Левый фланг

ГЛАВА 13

На всей придунайской равнине застоявшийся, горьковатый от пожухлых трав декабрьский туман. В нескольких метрах ничего не видно. В нескольких километрах от передовой ничего не слышно. Трудно дышать. Трудно идти. Вязкая белая муть заполнила все пространства между землей и небом. Самолеты не летают. Пушки не стреляют. Война тяжело переворачивается с боку на бок.

Дивизия Бойченко получила новую задачу: наступать на северо-запад, в общем направлении на город Осиек, поддерживая тесную, локтевую связь с 1-м Пролетарским корпусом Народно-освободительной армии Югославии. Надо было отбросить немцев подальше от Белграда, и кому же, как не Белградской дивизии, сделать это. За три дня изнурительного марша по низкому берегу Дуная, который местами перехватил заливчиками прибрежную дорогу, стрелковые полки дьявольски измотались, парадного глянца как не бывало; солдаты шли, точно против ветра, клонясь в тумане всем корпусом вперед. На четвертый день остановились передохнуть в маленьком городке Шид, который только что освободили партизаны, — в кюветах еще валялись трупы гитлеровцев. Отсюда уже совсем близко до передовой.

Комдив вызвал к себе Строева, чтобы посоветоваться перед тем, как принять решение.

— Будем воевать, Иван Григорьевич, — сказал он, когда полковник, сняв захлюстанную плащ-накидку, подошел к столу, накрытому длинной склейкой новых листов двухсотки. — Посмотрите, какие топи. Везет же нам — прямо с гор да в болото.

— Одно другого стоит. Но попробуем.

«А ты становишься все более самоуверенным, — подумал генерал. — Чувствуешь поддержку с в е р х у».

— Смотри, Иван Григорьевич, вот он, Осиекский выступ. На его острие город Вуковар. Хорошо бы срезать этот клинышек. Но подступы к нему прикрыты сплошными топями. Как ты думаешь, почему командующий фронтом завернул весь наш корпус именно сюда, в болотный угол между Дунаем и Дравой?

— Конечно, нам бы куда удобнее сразу махнуть на север, там главные силы фронта.

— А ты не иронизируй.

— Я вполне серьезно, хотя, верно, без иронии в таком положении не обойтись. Думаю, что маршалу Толбухину важно сейчас, когда развивается наступление севернее Дравы, сковать немцев тут, южнее устья.

— Цель?

— Не дать противнику нанести контрудар во фланг нашей главной группировки, которая, судя по всему, пойдет на окружение Будапешта с запада.

— Допустим, — сказал Бойченко и для себя отметил: «А ты, пожалуй, прав, черт возьми». — Допустим, допустим, — раздумчиво повторил он. — Однако нельзя полностью исключать и другой вариант.

— Какой же? — быстро спросил Строев.

Командир дивизии помедлил, взял толстый цветной карандаш.

— Наступление в глубь Хорватии. Ведь не случайно на подходе еще и болгарская армия.

— И все-таки центральная задача — окружение и разгром будапештской группировки противника. Пока немцы в Будапеште, нечего и думать о Хорватии. А мы тут — лишняя гирька на ногах немцев.

— Гирька, гирька…

— Да, вроде бы довеска. Так было в Белградской операции, так будет, возможно, и в Будапештской.

«Рассуждает, как генштабист», — недовольно повел плечами командир дивизии и сказал тоном старшего:

— Ну, хватит, давайте работать.

Они просидели над картой больше часа. Теперь их интересовали лишь эти три километра фронта, отведенные дивизии в топком междуречье Дравы и Савы. Левее действовали партизаны, и надо было позаботиться о том, чтобы надежно обеспечить стык. Строев посоветовал двинуть туда бондаревский полк, которому еще при жизни старого командира — Ивана Бондаря — всегда поручались самые трудные задачи. Генерал охотно согласился. В оперативное подчинение Мамедова решили передать истребительный противотанковый дивизион и две гаубичные батареи артполка, тем более, что рассчитывать на поддержку с воздуха очень-то не приходится, погода нелетная. Но как матушке-пехоте наступать по такой трясине? Если бы крепкий морозец-утренник, — тогда другое дело. Однако прогноз погоды неутешительный: днем — туман, ночью — ноль градусов, а при нуле всего тяжелее месить грязь — до судорожной боли стынут ноги. Значит, остается одно: срочно готовить штурмовые мостики, фашины. Без них и шагу не ступишь по гиблым топям.

— Уж лучше бы минные поля, чем проклятые болота, — сказал в заключение комдив, устало разгибаясь над рабочей картой, испещренной условными знаками боевых порядков пехоты.

— Я все-таки считаю, что должны быть тут какие-никакие дефиле, — стоял на своем полковник Строев. — Ночью произведем инженерную разведку. Сколько нас подводили карты.

— Ты оптимист, — Бойченко все передергивал плечами, но это уже был озноб, а не его старая привычка.

— Вам что — нездоровится?

— Немного. К утру все пройдет.

Вид у него был действительно неважный: небритые щеки в красных плывущих пятнах, воспаленные серые глаза утратили молодой, задорный свет. Однако он держался.

— Вам надо отдохнуть, Василий Яковлевич. Может быть, прислать врача?

— Никого не нужно. А вот боевой приказ, пожалуйста, продиктуй и пришли мне на подпись. Машина должна крутиться.

— Не беспокойтесь, все будет сделано точно в срок.

Как не хотелось сейчас комдиву ложиться, но пришлось. Он выпил полстакана водки, универсального лекарства от всех фронтовых недугов, и, не раздеваясь, прилег в комнате, отведенной для него гостеприимными хозяевами. Может, забудется на часок, пока в штабе готовят документы. В голову лезла всякая чепуха: а ведь Строев, пожалуй, обрадовался его болезни. Обрадовался не обрадовался, а уж, конечно, постарается завтра показать, на что он способен. Это он лишь делает вид, что вовсе не тщеславный человек. Ой ли! Все они такие — эти скромники: дай им только власть! В прошлый раз, во время последнего боя в Сербии, самовольно отложил атаку города до вечера, надеясь, наверное, на то, что победителей не судят. Правда, все обошлось благополучно, но мог бы и угодить впросак. В теории силен, заткнет за пояс любого академика, — ничего не скажешь, а вот самостоятельно дивизией не командовал. Советник, штатный советник при комдиве. Привык всю войну быть в тени. Пусть меньше славы, меньше орденов, зато и спроса никакого. Ну-ну, посмотрим, как Строев натянет вожжи всех трех полков. Интересно, что у него выйдет. Хотя должно получиться: решение принято, остается только выполнить готовый боевой приказ… Тут Бойченко выругал себя за давнюю неприязнь к Строеву, которую он боялся назвать прямо — завистью. (Помилуйте, этого еще не хватало, чтобы он, генерал, завидовал полковнику!) Однако Строев и сегодня мягко, исподволь немало подсказал дельного, когда принималось окончательное решение. Стало быть, тактический замысел принадлежит не одному командиру дивизии. Умеет товарищ Строев навязывать свои идеи таким образом, что ты не противишься, здорово умеет щадить самолюбие старшего. Но если это так, то, значит, не ты, а твой помощник фактический хозяин в соединении? Какая ерунда! Просто у тебя умный заместитель, и умный до тех пор, пока осторожно советует со стороны. Но чтобы командовать самому одного ума еще мало, нужна твердость духа. Сколько их, всяких умниц, сидит в штабах, а водят в бой дивизии бывшие комбаты… И опять Бойченко поймал себя на том, что необъективен: ведь если нужно, Строев идет в полк, на передний край, чтобы поднять в атаку какой-нибудь отчаявшийся батальон. Нет, полковник не из робкого десятка. Если на то пошло, он не раз выручал из беды того же Мамедова. Но почему давно не обратили на него внимания, когда армия особенно нуждалась в образованных офицерах? Почему не этот кадровик, а он, Бойченко, запасник, оказался в начале сорок третьего на посту комдива?.. «Э-э, что это я, в самом деле, ударился сегодня в самокритику? — поморщился Василий Яковлевич. — От температуры, что ли? Да, видно, простудился на открытом виллисе. Ничего, отлежусь, утром встану на ноги. Непременно надо встать. Хотя генерал Шкодунович и ценит моего зама, но спрос-то в конце концов с комдива».

В дверь постучали. Вошел адъютант с приказом. Бойченко приподнялся на локте, дважды прочитал, плохо соображая, что к чему, и подписал наскоро, размашисто, не как всегда, — буква к букве.

— Что там нового? — спросил он для порядка..

— Части готовятся занять исходные рубежи, — ответил старший лейтенант.

— Хорошо, ступай, — сказал он, чувствуя себя совсем плохо.

— Тут полковник Строев прислал из медсанбата майора Чеканову. Она ждет.

— Скажи, что мне лучше. Поблагодари.

— Есть.

«Нет уж, обойдемся как-нибудь без этой докторши, — упрямо решил Бойченко. — А то она, чего доброго, уложит меня на целую неделю ради своего ухажера, которому выпал редкий случай покомандовать дивизией».

Строев до поздней ночи просидел в штабе. И без того пунктуальный, педантичный, Некипелов сегодня делал свое дело с необыкновенным тщанием, зная, что к о м д и в н а ч а с сам в прошлом подвизался на штабной работе.

Когда все было готово к завтрашнему бою, Строев поинтересовался между прочим:

— Кроме шифровок ничего не поступало с в е р х у, Дмитрий Павлович?

— Так, разная мелочь, — сказал Некипелов. У него лежали в походном сейфе два распоряжения комкора по личному составу, но время терпит, доложит завтра с а м о м у.

— Тогда я пойду. Главное — как можно больше заготовить фашин и штурмовых мостиков.

— Всех офицеров послал в части, проследят.

— Ясно. Утро вечера мудренее.

Начальник штаба проводил Строева до ворот, постоял, подышал свежим воздухом. Небо прояснилось, в темно-лиловой вышине холодно горели крупные южные звезды. Мокрая земля дымилась слабо, и низовой работящий сиверко старательно распутывал на черном полотне дороги белесые мотки реденького тумана, который устала прясть декабрьская ночь. Похоже, что завтра будет вёдро. А будет вёдро — будет и авиационная поддержка. Строев правильно сказал, что утро вечера мудренее. Утро на войне освещено надеждами на боевое счастье, От него ждут новой удачной атаки, если наступают, и нового упорства, если обороняются. Да, только бы не завязнуть в болотах. И, как на грех, заболел командир дивизии. Ну ничего, ничего, генералы на фронте долго не хворают. Не успеет н о в а я м е т л а начать мести по-новому, как Василий Яковлевич Бойченко снова появится на НП. Такой и дня не пролежит. А что как он слег всерьез и надолго? Жаль. Очень жаль. Сработались, привыкли понимать друг друга с полуслова. Кто-то правильно заметил, что начальник штаба — прямое продолжение командира. Но каким он, полковник Некипелов, может быть п р о д о л ж е н и е м полковника Строева, когда они терпеть не могут друг друга. В случае чего, Строев, конечно избавится от такого наштадива. Может, напрасно не показал ему эти бумажки о Зотове и Лебедеве? Посчитает за неуважение к собственной персоне или, того хуже, за неподчинение временно исполняющему обязанности комдива. Надо завтра же пойти к генералу. А теперь пора спать. До рассвета осталось немного времени, а на рассвете — артиллерийская подготовка и атака. Калиф, то бишь комдив на час, прав: утро вечера мудренее.

К исходу второго дня наступления полк Мамедова занял наконец железнодорожную станцию. Первым ступил на твердую почву батальон капитана Дубровина, вслед за ним другие батальоны; и слева, равняясь на русских, продвинулись вперед части Пролетарского корпуса югославов. Строев облегченно вздохнул: чертова трясина осталась позади. Он вспомнил Бойченко, который вырос на Пинских болотах. Верно, не легко форсировать такие топи, хотя было сделано все возможное, чтобы облегчить пехоте ее сизифов труд. Он приказал артиллеристам не жалеть снарядов, с помощью комкора вызвал на подмогу «ИЛы», которые подолгу кружили над болотами. В зыбком месиве авиабомбы разрывались глухо, вскидывая невысокие фонтаны грязи. Пехота не шла в атаку, а ползла, с трудом подминая под себя фашины. Хрупкие штурмовые мостики не выдерживали, ломались, да и мостиков не хватало. Самые нетерпеливые из солдат бросали эти средневековые штучки-дрючки и по пояс в ледяной воде торопились одолеть трясину. Так вот и подвигались от кочки к кочке, а с наступлением темноты саперы принимались выстилать болота хворостом. Боевую задачу первого дня дивизия выполнила только на второй день. Но выполнила.

Когда снова сгустились вязкие, как эта трясина, декабрьские сумерки, полковник Строев распорядился хорошо накормить солдат, выдать им двойную порцию водки, чтобы они могли согреться, и сам поудобнее устроился у котелка с горячей мясной лапшой, которую с обеда берег в термосе его шофер и ординарец Митя. Невдалеке бойцы из противотанкового дивизиона тащили на руках «сорокапятки». Слышалась беззлобная русская ругань, — без нее в таком деле не обойтись.

«Молодец Борис, знает свое дело», — подумал Строев о начарте бондаревского полка, который спешил выдвинуть пушечные батареи в боевые порядки пехоты.

Вернулся с передовой весь грязный, непохожий на себя майор Зарицкий. Он доложил, что взятые сегодня в плен трое немцев в один голос говорят о новых подкреплениях, идущих к фронту. Завтра или послезавтра вступят в бой хорватские полицейские батальоны, на подходе части 117-й легкой пехотной дивизии противника.

— Значит, завтра будет еще жарче, — заметил Строев.

После ужина он позвонил во все полки, предупредил командиров, особенно Мамедова:

— Смотри, Бахыш, в оба, возможны сильные контратаки.

— Мы теперь стоим на твердой земле, так что не подведем.

— Не забывай о соседях. Вперед гляди, но и налево оглядывайся.

— Стык с левым соседом надежно обеспечивает Лебедев.

— Как там наш т е о р е т и к?

— Держится, не киснет.

— Ну, удачи вам!..

Строев дал команду переместить дивизионный НП поближе к передовой, на облюбованный еще днем холмик на той стороне топи, и, отойдя от телефонов, увидел своего старого знакомого, сапера Медникова.

— А-а, Максим Петрович! Что ты здесь поделываешь?

— Жду вас, товарищ полковник. Если пожелаете, могу проводить до нового НП. Знаю одну дорожку, сам прокладывал.

— Молодцы саперы, славно поработали.

— С первого дня воюю, товарищ полковник, но такого гиблого места не встречал. Полежишь на таком болотце с часок, и шинель вмерзает, еле отдерешь ее, сердечную, а встанешь — не знаешь, куда ступить, чтобы не ухнуть по самую макушку. Так пойдемте или как?

Строеву все больше нравился этот по-мужицки рассудительный, немолодой сержант с пышными, как у заправского старшины, с о л и д н ы м и усами.

— Ладно. Жди.

К полуночи оперативная группа Строева удачно перебралась на новое, совершенно сухое место. Он отдал последние распоряжения на завтра и прилег рядом с линейными телефонистами. Фронт затих, но время от времени бессвязно, глухо разговаривал во сне пулеметной скороговоркой и снова забывался, тускло освещенный мертвыми огнями ракетных н о ч н и к о в.

Только начало светать, Строев разбудил всех, кто был на НП: командующего артиллерией подполковника Сосновского, начальника разведки майора Зарицкого, помощника начальника связи капитана Яшина, дивизионного инженера майора Симоняна. Едва они съели по бутерброду, как рабочий день начался.

Сразу же после шквального огневого налета немцы пошли в контратаку, надеясь с ходу выбить русскую пехоту из траншей, оставленных вчера, а потом вернуть и железнодорожную станцию.

Контратака успеха не имела.

Тогда в дело вступили свежие батальоны автоматчиков. Было ясно видно, как они плотно заслонили и тут же оставили позади головную цепь, которая выдохлась. Но и эти скоро залегли на широкой нейтральной полосе. Однако им удалось потеснить немного партизан и левофланговую роту Дубровина. Командующий артиллерией Сосновский приказал Лебедеву помочь югославам. Когда тот повернул на юг, вдоль фронта, все наличные стволы, когда на стыке с Пролетарским корпусом НОАЮ встал черный лес разрывов, — немцы не выдержали, стали отходить. И партизаны не выдержали — без всякой команды поднялись в атаку. Батареям пришлось прекратить огонь.

Строев видел, как в просветах дыма партизанки выносили с поля боя раненых: делали они это поразительно спокойно, не метались на частой шахматке разрывов и даже помогали нашим санитарам из дубровинского батальона.

Зимние дни коротки и знобки, но этот день показался Строеву длиннее и жарче летнего: тринадцать контратак, следовавших одна за другой, отбили полки дивизии. Немцы стремились во что бы то ни стало вклиниться между полком Мамедова и бригадой партизан, где обжитые траншеи переходили из рук в руки. На закате блеклого, негреющего солнца, когда, казалось, обе стороны измотались до предела, немцы начали новую контратаку, четырнадцатую по счету.

Наши батареи не стреляли, экономя последние снаряды на всякий случай, для самообороны. Строев только что послал Мамедову свой символический резерв — учебную роту. Но она опоздала. Противник оттеснил батальон Дубровина к самым огневым позициям противотанкового дивизиона, который располагался на фланге кучно, и артиллеристам Лебедева ничего не оставалось больше, как вместе с пехотой защищать орудия любой ценой.

— Вперед! — крикнул Борис, широко размахивая парабеллумом, точно клинком, над головой.

Микола Тишин схватил свой автомат и первым шагнул из-за щита. На какой-то миг он остановился в нерешительности, оглядывая поле боя, по которому бежали немцы, — ему вдруг стало страшно на открытом месте, но Лебедев был уже впереди него, и Микола, выругав себя, кинулся вдогонку Лебедеву. Когда он поравнялся с капитаном, то вспомнил неожиданно Оксану: теперь уж никакая сила, кроме самой смерти, не могла бы остановить его. Он почувствовал ребячью легкость во всем теле, он больше ничего и никого не видел, лишь этого одного-единственного немца, бегущего прямо встречь ему. Тишин дал короткую очередь по немцу. Тот упал, загребая раскинутыми руками воздух, будто воду. Но за ним, за этим огромным немцем, был, оказывается, еще другой, поменьше. Микола не успел выстрелить, как второй немецкий автоматчик повалился навзничь. Он коротко оглянулся по привычке артиллерийского наводчика и увидел справа-сзади капитана Лебедева.

— Ложись! — приказал начарт полка.

Еще не понимая, зачем надо сейчас ложиться, когда только началась контратака, он бросился на землю рядом с первым убитым немцем и на локтях подвинулся к нему, чтобы укрыться за его телом. Как раз в это время ударили вражеские минометы. Частые разрывы дико заплясали вокруг Тишина. Он ткнулся головой в еще теплый бок немца. В ушах звенело нестерпимо. Горячие цветные круги, наслаиваясь друг на друга, поплыли перед глазами. И он так ясно, с такой осязаемой рельефностью увидел в этих радужных кругах живое лицо матери, что позвал ее не шепотом, как случалось в глубоком сне, а полным голосом, как в детстве, наяву. Но тут же вздрогнул: чья-то рука мягко коснулась его руки. Он открыл глаза. Подле него был Лебедев. Он обрадовался и растерялся: неужели капитан услышал, как позвал он свою маму?..

Огневой налет начал стихать. Микола искоса глянул вправо, потом влево. Солдаты затаились в ожидании конца обстрела, — кто в воронке, кто за болотной кочкой. Густая цепь противника тоже залегла. Их разделяло полсотни метров. Что за черт, когда же немцы успели отползти? Но если бы Тишин посмотрел назад, то понял, что никто из немцев не ушел обратно, — они остались навсегда на этом безобразном поле, вперемешку с нашими бойцами, а там, впереди, была уже вторая цепь.

— Вперед, за мной! — снова крикнул Лебедев.

Тишин в два прыжка опередил начарта. Он не видел и не мог видеть, как дружно поднялись за ним другие, как справа его стали обгонять автоматчики Дубровина. Ему казалось, что он один теперь летит навстречу немцам — будь что будет! — и пули сторонятся его, жалобно посвистывая, и там, куда он бежит, надломилась вражеская цель, мгновенно образовав просвет. Да нет, это совсем не страшно, когда идет атака. Лиха беда — оторваться от земли, а дальше ты во власти ветра боя, который вмиг подхватывает тебя, как парус, и мчит куда попало — на отмель смерти или на скалу бессмертья.

Микола и не заметил, что на помощь артиллеристам встали партизаны. Рядом с мужчинами шли женщины — не санитарки, не поварихи, не связистки, а самые настоящие стрелки. И появление их среди мужчин все разом переменило на поле боя. Казалось, это идут не простые земные женщины, а богини победы.

Микола увидел партизанок лишь тогда, когда цепь противника внезапно заколебалась. Он с маху, как убитый, ничком упал в мелкую воронку, чтобы перезарядить свой автомат. Сербки, идущие в контратаку, поразили его сильнее шальной пули. Он даже не мог встать сразу, ошеломленный тем, что это женщины такие же, как его сестра Оксана. И она пошла бы вместе с ними, готовая погибнуть или победить. Что бой в сравнении с проклятой виселицей?.. Тишин вскочил и, умеряя шаг, выбирая цель, начал бить по немцам на рассчитанном ходу…

Немцы отхлынули.

Строев опустил бинокль, вытер пот со лба и оглянулся. Позади него стоял наштадив.

— Что у вас, Дмитрий Павлович? — охрипшим голосом спросил Строев. В другое время он бы удивился такому редкому гостю на НП. А сегодня ничто уже не могло удивить его.

— Я приехал с документами, — сказал Некипелов.

— Боевой приказ?

— Нет. Распоряжение по кадрам. К сожалению, генерал все нездоров.

Это были выписки из приказов по личному составу: майор Зотов срочно отзывался в штаб фронта для направления на учебу в академию, а капитан Лебедев — в Белград, в распоряжение Верховного командования НОАЮ.

— Почему не доложили раньше? Эх, вы!.. — Строев вызвал к телефону Мамедова и приказал откомандировать капитана Лебедева в штаб дивизии, временно назначив на его место кого-нибудь из артиллерийских офицеров — по своему усмотрению.

Он бросил трубку и стоял молча, стараясь подавить вспышку гнева.

— Я собирался доложить генералу…

— Идите.

Начальник штаба поджал тонкие губы — час от часу не легче! — и пошел к своему автомобилю, который ждал на обратном склоне изрытого воронками холма. Невдалеке грохнула увесистая мина. Никто на НП даже не пригнулся, а Некипелов с явным опозданием неловко припал к земле, но тут же вскочил, сделав вид, что споткнулся на бровке чертовой воронки, и с показной, демонстративной храбростью зашагал дальше, как ни в чем не бывало.

Строев сейчас испытывал к нему брезгливость. Он отвернулся, стал бесцельно рассматривать передний край, слегка затянутый ранними сумерками.

Утром чуть свет позвонил Бахыш.

— Отправили Бориса? — немедленно поинтересовался Строев.

— Борис тяжело ранен, товарищ одиннадцатый…

— Когда, как?!

— Только что. Он уже было направился в штаб дивизии. Все радовался, что остается в Югославии инструктором у партизан… Наверное, снайпер…

— Неужели ранен тяжело?

— Да, под левую лопатку. Лежит без сознания. Отправляем в медсанбат.

— Сию же минуту! Слышите! Возьмите любой виллис у артиллеристов. Не теряйте ни минуты!..

Строев присел у телефона… Борис, Борис, как не повезло тебе, дружище. Но надо выжить, выдюжить, непременно. В грудь — это не очень страшно, если бьется сердце. Должна выручить молодость. Лишь бы ты преодолел критический барьер, а там увезут тебя в тыловой белградский госпиталь, и Неда, твоя Неделька, обязательно выходит, поставит на ноги…

— Иван Григорьевич, — тронул его за локоть командующий артиллерией дивизии, — прибыл офицер связи от штаба Пролетарского корпуса.

— Иду, — и он направился в землянку вслед за подполковником Сосновским.

Через час на НП появился генерал. У него был вид совершенно больного человека. Строев сказал ему:

— Напрасно вы не отлежались как следует.

— Нет уж, хватит, мне сегодня получше… А то скажешь потом, что воевал один, — в шутку добавил он.

Но никто не улыбнулся, и комдив перешел на свой обычный тон:

— Поезжай, Иван Григорьевич, на командный пункт, отдохни немного.. Только не очень здорово ругай там Некипелова. Старик и без того переживает, что вовремя не доложил приказ о Лебедеве.

— Переживает? Его счастье, что на войне трудно отличить злой умысел от доброго намерения.

Бойченко сдержался, чтобы не привлекать внимание офицеров к своему разговору с заместителем. «Ишь ты, — подумал он, когда уехал Строев. — Чувствует поддержку сердобольного комкора».

На следующий день, когда полки стали сосредоточиваться близ старинной крепости для переправы через Дунай, майор медицинской службы Чеканова официально сообщила в штаб, что капитан Лебедев скончался, не приходя в сознание.

Множество разных смертей видел на своем веку Строев, но гибель юноши, влюбленного в военную историю, с такой болью отозвалась в его душе, что он места себе не находил. По узким улочкам крепостного городка с утра тянулись к фронту болгарские войска: пехота, артиллерия, обозы. Русские встречались с братушками как старые знакомые и, пользуясь очередным затором на дороге, угощали друг друга табачком, сигаретами, обменивались фронтовыми сувенирами — зажигалками, авторучками, самодельными мундштуками — и пели вместе о Волге и Дунае. Строев прислушивался к ним, завидовал их солдатскому оптимизму, но как только движение возобновлялось, опять возвращался к мыслям о Борисе.

Когда Бориса хоронили сегодня на крепостном валу, где в давние времена сражались с янычарами южные славяне, Строев хотел произнести речь, однако говорить не мог и сказал лишь несколько прощальных слов. Верно, смерть до конца обнажает самые глубинные привязанности людей друг к другу. Он с волнением смотрел на солдат бондаревского полка: как много, оказывается, значил и для каждого из них Борис Лебедев. Да, чем ближе к победе, тем все горше мириться с новыми утратами. Эмоционально труднее воевать в начале войны, психологически — в конце ее. Люди уносят с собой по частям и твои собственные надежды. В этом смысле война похожа на артиллерийскую пристрелку: недолет — перелет, недолет — перелет, вокруг падают твои однополчане, ты уже взят в огневую в и л к у, а победа — вот она, вовсе близко. Но к ней еще надо прорываться сквозь чащобу разрывов. И ты идешь. И гибнут рядом с тобой последние из ветеранов. И, кажется, наступает твой черед (ведь победа сама не сделает и шага тебе навстречу). Вот оттого-то и трудно умирать в конце войны, что ты уже ясно видишь обетованный берег жизни…

Строев зашел на квартиру, полистал дневник Бориса. Он начинался короткой записью, сделанной в декабре 1942 года:

А заканчивался дневник за сутки до гибели капитана и тоже пометками об артиллерии:

Строев спрятал клеенчатую тетрадь в полевую сумку, чтобы прочесть дорогой, и пошел на переправу.

Дунай был виден лишь до стрежня, и буксир, тянувший вереницу барж в тумане, уводил их будто в морскую даль, которой не было конца. Падал сухой снежок. Дул холодный ветер. И на душе было студено. У причала выстроились, ожидая погрузки, орудия противотанкового дивизиона, за ними растянулся до самой крепости конный обоз. Снежинки не таяли на челках и гривах лошадей, отчего они казались поседевшими.

На причале стояли генералы Шкодунович и Бойченко. Головная 52-я дивизия уже переправилась на тот берег. Теперь все знали, что корпус выведен в резерв командующего фронтом: значит, скоро, скоро он понадобится, там, на венгерском театре военных действий. Прощай, Югославия, царство партизанское… Расставание с ней переживал любой солдат, и на переправе не чувствовалось обычного в таких случаях оживления. Это заметил Строев.

Он подошел к генералам, устало поднял руку к седой папахе.

— Иван Григорьевич, приветствую тебя, дорогой! — громко сказал комкор, но тут же, мрачнея, спросил тихо: — Проводил Лебедева?.. Надо бы похоронить в Белграде, но времени у всех у нас в обрез. Жаль, очень жаль парня…

Бойченко ревниво глянул на полковника из-под кустистых нахмуренных бровей. И Шкодунович в нескольких словах рассказал о недавней встрече с маршалом Толбухиным, который лично распорядился оставить капитана Лебедева в Югославии.

— Узнает теперь, расстроится.. Добрейший человек — Федор Иванович.

Комдив промолчал, озадаченный таким оборотом дела. Но тут к причалу подошел буксир «Шибеник», и комкор заторопился на левый берег.

— Ну, товарищи, до скорой встречи в Венгрии, — сказал он на прощание.