Левый фланг

ГЛАВА 9

Но иное прошлое всю жизнь цепляется за человека мертвой хваткой. Сегодня Панна получила письмо от бывшего мужа. Как, каким образом он мог узнать номер полевой почты — непонятно, право. «Что еще ему нужно от меня?» — огорчилась Панна, когда ничего не подозревавший штабной почтальон весело вручил ей это письмецо в присутствии Строева. (Самые неприятные известия застигают всегда врасплох.)

Панна кое-как дочитала письмо до конца и небрежно сунула его в карман шинели. Иван Григорьевич словно и не обратил внимания, что она расстроилась. Они вдвоем стояли на берегу Западной Моравы, к которой вплотную примыкал небольшой хозяйский сад. Высоко в южном небе летели длинные вереницы журавлей — все дальше на юг, в сторону Греции, откуда, навстречу им, день и ночь отходили разрозненные колонны немцев. Когда последний косяк исчез из виду, растворившись в горной синеве погожего ноябрьского утра, Панна опустила руку в карман, еще колеблясь, и достала скомканный т р е у г о л ь н и к.

— Читайте, Иван Григорьевич, — сказала она, решившись.

— Что это?

— Прочтите.

— Слушаюсь. — Он разгладил на планшетке мелкоисписанный листок бумаги и, пробежав несколько начальных строчек, осторожно посмотрел на нее. Но Панна теперь глядела на быструю Мораву, словно заинтересовавшись (в который раз!) плавучей мельницей.

— Прочли? — спросила наконец она, когда он дружески тронул ее за локоть.

— Да возьмите.

Над Моравой снова появился журавлиный остроугольный клин. Панна, как девчонка, легко вскинув голову, не сводила глаз с перелетных птиц. В этой ее позе было столько непосредственности, энергии, удивления миром, что она казалась самой счастливой женщиной на свете. Она щурилась от солнца, даже улыбалась, и будто совсем беспечно, но, если приглядеться, скрытая горечь угадывалась в складке ее губ, таящих острую обиду. Панна была все-таки плохой актрисой и думала сейчас о том, кто мог сообщить Глебу номер ее полевой почты. Может быть, Некипелов, отвечая на какой-то запрос? И тут нет ничего особенного, но откуда Глеб узнал о Строеве? — вот ведь в чем дело…

— Давайте пройдемся по берегу, — предложила Панна.

Строев подумал, что еще немного — и она, наверное, расплачется. Нет, нельзя смотреть так долго в осеннее небо, на улетающих в чужие дали птиц, когда у тебя и без того неприютно на душе.

— Я расскажу вам все по порядку, Иван Григорьевич.

— Не нужно.

— Не бойтесь, я не расплачусь, — добавила она, словно догадавшись, о чем он подумал.

— Панна Михайловна!

— Считайте, что мне здесь все равно не с кем поделиться. Не стану же я, право, говорить об этом с Верой Ивиной. Девушке трудно понять женщину. А кроме того, я у вас в долгу: надо отвечать откровенностью на откровенность. Мне очень не хотелось и на час возвращаться в прошлое, но теперь откладывать невозможно.

И она подробно, не щадя себя, поведала ему о том, как вышла замуж за человека, который не сказал ей, что был женат, считая свой обман святым — ради их любви. Но, видно, он так и не понял до сих пор, что даже из с в я т о г о обмана не построишь счастья.

— Может быть, другая на моем месте смирилась бы, но я не могла. Может быть, посторонним вся эта история казалась странной, лишенной житейской мудрости, — какое, мол, тебе дело до того, что случилось с твоим мужем до тебя? Подруги меня ругали за пристрастие к «химически чистой правде». А я убедилась, что если к отношениям примешивается обман, то рано или поздно от чувств все равно ничего не остается, кроме пустой привычки…

Они незаметно вышли на безлюдную окраину села. Панна замолчала. Может, не столько письмо Глеба, сколько эта поздняя, журавлиная осень настроила ее на излишне откровенный лад. Она ждала, что скажет теперь Иван Григорьевич, и, не дождавшись, сказала с нескрываемой досадой:

— Простите, разболталась я по-бабьи.

— Что вы, Панна… — он снова тронул ее за локоть, остановился над обрывом.

Не смея поднять глаз, она долго и упрямо смотрела вниз, на пенные буруны у подножия каменистого обрыва. Потом искоса глянула на него, доверчиво улыбнулась сквозь слезы:

— Пожалуйста, забудьте это, Иван Григорьевич.

— Обещаю, что не вспомню никогда! — нарочито бодро отозвался Строев. Он сделал ударение на слове «никогда», точно все уже было решено между ними.

— Мне пора в медсанбат.

— Не спешите, я вмиг домчу вас на «оппеле».

Они спустились к реке по узенькой тропинке, присели, как на скамейку, на отполированный выступ камня. Здесь было безветренно, уютно, хотя у самых ног пенилась темная вода в бесконечной круговерти. Строев кинул в ближний водоворот пустую коробку из-под сигарет, — оказывается, все выкурил! — и, наблюдая за ее кружением в воронке, заговорил серьезно, даже чуть сердито, вдруг перейдя на «ты».

— Конечно, можешь не верить мне, но у нас с тобой много общего в жизни. В мои сорок с лишним лет глупо давать пылкие клятвы, тем паче на фронте, однако я за все ручаюсь, кроме шальной пули или дикого осколка…

Панна растерялась: она была уверена, что Иван Григорьевич неравнодушен к ней, но никак не думала, что он так скоро и просто скажет ей об этом. Больше того, она боялась тени Глеба, но именно эта тень как бы подтолкнула его на объяснение. Может быть, не следовало сегодня откровенничать? Он же не интересовался ее прошлым. Рассказала бы когда-нибудь потом. Прошлое, как зубная боль: утихнет — ну и ладно, лишь бы не сверлить по живому. Ох, ты, Чеканова, а еще хирург! Вот уж поистине: врачу — исцелися сам…

— Ты слушаешь меня, Панна?

— Да, Иван Григорьевич.

— Нет, ты не слушаешь меня.

— Я думаю.

— О чем?

— Как бы вам сказать…

Но он помешал ей собраться с мыслями. Он, торопясь, поцеловал ее в висок и, запрокинув ее голову, стал целовать в губы, хмелея от собственной дерзости. Она умоляла его глазами остепениться, быть благоразумным.

Наконец, ей удалось высвободиться из его рук, и он отрезвел, быстро, энергично встал, готовый выслушать что угодно.

— Нет больше деликатных мужчин на свете, — только и сказала Панна.

— Виноват.

Она запахнула колени полой шинели, отвела взгляд в сторону, подумав о том, что, случись это в другом месте, у нее не хватило бы сил противостоять самой себе.

А он искал во всех карманах чего бы закурить: пустая коробка из-под сигарет все еще кружилась в водовороте. Он нагнулся, поднял с земли костяную белую заколку, молча отдал Панне. Она взяла, тоже молча, и стала укладывать волосы, разметавшиеся по серебру погон.

Строев отвернулся, чтобы не смущать ее.

«Вот и кончилась идиллия первых встреч», — думала она с тем противоречивым сожалением, которое неведомо еще в годы ранней молодости. Это была ее вторая и, разумеется, последняя молодость, когда к новым чувствам добавляется горьковатая примесь житейского опыта.

Вернувшись из медсанбата, Строев заехал в штаб. Майор Зотов и капитан Головной играли в шахматы, Некипелов сидел за соседним столом и лениво листал какую-то толстую книгу, поглаживая свою лысину. Строев громко, с порога, поздоровался. Офицеры встали. Начальник штаба доложил заместителю комдива:

— На переднем крае ничего существенного. Редкая ружейно-пулеметная перестрелка. В частях ведется непрерывное наблюдение за противником, который ничем себя не проявляет.

— Ясно, занимайтесь своим делом, — сказал Строев.

Но это прозвучало для Некипелова упреком: он захлопнул объемистый, с картинками, том и достал из ящика стола папку с боевыми приказами в е р х а. Строев бросил мимолетный взгляд на роскошное издание на сербском языке — «О любви Исидоры Дункан и Сергея Есенина». Некипелов вспыхнул, точно красная девица, его пергаментные залысины покрылись густым румянцем.

— Интересно? — улыбнувшись одними глазами, спросил Строев.

— Есть кое-что.

— Дадите посмотреть?

— Ради бога!

Начальник штаба был смущен, как ученик, которого застали за чтением недозволенного романа. И вообще, с недавних пор, когда Строеву наконец присвоили звание полковника, Дмитрий Павлович Некипелов стал относиться к нему как провинившийся: от его прежней, плохо скрытой снисходительности не осталось, кажется, и следа. Строев абсолютно не изменился от того, что на его погонах прибавилась третья звездочка, а Некипелову слышалась твердость, даже отзвук металла в его голосе.

— Что же вы не доигрываете партию? — спросил он Зотова.

— Нет смысла, товарищ полковник.

— Сдаетесь?

— Во избежание бессмысленного кровопролития!

Он посмотрел на шахматную доску, подумал.

— Верно, майор, положение у вас незавидное.

— Кишиневский к о т е л!

— Что-то есть похожее. И королю вашему, подобно румынскому Михаю, ничего не остается, как идти навстречу пехоте победителя. Прижал, прижал вас капитан!

— Не все еще потеряно, — сказал Головной, пытаясь ободрить майора Зотова.

— Нет, капитулирую безоговорочно! Давай-ка лучше, Михаил, действительно, займемся делом.

Строеву давно нравились эти молодые люди, которым вместе было примерно столько лет, сколько одному Некипелову. Вряд ли кто мог отличить их теперь от бывалых кадровиков довоенной выучки: все штатское давно повыветрилось. Их дело — во всякое время дня и ночи отправиться в полки, под огонь; разобраться там в обстановке, посоветовать, если нужно, со стороны; облазить траншеи, ходы сообщения; посмотреть, потрогать на ощупь крепость обороны, то и дело сверяя карту с местностью, и вернуться в штаб целыми и невредимыми, чтобы доложить командованию, что нового на переднем крае. Ну и, конечно, вида не подать, что ты боишься, что из тебя не выйдет обстрелянного комбата. Нет уж, храбрись, голову не прячь, штабист, тем более, что ты сам начинал войну в окопах. А сводки, донесения и карты — это все попутно, для истории, которая пишется кровью твоих однополчан. Вот что такое офицер оперативного отделения штаба.

Майор Зотов открыл журнал боевых действий, похожий на массивную бухгалтерскую книгу, и стал записывать, что произошло сегодня на участке дивизии, которая по-прежнему занимала оборону на таком широком фронте, что тут свободно разместился бы не один стрелковый корпус. Перед ним лежала стопка свежих донесений и оперативных сводок, но он, как видно, уже прочел их и решил, что может пригодиться для историков, а что бесследно исчезнет вместе с этим погожим осенним днем. Бледное узкое лицо Семена то делалось очень строгим, то смягчалось: когда фраза не выходила, он пощипывал реденькие, калмыцкие усы, морщился, как от боли, и, отыскав, наконец, нужные слова, продолжал писать с явным увлечением. А капитан Головной достал из походного сейфа набор цветных карандашей, новые листы двухсотки, фигурный пузырек с вишневой смолкой и принялся за схему боевого пути дивизии, давно обещанную политотделу. Черноглазый, черноволосый, но слишком рано лысеющий, Михаил Головной склонился над картой, никого больше не замечая. Подслеповато щурясь, он напряженно вглядывался в мелкую россыпь хуторов и деревень, сетчатые пятна городов, путаницу проселочных дорог, зеленые небрежные мазки лесов, голубые ветвистые кроны горных рек, что повторяли в точности извивы кряжистых увалов Западных Балкан.

Строев посмотрел на Некипелова: начальник штаба погрузился в чтение документов, затаив привычную усмешку на тонких испитых губах.

С переднего края донесся грохот пушечного залпа. Не успел потревоженный воздух упругой волной отхлынуть от оконных стекол, как ударили в ответ наши.

— Верно, у Мамедова, — прислушиваясь, сказал Строев.

— Да, опять в районе Трговиште, — согласился Некипелов.

— Бахыш как в воду смотрел, — сказал майор Зотов, бросив писать.

Разнобойная орудийная стрельба с нашей стороны быстро окрепла, достигая той оркестровой слитности, которую раньше называли канонадой. Строев подошел к аппарату, приказал телефонистке немедленно соединить его с Мамедовым. Но провод был уже занят командиром дивизии. Гул все крепчал, тяжело взбираясь по ступенькам гор, навстречу эхо, которое налегке сбегало вниз, в долину Западной Моравы. Нет, это не обычный артиллерийский переполох, поднятый дежурными батареями.

— Собирайтесь, капитан, поедете со мной, — сказал Строев Головному.

— Есть, товарищ полковник, — Михаил сунул в брючные карманы обоймы к вальтеру, взял с вешалки плащ-накидку и на всякий случай прихватил чей-то автомат. (Наверное, оставил кто-нибудь из офицеров связи.)

Строев внимательно посмотрел на свою рабочую карту, вложенную под целлулоидные створки большого авиационного планшета. Значит, снова атака на Трговиште, чтобы отбросить нас подальше от города Кралево. Чуть ли не каждая крупная колонна противника, продолжающего отход из Греции и Албании по этому Кралевскому коридору, пытается расширить коридор. В начале ноября село дважды переходило из рук в руки, и всякий раз Мамедову снова приходилось выбивать из Трговиште свежие части немцев. Так что это село превратилось для немцев в своеобразный у ч е б н ы й пункт, где они впервые сталкивались не с англичанами, а с видавшим виды полком Красной Армии, который бил э д е л ь в е й с о в еще на перевалах Главного Кавказского хребта.

— Я у телефона, — Некипелов не узнал голоса комдива, ожидая с минуты на минуту звонка с передовой. — Что у вас, а? Доложите обстановку!

— Вы что, спросонья там? — сухо спросил Бойченко.

— А, товарищ генерал! Прошу прощения.

— Я выезжаю на НП. Пошлите в медсанбат за Строевым, пусть отправляется к Бахышу.

— Полковник Строев здесь.

Некипелов передал трубку.

— Я готов к выезду в полк, товарищ генерал-майор. — Строев нарочно полностью назвал комдива, который предпочитал более емкое слово «генерал».

— Помилуйте, мне сказали…

— Догадываюсь.

— Так вы поезжайте, Иван Григорьевич, к Мамедову, сейчас ему нужна моральная поддержка.

— Ясно, товарищ генерал-майор, — поспешно ответил он, чтобы закончить этот показавшийся ему неприятным разговор с комдивом, который, бесспорно, имел в виду Чеканову, разыскивая его в медсанбате.

Строев вышел с Головным из штаба. На западе тяжело нависала над горами, как вечерняя заря, темно-багровая наволочь боя. Артиллерийский огонь стихал, зато ружейная пальба слышалась отчетливо. С юга, натужно гудя моторами, прошли над головой «юнкерсы»: это немцы, пользуясь темнотой, перебрасывали оттуда свои резервы. Да сколько их там отсиживалось — на древней земле Эллады? Везет союзникам: теперь англичане могут без потерь, спокойненько «наступать» на брошенные позиции армейской группы «Е», теперь и счет у них пойдет не на ярды, а на целые государства, — мы дополнительно отвлекли на себя еще десятка два дивизий полного состава.

— Ну, Миша, поехали, — сказал Строев капитану. — Ты, я смотрю, вооружился до зубов!

— Едешь на одну ночь, а патронами запасайся на неделю.

— Верно.

Застоявшийся виллис охотно набирал скорость. Дул северный ветер, сея на дорогу первые снежинки. Скоро зима. Тоже четвертая по счету. И наверняка последняя, если уж рукой подать до лазурного Адриатического моря.

Бахыш Мамедов хотел выбить немцев из Трговиште немедленно, сейчас же:

— Утром опять будет туман, здесь по утрам много не навоюешь!

Однако Строев не согласился: надо получше подготовиться к атаке, за ночь подвезти боеприпасы, выдвинуть пушки и полковые минометы в боевые порядки пехоты, а потом уже ударить всеми силами.

Они сидели в сырой землянке, под жиденьким, символическим накатом из липовых жердей, и, расстелив на дощатом самодельном топчане рабочие карты, обсуждали все детали боя, который надо выиграть во что бы то ни стало. Борис Лебедев не вмешивался в их разговор.

— Ладно, пора ужинать, и на боковую, — заключил Строев. — Уже поздно… Что это у тебя? — спросил он Лебедева, заметив, как тот, укладывая карту в полевую сумку, вынул оттуда книжку, тщательно завернутую в газету. — Что за роман? Ну-ка, ну-ка!

— Пожалуйста, товарищ полковник, — Борис с явной неохотой подал ему свою, видимо, заветную ношу.

Это был журнал «Война и революция». Фамилия редактора, бывшего начальника фрунзенской академии, известная всей армии, была старательно, по-ученически вымарана цветным карандашом.

— Зачем ты это носишь? — тихо спросил Строев.

Борис виновато опустил свои стрельчатые девичьи ресницы.

И Строев принялся не спеша листать журнал, оставив Лебедева в покое. Но вот он ниже склонил голову, точно не поверил самому себе, и широкая довольная улыбка расплылась по его лицу, смягчая излом брови, наискосок рассеченной памятным осколком. Пробежав несколько абзацев на одной из серединных страниц журнала, он с доброй пытливостью заглянул в светлые ребячьи глаза Бориса: ну совсем еще школьник с этим острым подбородком и пухлыми «молочными» губами.

— Вот оно как бывает в жизни, майор, — обратился он к Бахышу. — Мы тут с тобой спорим, когда лучше контратаковать противника — вечером или утром, и не Догадываемся, что среди нас находится автор статьи «Контрудар», опубликованной еще до начала Отечественной войны. Вот какой у тебя начальник артиллерии!

Мамедов коротко блеснул жемчугом зубов.

— Статья эта, верно, не для нас, грешных, она рассчитана на крупных военачальников, на генералов.

— Пожалуйста, не смейтесь надо мной, товарищ полковник, — сказал вконец смутившийся Борис.

— Вот-те раз! Я и не смеюсь.

— Разрешите мне, товарищ полковник, отлучиться? Меня ждет командир приданого дивизиона.

— Иди, иди. А журнал оставь пока, я почитаю на сон грядущий. И не бойся, никому не дам.

Когда он вышел, Строев сказал Мамедову:

— Береги парня, Бахыш, парень с головой. Он тут в своей статье так запросто орудует цитатами из Клаузевица и прочих военных авторитетов, что позавидуешь. А сколько ему было тогда? Постой, постой… Сейчас ему двадцать шесть? Вот видишь… Ну, а тогда было, значит, восемнадцать. Возраст пионервожатого, а какая осведомленность в вопросах оперативного искусства! Ну, конечно, с нашей высоты тут, верно, обнаружишь и кое-какие наивные вещи, так ведь все мы до войны были немножечко наивными. Но журнал-то редактировал очень знающий человек, который не стал бы печатать всякий детский лепет, тем паче на такую ответственную тему. Зело, зело он удивил меня, этот твой начарт.

— Дадите почитать?

— Обязательно, Бахыш. Только уговор: ни гу-гу! Я же дал слово автору, — заговорщицки подмигнул Иван Григорьевич.

Лебедев обошел огневые позиции противотанкового дивизиона, который все эти дни поддерживал бондаревский полк, и остался доволен выбором новых позиций. В первой батарее пушечные расчеты были заняты ужином, только наводчик сержант Тишин все еще копался у своего орудия, — он любил заранее, с вечера, подготовиться к завтрашнему бою.

— Ну, как воюем, Микола? — весело спросил его Лебедев.

— Да плохо воюем, товарищ капитан.

— Что так?

— Стреляем из пушек по воробьям.

— Что, соскучился по танкам? Не тужи, немецких танков на наш век хватит!..

Лебедев с любопытством приглядывался к нему в серой полутьме. Тишин, устало опираясь на черенок лопаты, смотрел не на капитана, а в сторону противника, который усиленно освещал свой передний край ракетами. Когда очередная ракета взмывала к ночному небу, грузно нависшему над Балканами, отсвет белого льдистого огня скользил по небритому лицу сержанта, высвечивая капельки пота на висках.

— Уморился?

— Есть немного.

— Кончай работу, иди в землянку отдыхать.

— Сейчас пойду, товарищ капитан… Как думаете, товарищ капитан, скоро мы отсюда?

— Из Югославии?

— Да. Поближе бы к самой Германии. Воюем, воюем, а все на славянской земле.

— Разве плохо, среди братьев-славян?

— Дело не в том, что плохо. Стреляешь, стреляешь, а сам думаешь, что все это придется чинить своим же людям.

— Ничего, сержант, немцам тоже надо будет капитально ремонтировать свой райх, — сказал Борис и пошел на полковой НП.

Всякий раз, когда кто-нибудь говорил о том, что пора бы и двигаться дальше, настроение у него портилось: ему очень не хотелось бы уходить из Сербии, где живет его Неделька. Вот и сейчас он поспешил закончить этот разговор с сержантом Тишиным, хотя уважал наводчика за спокойную, непоказную храбрость. Тишин был из тех бойцов, которые пополнили дивизию после ее выхода к Днепру. Тогда их в шутку называли «чернорубашечниками»: призванные в армию полевыми военкоматами в только что освобожденных селах Левобережной Украины, новобранцы первые дни воевали во всем гражданском, пока не подвезли из тыла обмундирование. Борис Лебедев познакомился с Тишиным во время глубокого преследования противника, отступавшего уже к Днестру, и познакомился в тот день, когда Микола неожиданно встретился с бедой. Они целый месяц шли по весеннему бездорожью, — ноги не вытянешь из чернозема. Немцы все побросали, да и они тоже. Дивизионная артиллерия отстала, лишь несколько легких противотанковых орудий с трудом тащили за собой новые виллисы. И вот, в одном селе за Южным Бугом, оставленном противником без боя, Микола узнал среди повешенных свою сестру Оксану. Он припал к ней, трудно глотая жесткие мужские слезы. Его мать с отцом умерли еще до войны, он вырос под крылом Оксаны, которая даже отказалась выйти замуж ради юного братишки. В сорок третьем дивчину увезли в Германию, но по дороге на чужбину она сбежала и долго скиталась по деревням Правобережной Украины. Совсем немного не дожила до встречи с братом, что по воле судьбы солдатской шел прямо к ней, в это далекое село на Кировоградщине. Ее похоронили на самом гребне бесконечно длинной и глубокой балки, по дну которой тянулась в обе стороны белая снизка таких же сел… С той поры Микола Тишин не поет украинских задумчивых песен, никому не пишет писем. Воюет серьезно, строго, попусту не лезет под огонь, но и от огня не бегает. Кому-кому, а уж такому парню надо бы непременно заглянуть в Германию. Однако та же солдатская судьба повела его дальше кружным путем через Балканы…

После ухода Лебедева Тишин сел на бровку свежего орудийного ровика и жадно закурил, пряча огонек немецкой зажигалки в черствых, натруженных ладонях. Земля под ним была теплая, не успевшая остыть на северном низовом ветру, а с неба то и дело сыпала тугими напусками колючая пороша. Как только вязкая темень на западе смыкалась в одном месте, затягивая след ракеты, тут же, рядом, новая ракета насквозь пробивала ее толщу, вплоть до рваных облаков, что с вечера плыли над окрестными увалами. Муторно было сегодня в небе. И муторно было на сердце у Миколы Тишина. В эти зябкие, пасмурные ночи, когда солдаты буквально валились с ног и дрыхли до самой побудки на рассвете, он никак не мог заставить себя уснуть. Каждый раз перед ним возникала его бедная Оксана, многие годы заменявшая ему и отца и мать, не жалуясь на горькую долю-долюшку, и он не чувствовал себя сиротой на белом свете: был сыт, одет, обут, учился в сельской школе, играл с мальчишками в красных и белых. Потом окончил десятилетку и заявил Оксане: «Теперь я стану помогать тебе, а ты собирай приданое». Она расплакалась, как девочка, и он весь вечер успокаивал сестру. Откуда ему было знать, что все женихи Оксаны давно переженились и что непросто дивчине на третьем десятке лет найти человека по душе. Ну а вскоре началась война. Так и не удалось Миколе сполна отблагодарить Оксану за все ее безмерные заботы. Какая же это мука — быть в долгу у мертвых…

Тишин лег позднее всех и встал раньше своего расчета. Вышел из сырой землянки, где солдаты опали, не раздеваясь, вповалку, и осмотрелся. Утро еще не наступило, но ракеты в темной синеве уже начали терять пронзительный, слепящий блеск. До «Ч» — часа атаки — осталось минут сорок. Надо будить расчет, чтобы успеть позавтракать.

Когда среди ближних гор засветился окоемок снеговой вершины, негромкая команда неспешно облетела все землянки:

— К орудиям…

Тишин привычно повторил своим бойцам:

— К орудию!

Солдаты нехотя бросали на звонкую землю недокуренные самокрутки и шли на огневой рубеж деловым, мерным шагом. Начинался новый рабочий день противотанкового дивизиона.

Тишин приник к заиндевелой панораме, стал наводить пушку чуть левее обгорелого окраинного домика, за которым исчезал большак, плавно втекающий, как речка, в сербское селение Трговиште. Именно здесь вчера дважды появлялся немецкий бронетранспортер, часто, взахлеб стрелявший вдоль дороги. Миколе не удалось подбить его, и он, досадуя на вечерние промашки, все надежды возлагал на утро, — утром ему всегда везло.

Противник ничем себя не проявлял, но, конечно, был полностью готов к отражению удара. Шли последние минуты перед атакой, святые минуты в жизни, которая может оборваться на любом шагу, минуты самой искренней из всех — солдатской исповеди.

И грянул бой: заухали где-то позади гулко, басовито гаубицы, высоко и резко ударил залп трехдюймовых пушек, защелкали в звуковых «просветах» тяжелые, полковые минометы, и эхо первых утренних разрывов сильным всплеском откинулось назад.

Пехота встала, пошла вперед. Микола, не отрываясь от панорамы, наугад взял боевой шнур и невольно затаил дыхание, как перед выстрелом винтовки. Он не ошибся: из-за черного домика тут же выскочил старый его знакомый, вчерашний транспортер и, развивая ход, бросился встречь пехоте. Нет у наводчика другого такого чудного мгновения, как это — цель в перекрестье! Тут все сливается в одну секунду: короткий оценивающий взгляд, огонь и грохот выстрела, легкий испуг металла от прыжка орудия на месте, колокольный звон в ушах, ответный разрыв снаряда.

— Кажется, попал! — крикнул Тишин и снова выстрелил, еще не веря вгорячах своей удаче.

Над бронетранспортером слабо, мирно закурчавился дымок, точно над походной кухней.