маниту от тела и путешествовать меж миром земли и миром неба. А еще она сказала, что в нем недавно поселилась тьма, которую он должен побороть, иначе она его сгубит. После этих слов разговор сам собой затих и Адсила, поняв, что затронула не ту тему, поспешила удалиться.

Как только солнце скатилось за горизонт, подернув подол неба ослепительной охрой, наступило время для обряда свершения семейного союза. Все переместились в главное капище, что располагалось на высоком холме в окружении дремучих пихт. Кизекочук за свои восемнадцать зим видел уже с дюжину таких обрядов, поэтому все пропустил мимо ушей. Лишь изредка он вонзал свой голос в общий хор, когда этого требовал обычай.

Он старался не смотреть на Витэшну и Меджедэджика. А еще он почему-то очень не хотел встречаться взглядом с Адсилой, что оказалось проще простого, так как она проводила обряд вместе с племенным шаманом, имени которого Кизекочук не знал.

Гораздо больше его заинтересовало капище, ведь оно было посвящено Ха-кве-дет-гану, темному сыну пресветлой Ата-ан-сик, и второго такого не сыскать ни по этому, ни по другую сторону от Великих озер. Однажды он уже был здесь, и с тех пор многое изменилось.

Сто сорок четыре шеста были установлены по периметру капища на равном расстоянии друг от друга, воплощая солнечные циклы племенного календаря. Они соединялись между собой более короткими шестами, образуя на первый взгляд хаотичные узоры, которые на самом деле складывались в рубленые символы древнего языка, что Ха-вень-ни-ю передал своим земным потомкам в незапамятные времена и теперь на нем могли читать лишь самые древние шаманы. К чести племени ганьенгэха, Макхэква знал небесный язык.

В верхней части опорные шесты соединялись концентрически загнутыми палками, которые сужались к вершине. Вся конструкция была обтянута пластами выделанных шкур, хотя для строительства жилья люди Пяти племен традиционно использовали кору вяза. Но здесь были шкуры, причем невероятных размеров, и судя по текстуре – волчьи. «Таких волков просто не бывает», – подумал Кизекочук, но тут же отступил от этой головоломки, продолжив изучать капище, что так отличалось от любой овачиры ходинонхсони.

Пол тоже покрывали шкуры, но уже вполне обычные шкуры карибу. Сейчас на них стояли и сидели представители двух племен. А в центре капища располагался огромный камень с выгравированными на нем тайными письменами. В камне было пробито отверстие, в которое вставили широкий и высокий столб. Столб был унизан жуткими масками, каждая из которых воплощала один из ликов Ха-кве-дет-гана.

Кизекочук вспомнил, что когда был здесь почти тринадцать зим назад, на столбе в центре висела всего одна маска. Сейчас этих масок было на двенадцать больше. Все верно, в то лето племя онундагэга расширило свои границы на запад и впервые посетило эти земли, вплотную приблизившись к родовым территориям ганьенгэха. Тогда сахемы двух племен встретились именно здесь и заключили союз. В память о том дне сахем онундагэга Кватоко основал тут уоки.

Тогда же оказалось, что онундагэга первым среди богов почитают темного Ха-кве-дет-гана, и это насторажило другие племена с самого начала. Однако онундагэга были известны как верные союзники, честные торговцы, умелые охотники и сильные воины. Они не предавали, всегда решали споры справедливо и не претендовали на территории других племен. Их уважали.

И все же капище Ха-кве-дет-гана производило неоднозначное впечатление. Тем более, что племя Кизекочука первым среди богов почитало Со-сон-до-ва, Великого охотника, чьи капища исконно ставились под открытым небом, так что в них всегда было светло и ясно. Тут же было таинственно и сумрачно, пахло лесными травами и ритуальным вином. Внешние звуки едва проникали сквозь тонкие шкуры, а голоса внутри сами собой приглушались до шепота. По спине Кизекочука пробежал холодок и он улыбнулся, потому что это ощущение соответствовало его плану.

Когда ритуал закончился и шаман племени повязал руки Витэшны и Меджедэджика кожаной лентой, все радостно заголосили и веселой гурьбой покинули капище. Кизекочук последовал за толпой лишь для того, чтобы спустя некоторое время под покровом вечно голодной тьмы вновь вернуться в опустевшее святилище темного бога.

Он подошел к камню со столбом и уставился на устрашающие маски. Он был решителен, да и ритуальное вино в ту ночь пил без меры. Молодой охотник встал на одно колено пред камнем и обратился к Ха-кве-дет-гану. Иными словами – сделал то, чего не делал ни один человек из его племени.

Не существовало ритуальных фраз, позволявших обратиться к этому богу. Быть может, шаман онундагэга знал такие слова, но Кизекочук сильно в этом сомневался. А еще Макхэква учил его, что к богам можно обращаться по-всякому, главное – от сердца. И сейчас сердце Кизекочука, полное гнева и печали, само готово было обратиться к любому богу, пробив грудную клетку и затрепетав под светом немногочисленных лучин.

– О проклятый сын Ата-ан-сик! О темный брат Ха-кве-ди-ю! О враг Джо-га-оха! К тебе обращаюсь я, сын племени ганьенгэха Кизекочук! – он говорил негромко и сбивчиво. Он заранее прикидывал, что нужно сказать, но все заготовленные речи иссохли и испарились из его головы, как капли воды, пролитой на камень, испаряются в жаркий день под палящим оком Ха-вень-ни-ю.

В этот решающий миг его впервые в жизни обуял почти животный страх. Охотник сам не понимал, чего боится, но слова застревали в горле, как захлебывается неосторожный путник, угодивший в трясину Голубых топей.

– Я обращаюсь к тебе потому, что мне больше не к кому обратиться! – несмотря ни на что, Кизекочук нашел в себе силы продолжать. – Мое сердце несправедливо вырвали из моей груди и я жажду справедливой расплаты! Я не ищу помощи ни у людей, ни у богов, ибо знаю, что они здесь бессильны. Но я ищу помощи у тебя, ибо ты – знаток Меняющихся путей и Дальних рубежей, тот, кому ведомо недоступное!

Маски молча взирали на него в ответ. Лучины мерно догорали, снаружи доносились едва уловимые голоса, бой водяных барабанов и далекий смех. Ха-кве-дет-ган не ответил, но Кизекочук не собирался отступать.

– Я вновь обращаюсь к тебе, о темный сын… – неожиданно Кизекочук осознал, насколько нелепо звучат его мольбы. Насколько нелеп он сам, распростертый пред этим жутким алтарем. Как нелепо все происходящее и сколь нереален мир вокруг него.

Охотник резко поднялся. Ритуальное вино ударило в голову не хуже увесистой оплеухи Окэмэна. Он увидел на алтаре чашу с вином, стало быть – подношение. Кизекочук жутко усмехнулся, схватил чащу и одним глотком осушил ее, отбросив никчемный сосуд прочь.

– В бездну все! – рявкнул он, с удивлением осознавая, что на самом деле ему плевать – ответит Ха-кве-дет-ган или нет. Для него не существует пути назад, для него вообще нет больше никакого пути. Ибо с уходом Витэшны все потеряло смысл.

– Я отрекаюсь от богов! – зарычал он. – Я отрекаюсь от людей! Ибо и те и другие отреклись от меня, сделав так, что моя Витэшна, моя возлюбленная Витэшна, досталась другому! Это ли не величайшее предательство? Скажи мне, темный близнец Ха-кве-дет-ган!

Его уши уловили неразличимый шорох, а где-то на периферии зрения мелькнула тень, тут же потерявшаяся среди сумрачных тенет капища.

– Я чту закон предков, но если закон не дарует справедливости, стоит ли он почитания! – вновь закричал Кизекочук, брызжа на каменный алтарь слюной, капли которой тихонько зашипели и испарились, едва коснувшись колдовского камня. Охотник этого не заметил. – Я устоял пред порывами плоти! Но я не устою пред порывами своей маниту, которая жаждет платы… – внезапно он понизил голос до шепота. – Платы за боль. И ради этого… ради этого я готов на все.

По капищу пролетел порыв ледяного ветра, всколыхнувший края шкур и погасивший несколько лучин. Страх тут же исчез. Исчезло все.

– Теперь верно, так нужно обращаться К НЕМУ, – тихо проговорила Адсила. Она вышла из-за алтаря и взглянула на Кизекочука своими таинственными глазами цвета меда. А потом ее плавный и нежный голос жестоко исказился, в него вторглись стальные нотки глубинного рокота. – Именно так нужно обращаться КО МНЕ.

Кизекочук не испугался. Он даже не повернул головы, продолжая впиваться невидящим взором в ритуальный столб с масками. Его охватила странная безмятежность, всепоглощающее умиротворение, которое на эти короткие секунды заслонило собой даже его ярость и жажду мести.

– Эти глупцы онундагэга приходили ко мне тысячи раз, взывали ко мне, – насмешливо продолжала Адсила. Было очевидно, что она уже не владеет своим телом и через нее говорит сам темный близнец Ха-кве-дет-ган. Девушка обошла Кизекочука по кругу и продолжила. – Они верили, что я помогу им, ни одно из десятков поколений не усомнилось в этом. И знаешь что? Я не помогал. Никогда! Они получали отличный урожай, им удавалась охота, они одерживали победы над племенами анишшинапе, и славили меня за это! Представляешь? Славили за то, чего делали сами!

Ха-кве-дет-ган в теле Адсилы расхохотался. Девушка содрогалась всем телом, глубоко запрокинув голову и обнажив ровные ряды сильных желтоватых зубов.

– Но едва ли их можно винить, – смех, напоминавший сход селевого потока, прекратился так же внезапно, как и начался. – Многие боги так делают. Даже ваш разлюбезный Ха-вень-ни-ю, который и на землю то смотрит лишь для того, чтоб, помочившись, ненароком не утопить кого-то из своих смертных сыновей!

И вновь раскаты каменного грома прокатились по капищу, погасив последние лучины. Кизекочук улыбнулся, ему было хорошо от слов темного бога.

– Но хватит прелюдий! – неожиданно рявкнул Ха-кве-дет-ган, и все лучины разом вспыхнули ослепительным пламенем, так что молодой охотник непроизвольно зажмурился. – Я не отвечал им не из гордости. Не из безразличия, как другие. И не потому, что не питал к племени онундагэга теплых чувств. Нет, серьезно, они всегда мне нравились! Но дело в другом. Они не были искренними, понимаешь? Не были искренними в своей ярости и злобе, а ведь это самые чистые и честные эмоции! У них даже не хватало сил на истинную ненависть к кому-то одному! Но ты… знаешь, чем ты привлек мое внимание?

– Тем, что я ненавижу все, – сплюнул Кизекочук, взглянув, наконец, в глаза одержимой Адсилы. И в этих глазах он узрел великое безумие. – В том числе себя и тебя!

– Клянусь Великим островом, юный охотник, ты прав! – тело Адсилы аж притопнуло ногой от восторга. – Твоя ненависть действительно сильна, она ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ. И это многого стоит, поверь мне. Это прорва силы, которую попросту нельзя не использовать. Потому я и решил…

– …снизойти? – хохотнул Кизекочук, жалея, что на алтаре было лишь одно подношение с вином.

– Не забывайся, – рот Адсилы оскалился в кошмарной усмешке и огонь лучин вокруг приугас. – И никогда не смей меня перебивать... Но ты прав, я решил снизойти. И даровать тебе то, о чем ты просишь. Месть. Без нарушения закона предков, о которым вы, лицемеры, так печетесь!

– А это возможно? – Кизекочук мог бы поклясться, что мгновение назад на алтаре было лишь жареное мясо и ягоды, но теперь там стоял еще и кувшин, доверху наполненный ритуальным вином.

– Ты ведь сам сказал, что мне ведомо недоступное, – прошипел Ха-кве-дет-ган. Он перестал наворачивать круги и остановился между алтарем и охотником. – А теперь ответить мне предельно ясно – ты действительно готов на все? Готов пожертвовать всем? Готов стать тем, кем тебе было предначертано стать?

– Готов, – тихо, но уверенно произнес Кизекочук. А в следующее мгновение хрупкая рука Адсилы метнулась к его поясу, выхватила родовой нож из кровавого камня и вскрыла Кизекочуку горло. Все это слилось в единое движение, занявшее меньше удара сердца, охотник даже не успел отшатнуться.

Он инстинктивно прижал руки к горлу, ощутив, как меж пальцев прорывается липкий горячий поток. Он не почувствовал боли, шок и непонимание затмили все. Кизекочук попытался вдохнуть, и не смог. Ноги подломились, он понял, что заваливается набок. А потом на смену удушливому сумраку, словно избавление, пришла безбрежная тьма.

Он падал в бездну. Недолго. Скоро все изменилось и бездна начала падать в него. Воспоминания вспыхивали и гасли одно за другим, словно круги на воде они расходились в стороны, порождая новые и новые вспышки. Кизекочук вспомнил свое имя, свое детство, свое племя и своих родичей. Потом вспомнил Витэшну и свою любовь к ней. Вспомнил, как был предан, и как его убила Адсила, в теле которой находился Ха-кве-дет-ган. Он хотел было подумать о том, что умер, но внезапно его пронзила настолько чудовищная боль, что он закричал, а вместе с ним закричала его маниту.

Вся ярость, вся злоба и ненависть, которые он копил в себе многие дни с того самого момента, как получил страшную весть о решении совета племени, все это в один миг обернулось против его обнаженной сути и впилось в нее. Стрелами и копьями, когтями и клыками. И его беззвучный вопль длился миллионы лет, спрессованные в мгновение, которое требуется капле, оторвавшейся от потолка пещеры, чтобы достичь ее пола.

Он открыл глаза и понял, что вновь находится в капище. Стоит на самой границе света и тени справа от алтаря, перед которым – ничего не понимающая Адсила. Девушка смотрит на свои окровавленные руки, на зажатый в них кинжал и на огромное кровавое пятно перед собой. Но тела нет. Потому что его тело в другом месте.

Охотник повел плечами, разминая мускулы, которые, казалось, находились без движения тысячи лет. Он стал куда крепче, сильнее, хотя внешне почти не изменился. Он теперь видел и слышал все на многие сулету вокруг, он даже мог расслышать, как муравей взбирается на опустевшую чашу с ритуальным вином, выпавшую из руки уснувшего воина онундагэга на другом конце уоки. Он мог увидеть этого муравья, ощутить его целиком и по частичке. Появились новые чувства, новые ощущения, новые возможности. Но желания остались прежними. Осталось лишь одно желание.

Месть. Для нее он был перерожден великим Ха-кве-дет-ганом!

Адсила тем временем лишилась чувств, не в силах осознать происходящее. Кизекочук подошел к ней и коснулся рукой виска девушки, мгновенно узнав о шаманке все. Ее жизнь, от материнской утробы до этого кошмарного вечера, все надежды и разочарования юной Адсилы пронеслись перед его взором. Но имело значение лишь одно воспоминание.

Однажды, стремясь заполучить расположение своего темного бога, девушка принесла ему жертву – молодого жеребенка. Закон предков запрещал кровавые подати, и позже Адсила годами казнила себя за свершенное преступление, ни на миг не забывая о нем. Но ее раскаяние ничего не значило. Ничего не значили ее добрые поступки, ее симпатия к Кизекочуку. Она преступила закон, а значит – заслуживала отмщения.

Он вошел в ее разум, инстинктивно поняв, что в сознании человека, находящегося во сне или забытьи, он теперь полноправный владыка. Кизекочук узрел маниту Адсилы, что степенно шла по бескрайней равнине, подернутой студенистым туманом. Девушка собирала полевые цветы и тихо напевала древнюю колыбельную, что перед сном пела ей мать. На востоке у самого горизонта тлело оранжевое око небес.

Но внезапно мир вокруг Адсилы стал сгущаться, начал давить на нее, образуя вокруг стены и потолок из непроглядного сумрака. Она оказалась в узком коридоре с низким потолком, где не хватало ни света, ни воздуха. Девушка закричала и побежала наугад по жуткому лабиринту. Иногда за очередным поворотом ее встречала многоликая вопящая тьма и Адсила, задыхаясь от страха, бежала в другом направлении, пытаясь скрыться от ужаса, который был сутью этого места.

Никто не скажет, сколько она плутала по лабиринту. День, месяц, столетье? Вскоре стены бесконечных коридоров обратились колючими кустами, которые протягивали к девушке свои крючковатые лапы, чтобы ужалить ее, хлестнуть по нежной охряной коже. Она перестала кричать, выбившись из сил.

Но потом бесконечные петли коридоров иссякли и она оказалась на капище, которое хорошо знала с малых лет. Адсила облегченно вздохнула и, роняя капли крови с израненной колючим кустарником плоти, подошла к каменному алтарю. Она упала на колени и начала исступленно молиться.

Тем временем кровавые бисеринки за ее спиной начали стекаться вместе, пока не образовали небольшую лужицу маслянистой багряной жидкости, из которой медленно поднялась лишенная облика человеческая фигура.

Адсила почувствовала чье-то присутствие и обернулась. Не в силах кричать от сковавшего ее ужаса она застыла со вставшими дыбом волосами, ощутив, как ноги в буквальном смысле приросли к земле. Нет, серьезно, ее ноги обвили жгуты черной, сочащейся желтоватой слизью лозы, которая с каждым движением девушки лишь еще сильнее стягивала свои захваты.

Фигура, родившаяся из кровавой лужи, начала обретать конкретные черты и вскоре Адсила узнала в ней свою мать, Тэлуту. Фигура полностью сформировалась и сделала шаг к девушке, которая, дрожа всем телом, протянула руки навстречу матери. Слезы ручьями бежали по ее щекам, смешиваясь с соплями и слюной на подбородке.

– Мама, – едва слышно прошептала Адсила. – Помоги мне, мама!

Женщина с большими и добрыми глазами раскрыла объятия навстречу дочери. А потом ее тонкие губы разомкнулись и она промолвила единственное слово.

– Нет, – прошипел Кизекочук устами Тэлуты. В его руке возник кинжал из кровавого камня и он вонзил его в сердце Адсилы. Затем, повторяя то ритуальное убийство жеребенка, ударил ее в живот, разодрав его до самой промежности, и завершил кровавую жатву, перерезав девушке горло. Адсила умерла, захлебнувшись кровью и непередаваемым ужасом.

В реальном мире ее тело задергалось на шкурах капища, изо рта пошла кровь. Затем на ней появились кровавые раны – в области сердца, в нижней части живота и, наконец, на горле. Ее маниту стрелой вылетела из охваченного посмертным страхом тела, но была перехвачена Кизекочуком. Он сжал ее обеими руками и разорвал пополам. Маниту порвалась с глухим треском и тут же угасла, растаяв в спертом воздухе капища.

– Твоя первая жертва, о дух мщения, – прошелестел бесплотный Ха-кве-дет-ган из сумрака за алтарем. – Как себя чувствуешь?

– Я… – протянул Кизекочук. Он будто впервые отведал ритуального вина и теперь пытался оценить послевкусие, медленно водя языком по губам, на которых еще остались капли благородного напитка. – Я счастлив!

– Ну, конечно! – Ха-кве-дет-ган расхохотался. – Ты отдал все, но обрел нечто большее. То, что позволит тебе свершить твою месть! И не только твою! Ты еще не понял? Ты больше не смертный!

– Я… – вновь протянул Кизекочук, продолжая смаковать ощущения. Боль и страх погибшей маниту Адсилы наполнили его первозданной мощью. – Я бог!

– И будь я проклят, если это не так! – вновь захохотал Ха-кве-дет-ган. – И забудь это глупое имя, Кизекочук! Знаешь, что оно значит? «Утренняя звезда»! Отец твой девку хотел что ли?.. О нет, теперь ты Ро-ке-рон-тис! «Тот, кто убивает во снах»! Так будут тебя звать отныне.

– Ро-ке-рон-тис, – он попробовал на вкус новое имя и его звук наполнил душу безумным весельем. Он взорвался бесконтрольным смехом, что сотряс капище и заставил ритуальные маски на столбе испуганно трепетать, словно под порывами могучего ветра.

Он мыслью вылетел из капища и двинулся сквозь ночную уоки племени онундагэга. О, теперь он безошибочно определял маниту тех, кто преступил закон предков! И таких оказалось немало, причем многие принадлежали к его… к племени ганьенгэха. И все они получат свое, но – позже…

Витэшна и Меджедэджик спали в родовой овачире Кватоко, в эту ночь во всем длинном доме были лишь они одни. Ро-ке-рон-тис понял, что они уже подарил свои тела друг другу, и ярость всклокотала в нем с новой силой. Он метнулся к спящему Меджедэджику, не издав ни единого звука. На мгновение застыл над сыном сахема и уже хотел коснуться рукой его виска, но перевел взгляд на Витэшну.

О, как же она прекрасна! О, сколько раз он видел ее, спящую! Сколько раз проводил рукой по черному, словно бездна ночного неба, водопаду ее волос! Сколько раз они мечтали о том, как станут мужем и женой! На миг сердце Ро-ке-рон-тиса наполнилось воспоминанием великой любви, которая, если дать ей время, смогла бы разрушить чары Ха-кве-дет-ган и освободить маниту Кизекочука. Ведь он не знал, что еще не стал богом мщения, но станет им, если свершит задуманное.

Где-то за пределами овачиры каркнул ворон. Ро-ке-рон-тис стряхнул оцепенение, черты красивого лица вновь ожесточились. Он взглянул на того, кто отнял у него Витэшну. Нет, такие преступления не прощают! И он вошел в разум воина.

Меджедэджик сидел на широкой шкуре песца у родовой овачиры и точил стрелы. Он гордился ими, ведь их наконечники были изготовлены не из кремня или кости, а из кровавого камня. На каждую стрелу племенной шаман нанес тайный знак и теперь сам Великий охотник Со-сон-до-ва направлял эти стрелы.

Полог овачины качнулся, из нее вышла Витэшна. Легкая кожаная накидка безупречной выделки, казалось, была призвана подчеркнуть безупречность ее фигуры. Воин мгновенно забыл о своих стрелах, глядя на возлюбленную.

Витэшна держала в руках широкую деревянную доску с горой глиняной посуды. Она несла ее к реке на помывку. По пути девушка на миг замерла подле Меджедэджика, изящно нагнулась, чтобы подарить ему короткий поцелуй, и продолжила свой путь, соблазнительно покачивая бедрами.

Меджедэджик проводил ее взглядом и подумал, как же все-таки ему повезло. Он – Великий сахем ходинонхсони, Объединитель Пяти племен, Победитель анишшинапе, тот, чье имя навеки вписано в шаманические саги его народа. А еще он муж самой прекрасной женщины на свете, под сердцем которой зарождается новая жизнь. Может ли человек желать большего на земле?

Он поднялся и натянул тетиву из жил карибу на лук. Взглянул на дальнее бревно частокола, у самого края земляной насыпи. До бревна около двенадцати сулету, прикинул молодой воин. Далековато. Затем он вскинул лук с наложенной на тетиву стрелой, на миг остановил свое сердце и развел плечи (как учил отец), большой палец правой руки поднырнул под стрелу и растянул тетиву так, что оперение оказалось на уровне правого глаза. Еще миг и с тихим свистом стрела сорвалась в смертоносный полет. С глухим стуком наконечник глубоко вошел в бревно. То самое, у края земляной насыпи, до которого было не менее двенадцати сулету.

Меджедэджик хмыкнул, но внезапный крик тут же стер улыбку с его лица. Это был крик Витэшны, ее голос он никогда не спутал бы с другим. Воин подхватил пару стрел и метнулся к двум пихтам, меж которых проходила тропинка к реке. Он юркнул под сень деревьев, в два прыжка преодолел спуск, выбежал на берег и не поверил своим глазам. На каменистом берегу в четырех сулету от него лежала Витэшна. Лежала без движения.

Он подбежал к ней, озираясь – нет ли где врагов. Но каменистый берег и лес за ним молчали, даже птиц не было слышно. Меджедэджик бросил лук на камни и упал рядом со своей женой. На ней не было ни единой царапины, но она не дышала, а из глаз, носа и ушей девушки сочилась кровь.

– Нет! – прокричал Меджедэджик, не в силах понять, что происходит. – Витэшна! Нет!

Небеса обратились бездной. Только что он думал о том, насколько велик и счастлив, и вот, всего один крик возлюбленной навсегда поделил его жизнь пополам. Она была мертва или умирала, а он ничем не мог ей помочь.

– Шаман, – выпалил воин. – К шаману!

Он попытался подхватить Витэшну на руки, но не смог оторвать ее от прибрежных камней. Будто что-то держало девушку и не хотело отпускать. Он приложил все силы, бугры мышц на руках и спине вздулись, вены напряглись и набухли. Он зарычал, но не сумел сдвинуть девушку с места.

Воин снова огляделся. Никого. Ничего.

– Кто-нибудь! – исступленно закричал Меджедэджик. Отец учил его, что не стыдно просить помощи, когда сам ты бессилен. – Кто-нибудь, помогите мне! Это ваш сахем!

Но никто не ответил. Мир вокруг замер, будто он остался один в бесконечной безлюдной пустоши. Он и его мертвая возлюбленная.

Слезы градом покатились по его лицу. Впервые за свои двадцать пять зим Меджедэджик плакал. Двадцать пять зим! В его возрасте никто никогда не становился сахемом, но Ха-вень-ни-ю, предвечный владетель Великого острова, что от начал времен плывет над облаками, был благосклонен к нему, наделив силой и умом. Был благосклонен… до сего дня.

– Витэшна, – прошептал воин, склонившись над еще теплым телом. Кровь, что сочилась из трупа девушки, начала обращаться в белый песок. Это не удивило Меджедэджика, он уже понял, что здесь замешано злое колдовство. Но кто? Кто посмел наложить на него эти чары? Ведь у него больше нет врагов, он победил их всех!

– Витэшна, – тихо повторил Меджедэджик, нежно коснувшись ее щеки, смахнув с высокого лба непоседливые черные пряди. – Не оставляй меня, возлюбленная моя! Вернись!

Внезапно глаза девушки открылись. Воин отпрянул, увидев в них лишь бездонную черноту, из которой продолжал струиться мелкий белый песок. Лицо Витэшны исказила гримаса, потрескавшиеся губы раскрылись, обнажив желтоватые зубы и алый с белесыми прожилками язык. И с этих губ, который он так любил целовать, сорвалось единственное слово.

– Нет, – прошипел Рокеронтис, принявший облик Витэшны. Он схватил ошеломленного Меджедэджика за плечи и бросил его в реку. Оказавшись в ледяной воде, тот попытался выбраться на поверхность, но не смог. Поверхности не было.

Воин барахтался до тех пор, пока в легких не закончился воздух. А потом водяной пузырь раскрылся и выплюнул его на черные холодные камни. Меджедэджик оказался в пещере, едва подсвеченной немногочисленными огнями, что плавали прямо в воздухе. С влажных стен на него смотрели маски. Маски Ха-кве-дет-гана, темного бога-близнеца. Маски, что он сам помогал вырезать и что вешал на ритуальный столб посреди капища уоки.

Но теперь маски пугали его. Они были живыми. Они корчили страшные рожи, ругались и хохотали, не отрывая безумных глаз от Меджедэджика. Их были сотни, тысячи этих страшных масок! И он побежал, впервые в жизни обуянный животным страхом, который невозможно контролировать. Лишь раз воин обернулся, чтобы узреть, как за ним по пятам гонится его мертвая возлюбленная.

За ее спиной развевались огромные черные крылья, а глаза, полные мрака, манили и завораживали. Витэшна была обнажена, из каждой поры на ее теле сыпался песок, мелкий белый песок. Воин не мог вынести столь чудовищного зрелища и отвернулся, побежав еще быстрее.

Сколько он бежал по каменным туннелям? Час, зиму, тысячу зим? Он задыхался, он истекал потом и кровью от многочисленных порезов, что наносили острые камни, сквозь которые ему приходилось протискиваться. Но каждый раз он находил в себе силы, чтобы продолжать чудовищную гонку.

Но, как говорил племенной шаман, ничто не вечно в мире земном. Меджедэджик замедлил бег, а потом и вовсе перешел на торопливый шаг, что становился медленнее с каждым мгновением. Каждый мускул кричал в агонии, жажда скрутила горло, безумие свернуло разум. Он ничего не понимал, знал только, что нужно уходить, как можно дальше.

Но за очередным поворотом его встретил влажный монолит стены. Он развернулся и уперся в другую каменную стену. С ужасом воин понял, что оказался заперт в глубоком каменном колодце. Он задрал голову вверх, но холодные безмолвные стены уходили в непроглядную тьму, не оставляя надежды.

Он закричал, но не услышал своего голоса. Он ударил кулаком в стену и с удивлением уставился на разбитую в кровь руку, не почувствовав боли. И это сломало его. Меджедэджик привалился спиной к холодному камню и медленно сполз по нему вниз, закрыв глаза. Он приготовился умереть. В одиночестве и безумии. В этом кошмаре, что был рожден чьим-то черным колдовством.

– Нет, – прошептал мерзкий голос в самое ухо воина. А мерзким он был потому, что принадлежал его возлюбленной Витэшне, но это был безжизненный, мертвый голос. Голос человека без маниту.

– Нет, – повторил он в другое ухо. – Ты умрешь так, как пожелаю я. И перед смертью будешь видеть то, что я захочу тебе показать. Будешь слышать то, что я прикажу тебе слушать.

Воин зажмурился изо всех сил, чтобы не смотреть, но внезапно что-то схватило его за веки и сдернуло их с глаз, точно покрывало. Он ощутил передаваемую боль и услышал собственный крик, беснующийся во влажном воздухе черного каменного колодца.

Перед ним стояла Витэшна. С бездонными черными глазами и вороньими крыльями за спиной. Она опустилась перед ним на колени и с жутким хрустом ломающихся позвонков склонила голову набок, как иногда делают волки, прислушиваясь.

Затем она протянула к нему руку. Он хотел отстраниться, но тело не слушалось. Воин скосил глаза без век, залитые кровью и слезами, и понял, что мешало ему двигаться – он врос в каменную стену! Витэшна легко коснулась его обнаженной груди мертвенно-ледяным пальцем, черный ноготь с вплавленными в него трупными червями описал круг в районе солнечного сплетения, а потом резким движением чудовище проломило грудную клетку Меджедэджика, почти нежно обхватило его сердце и рывком вытащило на сумрачный свет зачарованной пещеры.

Из груди и рта Меджедэджика хлынула кровь, взгляд затуманился. Последнее, что он увидел перед окончательной смертью – Витэшну, которая медленно, будто смакуя, поедала еще горячее сердце. Его сердце. А из ее живота, в котором больше не было жизни, обильным потоком изливалась алая влага, у самой земли обращавшаяся мелким белым песком.

Ро-ке-рон-тис тщательно разжевывал каждый кусочек и с наслаждением проглатывал его. Он быстро осваивал новые силы и понял, что если в мире снов вырвать у человека сердце или глаза и съесть их, то вместе с ними будет поглощено маниту жертвы.

Обычно со смертью тела маниту освобождается и отправляется к духам предков на Великий остров, что от начал времен плывет над облаками. Но лишь если соблюден погребальный обряд и тело уложено на деревянный помост, установленный на шестах над землей. А уничтожить маниту – значит стереть саму суть человека из ткани мироздания. Восстановить ее уже невозможно. В племенах ходинонхсони не было легенд, которые описывали бы, какое существо в силах сотворить подобное.

Неожиданно Ро-ке-рон-тис поперхнулся, ощутив болезненный укол в груди. Потом он стал стремительно терять силы и, не понимая, что происходит, поспешил сбросить оболочку Витэшны. Он замер посреди каменного колодца, созданного в подсознании Меджедэджика его темной волей, волей повелителя кошмаров. Стены подернулись сетью трещин, свет замерцал. Мир разрушался, потому что его носитель перестал существовать.

Ро-ке-рон-тис стремительно вырвался из угасающей реальности, запоздало осознав произошедшее (и в очередной раз с тех пор, как он стал богом, знание пришло к нему само собой, без каких-либо усилий). Он стоял над бездыханным телом Меджедэджика в его родовой овачире. А рядом с молодым воином на ложе из шкур лежала Витэшна, девушка уже остывала.

В эту ночь они подарили себя друг другу, и для обоих это было время открытий. Они свершили древнейший ритуал и до рассвета их маниту слились воедино. Поэтому, убив Меджедэджика, Ро-ке-рон-тис убил и Витэшну. Но, прибывая в облике Витэшны во сне молодого воина, он чуть не попал в ловушку, потому что став ею в сновидческом мире, он стал ею в мире реальном, ибо облик плоти и маниту – два отражения одного вздоха предвечного Ха-вень-ни-ю. Поглощая объединенную маниту, он тем самым чуть не убил себя.

Жестокая догадка обожгла мысли и где-то на задворках реальности он услышал тихий смех.

– Дитя мрака, – процедил Ро-ке-рон-тис. – Подгорный тлен, зло из бездны! В этом заключался твой план! Ты не собирался оставлять мне дарованную силу, не собирался делать меня богом. Ты хотел, чтобы я свершил свою месть и убил себя сам!

– А разве это не справедливо? – парировал шепот, доносившийся из каждой полутени в овачире. – Адсилу ты убил по праву, ибо она преступила закон предков. Но эти двое… Ты убил их из личной мести.

– Но ты сказал, что я могу свершить задуманное, не нарушая закона! – возопил Ро-ке-рон-тис, пытаясь определить истинное местонахождение Ха-кве-дет-гана. С его новыми силами это казалось возможным, но темный сын Ата-ан-сик хорошо прятался. – Ты солгал мне!

– О, нет, мой друг, – покачала головой тень в одном из углов овачиры, растворившись в тот же миг, как только взгляд Ро-ке-рон-тиса остановился на ней. – Ты не попрал людского закона, ибо теперь ты выше него. Но даже будучи богом, ты останешься смертным, ибо когда то был им. Ты свободен от закона людей, но не свободен от их пороков.

И он захохотал, его раскатистый рваный смех заполнил все пространство в мире. А Ро-ке-рон-тис упал на колени перед двумя мертвецами, которых он забрал не по праву. Частица Кизекочука размером с тлеющий уголек все еще жила в нем, и она кричала в безумном ужасе от содеянного. Эта частица останется с ним навсегда, обратившись чувством вины, которую нельзя искупить.

Утром племя онундагэга не нашло среди живых Адсилы и Меджедэджика с его юной женой. В своих постелях умерли племенной шаман Апониви, который много лет назад обманом отобрал кукурузное поле у родного брата, юная охотница Аламеда, которая в прошлом году совсем не случайно столкнула с утеса Кэю, с которой они соперничали из-за мужчины, племянник сахэма Истэка, который, напившись ритуального вина, несколько раз избивал свою жену Кэтери. И еще много людей онундагэга не проснулось в ту ночь.

А следующим утром племя ганьенгэха обнаружило восьмерых мертвецов, холодевших в своих постелях с гримасами непередаваемого ужаса на лицах. Затем настал черед племени гойогохоно, а другим утром – племени онондовага. Напоследок Ро-ке-рон-тис заглянул в уоки племени сгарурэ, чтобы забрать в ночной кошмар двадцать пять маниту. Люди Пяти племен быстро поняли, что новый бог, бог ночных кошмаров, карает лишь тех, кто преступил закон предков. И на многие годы ходинонхсони стали самым боязливым и смиренным народом на земле.

За несколько последующих десятилетий Ро-ке-рон-тис забрал не больше сотни маниту. Он поклялся никогда не касаться невинных, но понимал, что едва ли это сотрет клеймо вины с него самого. Он не считал Ха-кве-дет-гана своим другом, но тот помогал ему. То ли ощущая некоторую ответственность за судьбу Ро-ке-рон-тиса, который вроде как был его детищем. То ли по другим, никому не известным причинам.

Ро-ке-рон-тис скоро понял, что не имеет права злиться на Ха-кве-дет-гана, ведь он сам сделал то, что сделал, темный бог-близнец лишь предоставил ему возможность. А еще он узнал, что Ха-кве-дет-ган вовсе не плохой, просто когда-то вопреки воле остальных богов он решил дать им то, чего они хотели. Люди захотели есть – и он научил их растить кукурузу и тыкву. Люди захотели мяса – он дал им лук и стрелы. Один человек захотел обладать тем, что было у другого, более сильного, – и Ха-кве-дет-ган дал ему томагавк.

Но потом люди стали безалаберны и посевы кукурузы погибли. Люди бесконтрольно истребляли животных в округе и животные ушли, оставив людей ни с чем. Люди завидовали друг другу и разразилась война. За это они прокляли Ха-кве-дет-гана, нарекли его темным, хотя из двух сыновей пресветлой Ата-ан-сик лишь он спускался в земной мир и жил заботами смертных.

– Это закон, – сказал ему как-то Ха-кве-дет-ган. – Что бы ты ни делал, тебя будут помнить за дурные поступки. А если ты не совершал дурных поступков, они придумают их для тебя.

– И чтобы ты ни делал, они все равно будут осуждать, – задумчиво проговорил Ро-ке-рон-тис. Они сидели на берегу гремучей Мух-хе-кан-не-так и глядели на восток. Их нечеловеческие глаза позволяли им видеть, как из-за Великого Океана к берегу идут большие деревянные лодки под белыми парусами. А на тех лодках сидели люди с непривычно-бледным цветом кожи.

– Верно, – согласился Ха-кве-дет-ган. Внешне он чем-то напоминал самого Ро-ке-рон-тиса – та же худощавая невысокая фигура, те же рельефные сильные мышцы, черные прямые волосы, собранные в хвост на затылке, суровый взгляд темно-синих, почти черных глаз под тонкими бровями. Они будто были отражениями друг друга. Искаженными отражениями.

– Скажи мне вот что, – через некоторое время Ро-ке-рон-тис вновь обратился к Ха-кве-дет-гану, пристально наблюдая за тем, как большие деревянные лодки вздыбливают песок, врезаясь в береговую кромку нового для них континента. – Я был на Великом острове, я видел Ха-кве-ди-ю. Вы не близнецы.

Ха-кве-дет-ган тихорассмеялся. Это был смех бога, но – по-человечески грустный.

– Ты прав, мы вовсе не близнецы, – темный бог покачал головой. – Людям свойственно выдумывать то, чего нет, ты еще не понял? Особенно когда им позарез нужен виновник всех их несчастий.

– Но как так вышло? – не унимался Ро-ке-рон-тис.

– Мы не единственные, ты ведь уже понял, – Ха-кве-дет-ган посмотрел на бога мщения с лукавым прищуром. – Мы не раз встречались с другими. И однажды, –он кивнул в сторону кораблей, – как говорят они, нам надрали задницы. Чужие пленили Абабинили, представляешь, младшего сына Хе-но!

– Но это ведь не та история, – Ро-ке-рон-тис исподлобья посмотрел на собеседника.

– А ты слишком проницателен для молодого бога! – Ха-кве-дет-ган хлопнул его по плечу, и оба раскатисто засмеялись, встрепенув речную гладь. – Верно, то другая история. И она касается ифритов. Это не боги, духи стихии огня. Один из них был здесь, Ашмедай. Он покорил мою мать Ата-ан-сик, уж не знаю чем, но покорил. Она тогда пребывала в теле смертной из племени, названия которого не помнят даже самые древние шаманы. И к тому моменту у нее уже был один сын – пресветлый Ха-кве-ди-ю, – последние слова он продекламировал столь напыщенно, что Ро-ке-рон-тис не сдержал улыбку.

– То был сын Ха-вень-ни-ю, что чтится непогрешимым. Но знай, богам не чужды качества смертных, даже самые нелицеприятные. Так что папаша с мамашей повздорили, и она… толи в отместку всевеличайшему, толи из любви к восточной экзотике, отдалась Ашмедаю. И от этого союза появился я, – заключил Ха-кве-дет-ган, задумчиво почесывая шею. – Знаешь, помнится мне, батя мой плохо кончит. А эти полудурки в рясах обзовут его демоном. Смешно до колик! Такая вот Санта-Барбара.

– Такая вот что? – переспросил Ро-ке-рон-тис. – Иногда я тебя просто не понимаю.

– Подрастешь – поймешь! – отмахнулся Ха-кве-дет-ган. – И это не фигура речи. Однажды ты осознаешь, что такое время, и если будешь прилежным учеником – научишься сплавляться по его потокам в обе стороны.

– А ты научишь? – Ро-ке-рон-тис заглянул в глаза тому, кого в другой жизни мог бы назвать другом.

– Нет, – твердо ответил темный бог. – Они не дадут.

И он посмотрел в ту сторону, где в сотнях переходов от них бледнокожие люди уже стаскивали с кораблей какие-то ящики.

– А что с ними? – удивленно поднял бровь Ро-ке-рон-тис.

– Очень скоро они изменят наш мир, – вздохнул Ха-кве-дет-ган. – К лучшему или к худшему, но изменят. И таким, как мы, здесь не останется места. Кто-то приспособится, а кто-то будет вынужден уйти. Ты вот точно приспособишься. Но все равно уйдешь потом.

– У меня такое чувство, будто мы говорим в последний раз, – Ро-ке-рон-тис подозрительно посмотрел на темного бога, вновь поймав себя на том, что получил это знание без усилий, оно просто пришло.

– Вряд ли ты будешь скучать, – хохотнул тот, поднимаясь. Он расправил руки и с хрустом потянулся. – Но я не могу уйти, не узнав. Почему песок?

– Не понял? – Ро-ке-рон-тис уставился на своего создателя.

– Мелкий белый песок, – с расстановкой проговорил Ха-кве-дет-ган. – Впервые ты использовал его в уоки онундагэга, когда… – он запнулся и скорчил гримасу. – Ну, сам знаешь когда. Сначала я думал – мало ли, у каждого свои тараканы, но потом ты стал использовать этот прием постоянно. Каждый раз, когда ты приходил к преступившему закон, в его последнем кошмаре так или иначе присутствовал мелкий белый песок. Откуда этот образ?

– Там, – Ро-ке-рон-тис непроизвольно сглотнул, в нем вновь подняла голову частица Кизекочука. – Там, где мы познакомились с Витэшной. На опушке у лесистых подножий Ломэхонгва. Та опушка была усеяна мелким белым песком. Вокруг – земля и камни, а там – песок. Странное место, запомнилось.

– Ясно, – многозначительно протянул темный бог. – Станет твоей визитной карточкой… ну да ладно. В любом случае, не грусти, у тебя еще вечность впереди. И бьюсь об заклад – она будет насыщенной!

Он весело подмигнул Ро-ке-рон-тису и исчез, как делал всегда в конце любой беседы. Ро-ке-рон-тис мог бы последовать за ним, но не стал.

Иногда богу нужно побыть в одиночестве.