Левый фланг

ГЛАВА 18

Война — целая череда драматических неожиданностей, и лишь очень немногие из них угадываются заранее, как было, например, на Курском выступе. Но Курская битва носила черты генерального сражения на самом изломе всей войны, когда стратегическая инициатива уже перешла в наши руки. Там усилия обеих сторон сосредоточились на узком участке фронта, где стояли друг против друга главные силы Красной Армии и вермахта. Совсем иная обстановка сложилась в начале сорок пятого года, когда войска центральных фронтов шли к Одеру, а в Венгрии завязались исключительно тяжелые оборонительные бои. Вряд ли кто мог тогда с полной уверенностью сказать, что немцы нанесут свои заключительные удары именно в районе Балатона, что они пойдут и на потерю берлинского предполья — ради сохранения во что бы то ни стало своих позиций на юге, куда спешно перебрасывались со всех концов последние танковые дивизии. (Не только одна венгерская нефть притягивала их, хотя танки и «неравнодушны» к нефти.) В результате массовой перегруппировки на Восточном и Западном фронтах противник собрал на Будапештском направлении такой механизированный кулак, который должен был, по его расчетам, как-то сбалансировать в критические дни перевес наших сил в центре. Даже с точки зрения военной доктрины самих немцев это могло показаться не логичным, но, как видно, не логика, а животный страх руководил Гитлером на исходе проигранной войны, Ему важно было какой угодно ценой отдалить час окончательного разгрома, в надежде на сепаратный мир на западе.

Третий Украинский фронт, не имея сколь-нибудь значительных резервов, оказался лицом к лицу с мощной немецкой группировкой, которая превосходила его войска по танкам во много раз. Первые два контрудара на Бичке и Замой насторожили командование фронта, однако не все от него зависело, чтобы встретить новый, третий, контрудар более подготовленным, тем более, что в это время, по слезной просьбе Уинстона Черчилля, раньше срока началось наступление в Польше: надо было выручать Дуайта Эйзенхауэра, отступавшего в Арденнах, и Ставка не могла, конечно, немедленно помочь Толбухину свежими силами.

И вот 18 января в 6 часов 30 минут утра немцы атаковали передний край Четвертой гвардейской армии севернее Балатона. Когда маршалу Толбухину доложили о случившемся, то даже его завидная уравновешенность, которая обычно удивляла близких к нему людей, подвела его: он не мог скрыть в те первые часы сильного волнения. Нет, командующий вовсе не исключал такого оборота дела, но и он втайне надеялся, что противник не сможет после недавних наступательных боев так быстро и заново перегруппироваться. (К тому же, командарм-4 накануне доносил о возможном отходе немцев на правом фланге и о своей готовности преследовать их. Толбухин все еще верил командарму, хотя тот уже подвел его в самом начале января, когда не внял советам и заранее не принял мер к отражению удара на Эстергом и Бичке). Да и вообще скрытая надежда на лучший ход событий — вечная спутница любого полководца, особенно, если нет под рукой резервов. В конце концов ведь существует на свете и военное счастье. Правда, Толбухин отличался трезвым, реалистическим умом и старался не брать в расчет простой удачи, но кто же из военачальников в дни тяжких испытаний не подумывает о том, что ему до сих пор все-таки везло.

Как только стали немного проясняться масштабы немецкого контрнаступления, Толбухин приказал выдвинуть на линию канала Шарвиз 18-й танковый и 133-й стрелковый корпуса — все, что было у него про черный день. Однако противник, не считаясь ни с какими потерями, лез напролом и к исходу первого дня вклинился в оборону Четвертой гвардейской армии от шестнадцати до тридцати километров в глубину. В других условиях это было бы не так опасно, но тут, в Венгрии, буквально за плечами, протекала многоводная река — отступать некуда. Вся надежда на смелый, решительный маневр наличными силами в ходе самого оборонительного сражения.

Командующий 17-й воздушной армией генерал-полковник Судец то и дело докладывал маршалу о том, что аэродромы, один за другим, оказываются на территории, где уже хозяйничают немцы. Сперва беда постигла авиаполки 262-й ночной бомбардировочной дивизии, что базировалась совсем недалеко от передовой.

— Надо продержаться до утра, не ослаблять ударов с воздуха по мостам через канал Шарвиз, — отвечал Толбухин.

Таким же был его приказ, когда пришло известие об угрозе полевым аэродромам 288-й истребительной дивизии, которые находились в районе Секешфехервара.

И техники, зенитчики, сами летчики, вооружившись гранатами, стояли насмерть до утра, чтобы только выиграть лишний час до подхода подкреплений. Самолеты прямо с земли открывали пушечный огонь по танкам. Ничего подобного, кажется, нигде никогда не случалось за всю войну, чтобы даже офицеры штаба воздушной армии, наши асы, с гранатами в руках отбивали наскоки танков наравне с пехотой, как это было на одном мосту через канал Шарвиз около села Цеце.

Ночь на 19 января была, наверное, самой черной ночью в жизни маршала Толбухина. А тут еще старая контузия давала о себе знать: ныла, разламывалась от боли голова. Маршал, с трудом превозмогая хронический недуг, еле держался на ногах. Лечь — значит, сдаться. Отовсюду поступали тревожные сигналы о срочной помощи. Но резервов не было. Посланные в район прорыва два корпуса к утру сами оказались в полном окружении.

Утром Толбухину сообщили о выходе танкового авангарда противника к Дунаю близ Дунапентеле. Фронт был отныне рассечен на две части в самом уязвимом месте. Уже неподалеку от КП, располагавшемся в маленьком прибрежном городке Дунафельдваре, ясно слышалась орудийная стрельба. Командный пункт фронта защищала одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек. «Надо уходить, пока не поздно», — читал Толбухин в глазах своих помощников, когда они собрались к нему на Военный совет безо всякого вызова. Кто-то вполголоса заметил, что на Дунае сильная шуга и переправы трещат по швам. (Ах, как некстати разыгрался и этот г о л у б о й Дунай!).

Позвонили из Ставки. Толбухин, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, доложил Верховному Главнокомандующему о положении на фронте. Наступила тягостная пауза, которой, казалось, не будет конца. Потом Сталин глухо спросил:

— Как вы считаете, не лучше ли вам отойти на левый берег Дуная?

Толбухин подумал. В неожиданном вопросе Сталина, прозвучавшем будто и с сочувствием, был едва скрыт горький упрек. Он хорошо знал Верховного и не мог не обратить внимания на его интонацию.

— Нет, это почти невозможно, мы остались без мостов, на Дунае ледоход, — сказал командующий, фронтом.

— Тогда решайте сами, как лучше. Будем помогать вам…

Толбухин медленно опустил трубку, еще подумал несколько секунд и уже твердо объявил своим генералам:

— Будем воевать на правом берегу.

Все поднялись: нужно было, не теряя ни минуты, отправляться в войска, где решалась судьба фронта.

— Давайте, действуйте, — прощаясь с генералами, сказал командующий. И, взглядом провожая их, добавил уже вдогонку: — Очень-то не лезьте под огонь, ни к чему.

Но видавшие виды генералы Желтов, Лайок, Неделин, Котляр, Судец готовы были на все, лишь бы остановить немцев, которые, с ходу расширяя прорыв, наступали и на юг, во фланг 57-й армии. Танковый коридор глубокого прорыва, соединив Балатон с Дунаем, давал противнику возможность прочно блокировать южную группу войск, чтобы облегчить поход на север, к Будапешту.

Толбухин долго стоял у карты, ожидая начальника штаба с последними новостями. Когда тот наконец явился, он отдал распоряжение: никого, кроме раненых, не переправлять через Дунай, за которым для Третьего Украинского фронта земли нет.

— Позвоните контр-адмиралу Холостякову, скажите ему прямо, что моряки должны принять на свои плечи всю тяжесть тылового обеспечения. Дунайская флотилия должна спасти фронт. Вот так.

А немцы тем временем, кажется, вплотную приблизились к КП. С наступлением сумерек стала слышна не только артиллерийская, но и ружейно-пулеметная стрельба. Толбухин вышел к воротам, где, зябко поеживаясь от ветра, ходил вдоль фасада дома пожилой солдат-автоматчик, весь обвешанный гранатами.

— Холодно? — спросил он автоматчика.

— Есть немного, товарищ маршал.

— Ничего, скоро опять потеплеет.

— Никак не пойму, товарищ маршал, что за страна такая — Венгрия: то солнце припекает — хоть снимай шинель, то подует сиверко — и хоть тулуп надевай.

— Одним словом, странная страна? — невесело улыбнулся Толбухин.

— Непривычная, товарищ маршал.

— Не боишься? — он кивнул на запад, откуда перекатами доносилась вечерняя пальба.

— А к этому я давно привык, товарищ маршал. Под Сталинградом было куда хуже.

— Хуже, хуже, — согласился Толбухин, довольный тем, что автоматчик знает Сталинград не по наслышке.

Чтобы поразмяться малость, он пошел в сторону Дуная. Его шофер с двумя автоматчиками из штабной охраны тут же последовал за ним на виллисе.

Городок выглядел пустым. На улицах — ни души.

Толбухин остановился на круче правого берега. Внизу шумела ледяной шугой великая река. В серой полутьме коротко помигивали бортовыми огоньками бронекатера Дунайской флотилии. Она прошла вместе с сухопутными войсками длинный путь от суворовского Измаила до Будапешта, надежно обеспечивая стык двух фронтов — Третьего и Второго Украинских. Моряки не раз выручали пехоту из беды. Теперь же флотилия не только главный перевозчик на Дунае, но и оборонительный рубеж — от венгерской столицы до Югославии. Теперь для моряков действительно «последний парад наступает». Вот уже в Дунапентеле бронекатера вступили сегодня в огневой поединок с «тиграми», когда те с ходу, разгорячившись, вырвались на самый берег.

«Но все-таки правильно сказал автоматчик, что под Сталинградом было куда хуже, — думал Толбухин, растирая ладонью больной затылок. — Пожалуй, для солдата-то еще важнее, чем для маршала, эта параллель: если есть за плечами такие тяжелые бои, то и сам черт не страшен. Сейчас худо только одному фронту, а тогда худо было всем. Сейчас отступает только один фронт, а другие наступают. И Дунай, в конце концов, не Волга, за которой стояли наготове последние резервы. Теперь немцы, в свою очередь, стягивают сюда все подчистую. Недаром позвонил сегодня сам Верховный. Со скрытым раздражением предложил он оставить этот задунайский плацдарм. Мог бы, впрочем, обойтись и строже, как бывало раньше, да знает, что фронт давно воюет без резервов. К тому же успехи центральных фронтов, конечно, радуют его, и он смотрит сверху на эту балатонскую досадную историю, как на частный эпизод. Вообще он стал заметно сдержаннее, покладистее. Обещал помочь. Откуда может прийти помощь скорее всего? Ну, конечно, со стороны Второго Украинского. Родион Яковлевич Малиновский должен кое-что подбросить, несмотря на затянувшееся дело в Будапеште. Он тоже испытывал на себе мощные контрудары немцев на внешнем кольце окружения Сталинграда, когда фон Манштейн шел напролом, чтобы выручить фон Паулюса. Давно это было. Много воды утекло с тех пор и в Волге, и в Дунае. А вот приходится опять, напоследок, стоять насмерть. Тогда, на Волге, они с Малиновским командовали армиями, сейчас командуют целыми фронтами. Масштабы другие, но много схожего в оперативной обстановке. Однако военная история повторяется не только для командующих, — пусть-де не забывают уроков прошлого; военной истории желательно еще разок проверить и крепость солдатского духа. Черт с ней, пусть куражится. Недаром говорят, что за одного битого двух небитых дают».

Толбухин оглянулся: за его спиной стоял наготове виллис с заведенным мотором. Он сел позади шофера и поехал обратно, в штаб-квартиру.

Там уже собирались генералы, только вернувшиеся с передовой. Их доклады были неутешительными. Противник всюду развивал успех, не давая нашим частям окопаться на новых рубежах. 133-й стрелковый и 18-й танковый корпуса дрались в окружении, отвлекая на себя значительные силы немцев, которые, тем не менее, продолжали двигаться и на юг, громя на своем пути слабые пехотные заслоны между Балатоном и Дунаем. Южный фас прорыва на всем протяжении оставался плохо защищенным. Толбухин понимал, что противник спешит занять как можно большее оперативное пространство, чтобы затем коротким ударом главных сил вырваться к Будапешту.

Начальник штаба генерал Иванов доложил о новой директиве Ставки: войска Третьего Украинского фронта освобождались от участия в боях по ликвидации будапештской группировки и всецело сосредоточивались на внешнем кольце. Вдобавок к этому из состава Второго Украинского передавался 30-й стрелковый корпус.

— За морем телушка — полушка, да рубль перевоз, — для себя, вполголоса заметил маршал.

Но в комнате стояла такая тишина, что все услышали его и согласились с ним: когда-то еще Дунайская флотилия перебросит этот 30-й корпус с левого берега на правый. Вся надежда на скорый выход в район боев дивизий 57-й армии, которая и без того занимала оборону на очень широком фронте.

Толбухин отдал все необходимые распоряжения на ночь, не предвещавшую ничего путного, и хотел было остаться наедине со своими мыслями, тем более, что снова разламывалась голова от боли в затылке.

— Все готово к переезду в Пакш, — напомнил генерал Иванов, когда маршал поднялся из-за стола.

Толбухин посмотрел на него с недоумением, потом устало, но зорко оглядел сочувствующие лица других генералов, которые старались поддержать его в эти минуты своим дружеским участием.

— Так и быть, действуйте, — ответил он Иванову.

Но не успели генералы разойтись, чтобы дать ему возможность немного отдохнуть, как снова звонок из Ставки. На этот раз Верховный Главнокомандующий сразу же прервал его доклад о положении на фронте и сказал, что Ставка разрешает отвести войска на левый берег Дуная.

— Бросать плацдарм в такой обстановке — смерти подобно для войск фронта, — прямо возразил Толбухин.

— Ну, смотрите, смотрите, вам там виднее, — мягко говорил Сталин, явно довольный столь решительным отказом. — Малиновский поможет вам.

— Спасибо…

Толбухин отошел от телефона. Он был так взволнован, что его полные, одутловатые щеки заметно подергивались, словно от тика, — это бывало у него редко.

— Давайте, действуйте, — повторил он, обращаясь уже ко всем.

И генералы вышли.

Правильно ли он поступил, отказавшись уйти с плацдарма?.. Он не помнил другого такого случая, когда бы Верховный звонил ему дважды в течение одних суток. Наверное, в Ставке сейчас ломают голову над тем, как немедленно помочь Третьему Украинскому. Ищут резервы. Но пока резервы подойдут, нужно отбиваться.

Хватит ли духа, чтобы продержаться день-второй? Именно духа, а не силенок? Должно бы хватить. Только сегодня ему докладывали о том, как дрались солдаты и офицеры Первого гвардейского укрепрайона. Один из пулеметных батальонов с утра до вечера отбивал атаки чуть ли не целой танковой дивизии. Батальон поддерживало всего несколько трехдюймовок. Когда расчеты вышли из строя, к панорамам встали офицеры. И погибли все до последнего, но задержали эсэсовские танки дотемна. Или вот еще: артполк на марше столкнулся с танками. Под огнем артиллеристы на ходу развернули батареи и вступили в неравный бой. Танки стреляли почти в упор. Жарко вспыхивали автомашины, рвались снаряды в ящиках, замертво падали наводчики, но танки не прошли. Вот у него какие люди! Не дрогнули в первые дни, не дрогнут и завтра, послезавтра. А вести их к переправам, где остались одни бронекатера, — значит, погубить всех. Нет, нет, нет, надо держатся на правом берегу. Жаль, очень жаль, что погибнут лучшие из лучших, но фронт выстоит, выдюжит, фронт победит. Смертию смерти поправ… Командующему всегда приходится выбирать из двух бед меньшую. Приходится жертвовать тысячами ради сотен тысяч, которые обязательно выйдут на рубеж окончательной победы…

Он стоял у окна, прислушиваясь к орудийному гулу, который долетал сюда грозовыми перекатами. Бой не затихал даже ночью. Он вспомнил, как утром генерал Желтов лично руководил обороной командного пункта, когда немецкие танки вырвались на ближние подступы к Дунафельдвару. Желтов послал навстречу танкам все, что оказалось под рукой, — полк офицерского резерва, сводный сержантский батальон, несколько пушек запасного артполка, — все подчистую, только бы остановить противника на линии Дунафельдвар — Цеце, пока не подойдет с юга одна из дивизий 57-й армии. И Желтов первым поддержал его, когда он решил оставить полевое управление фронта на правом берегу Дуная, — стойкость войск обратно пропорциональна расстоянию, которое отделяет их от командующего. А во время телефонного разговора с Москвой они с Желтовым лишь коротко переглянулись, уже без слов понимая друг друга: нет, отходить на левый берег, ни в коем случае нельзя! Они легко находили общую точку зрения, тем более в такие дни, когда события на фронте принимали драматический характер. Желтов как раз из тех политических работников, которые до тонкостей знают военное искусство, — Алексей Сергеевич с успехом окончил фрунзенскую академию. Что же касается его, Толбухина, то он еще со времен гражданской войны научился ценить оперативные суждения комиссаров. Потому-то между ними, командующим фронтом и членом Военного совета фронта, сразу установилось полное взаимное доверие, и они думали и действовали почти синхронно. Вот и теперь Желтов, конечно, всех поднял на ноги. Все старшие офицеры политуправления выехали на самые опасные участки, в дивизии, которые стоят насмерть. И сам Желтов побывал сегодня в боевых порядках защитников КП. У него есть свои резервы: это коммунисты, число которых прибавляется с каждым днем. А личный пример коммунистов всегда выручал фронт из беды, выручит и на этот раз…

Да что это как сегодня разболелась голова? Федор Иванович, не раздеваясь, прилег на диван, закрыл глаза. Но перед глазами огненным пунктиром, огибая Веленце, поплыл в тумане весь передний край в междуозерном дефиле. Как ни старался он избавиться сейчас от этого видения, никак не мог. Мысль судорожно работала, звенело все вокруг от упругих толчков крови в висках. Как там, в Четвертой гвардейской, у Захарова? Подойдут ли к утру дивизии Шарохина? Сумеет ли Холостяков за сутки переправить тридцатый корпус?.. Огненный пунктир начал постепенно расплываться в утреннем тумане. Уж эти мадьярские туманы! Хорошо бы завтра установилась летная погода. Тогда Судец приналяжет на танковые дивизии врага. Он может приналечь теперь с левобережных аэродромов…

С этой мыслью о завтрашнем летном дне и забылся Толбухин под утро. Начальник штаба осторожно открыл дверь, постоял на пороге, не решаясь разбудить его, и на цыпочках вышел в коридор.

— Кто там? — спросил Толбухин, приподнявшись.

Он встал, одернул китель, сел за стол. Рабочий день опять начался задолго до рассвета.

А впрочем, дни и ночи так перепутались, перемешаюсь в горячке битвы, что люди иной раз спрашивали друг друга, какое же сегодня должно быть число.

Двадцатого января немцы, продолжая наступление, взяли Адонь — выше Дунапентеле. Там, на севере, спешно окапывался 5-й гвардейский кавкорпус, заняв жесткую оборону на перешейке Веленце — Дунай. Туда стягивались артполки даже из-под Будапешта.

Двадцать первого января части 18-го танкового и 133-го стрелкового корпусов с боями вышли из окружения в район Дунафельдвара. Стало чуть полегче.

Двадцать второго января спешно прибыло в полном составе управление 26-й армии из резерва Ставки. На правом берегу Дуная появился и 30-й корпус, который вместе со 133-м и 18-м корпусами и образовал новую, 26-ю, армию.

Но в тот же день, после сточасовых уличных боев, наши войска оставили город Секешфехервар. А 4-й танковый корпус СС начал массированные атаки на севере, имея задачу — выйти к венгерской столице кратчайшим путем.

Толбухин не отходил от телефонов. Каждый час положение на северном участке все ухудшалось. И он решил: в ночь на двадцать третье января отвести 68-й стрелковый корпус генерала Шкодуновича с западного выступа, который немцы могли срезать в любое время, и уплотнить двумя дивизиями оборону на западе, а третью дивизию — Бойченко — перебросить к Секешфехервару, где нажим противника не ослабевал.

Отдавая этот приказ, он вспомнил, что в дивизии Бойченко служит Строев. Все собирался вызвать Ивана к себе, поговорить на досуге по душам, пожурить за то, что до сих пор не давал о себе знать. Да и не собрался. Теперь уж придется отложить встречу до лучших времен, когда немцы будут отогнаны от Будапешта…

Офицер-порученец принес радиограмму из штаба Второго Украинского фронта. Малиновский сообщал, что по распоряжению Ставки Толбухину передаются в оперативное подчинение еще два корпуса: 23-й танковый и 104-й стрелковый. Толбухин дважды прочел бумажку, разгладил ее на столе ладонью. Молодец Родион Яковлевич, верный сосед, порадовал доброй новостью.

— Дорога ложка к обеду, а танк — к бою! — сказал он порученцу, который — тоже молодец! — не теряя ни минуты, явился лично к командующему.

Эту новую помощь фронт получил как раз вовремя. С самого утра двадцать третьего января немцы начали новые атаки одновременно на трех направлениях: продолжая наступать по берегу Дуная, на север, они ударили и на Бичке — на северо-западе, и от Секешфехервара, с юго-запада. Немцам уже виделся, наверное, в это утро большой к о т е л, в котором могли очутиться сразу две армии — 4-я гвардейская и 46-я.

Двадцать третье января стало днем беспрерывных отчаянных атак и контратак по всему фронту. Траншеи первой линии переходили из рук в руки. Целые полки вступали в рукопашную. Снег таял, плавился от ураганного огня батарей прямой наводки.

Толбухин утешал себя только тем, что это л е б е д и н а я п е с н я немцев под Будапештом. Стало быть, они скоро выдохнутся, если пошли ва-банк.

Вечером ему доложили, что у Бичке противник остановлен и отброшен назад, на старые позиции, и что противнику не удалось потеснить наши части на высотах близ Секешфехервара. Но на главном направлении, где дрался 5-й гвардейский кавкорпус, немецкие танки несколько продвинулись вперед, окружив один из полков донских казаков.

— Лезут, не считаясь с потерями, — сказал генерал Иванов.

— А как наши казаки, не приуныли?

— Отбиваются выше всяких похвал.

Толбухин низко склонился над рабочей картой. Все дефиле между Дунаем и озером Веленце было густо испещрено условными знаками. Тут оперативная плотность обороняющихся достигала четырех километров на дивизию, и на каждый километр приходилось до тридцати орудий. Немного, но жить можно. Правда, танков у немцев раз в десять больше, чем у конников. Благо, что на подходе 23-й корпус: он, в случае чего, поддержит донских казаков, которые давно научились держать оборону наравне с пехотой. Кто знает, может, именно здесь, в Венгрии, у стен Будапешта, и завершится золотой век конницы последней ее победой в единоборстве с танками…

Маршал задумался над картой, мысленно пропуская мимо себя дымные картины прошлого.

…Золотой век конницы! Он берет начало в глубине истории. Но по мере того, как все больше ускорялся бег времени, русская кавалерия выходила на передний план сражений. Были у нас и свои гусары, и кирасиры, и уланы, и драгуны. Еще Суворов, а за ним и Кутузов увидели большое будущее конницы. Донской генерал Платов всегда был под рукой у знаменитых полководцев. Так что еще Наполеон испытал на себе удары русской конницы. Еще в ту, первую Отечественную, войну взошла и засияла ее яркая звезда. Но самодержцы как огня боялись народного духа конницы и всячески отделяли ее от простого люда. И когда вспыхнула и запылала гражданская война в России, корниловы тут же двинули верные казачьи сотни против слабых отрядов красногвардейцев. На Дону, на Кубани, на Тереке, на Урале — всюду разворачивалась в конные лавы контрреволюция. Вот тогда-то коммунисты и бросили свой клич: «Пролетарий, на коня!» Рабочие, матросы, безлошадные крестьяне взяли в руки непривычные для них клинки, неумело поднялись на стремена и сели в седла. Красные казаки поспешили им на помощь: в оренбургских степях братья Каширины вымахнули навстречу генералу Дутову. Так привилегированный род войск старого мира становился любимым родом войск Великой революции. Кавалерия была впервые сведена в корпуса и армии. Она завернула от Москвы и погнала на юг отборные полки генералов Шкуро и Мамонтова. Потом Буденный и Гай ходили на белополяков, штурмом брали крепости, в горячих схватках — лава на лаву — опрокидывали навзничь уланов маршала Пилсудского. Где только не рубились легендарные всадники революции! И закончили поход громкой победой над бароном Врангелем. Красная кавалерия за каких-нибудь два-три года превратилась в-главную ударную силу Советов. И весь мир опять заговорил о золотом веке конницы, которая снова воспряла духом, хотя уже наставала очередь моторов и брони, и краскомы-конники становились первыми танкистами.

Золотой век конницы… В ночь на двадцать четвертое января 1945 года противник сосредоточил против 5-го кавкорпуса около двухсот танков и самоходок, всю артиллерию своей 6-й армии и вслед за огневым валом пошел в наступление. Донцы, отходя на запасной рубеж, то и дело контратаковывали гитлеровцев. Казаки шли не просто в очередную контратаку, они уходили в историю, закрывая за собой последние страницы славной летописи русской кавалерии. В боевых донесениях сохранилось всего несколько имен отважных, потому что отвага была нормой поведения всех…

Сыны тихого Дона двое суток отбивались за голубым Дунаем от наседающих со всех сторон бронированных эсэсовцев. Рядом, в глубоких балках, стояли коноводы с лошадьми: лошади пронзительно, тоскливо ржали, чуя свой смертный час, а на гребнях балок пешие казаки, чутко слыша этот клик боевых коней, гранатами забрасывали танковые волны, не пуская их на север, в балки. И противник на ходу отворачивал на запад, не в силах прорваться к Будапешту прямиком, через голову бессмертного 5-го гвардейского кавкорпуса.

Наступило двадцать шестое января. Заслонившись от казаков дивизией «Викинг», немцы подтянули первую и третью («Мертвая голова») танковые дивизии, штурмовую бригаду тяжелых танков резерва главного командования, батальон сверхтяжелых «королевских тигров» и нанесли еще один массированный ночной удар на хутор Вереб, дотоле никому совершенно неизвестный.

Четвертая гвардейская армия к утру оказалась в трудном положении: танковые клещи могли вот-вот сомкнуться где-нибудь у Бичке — и тогда пришлось бы драться уже в к о т л е.

— Поднять по тревоге двадцать третий корпус, — как можно спокойнее приказал Толбухин.

Он знал, что в этом корпусе танки одних иностранных марок, которые имели слабую броню и плохие пушки (союзники и в конце войны уступали немцам в тяжелом вооружении), но ничего другого у командующего фронтом сейчас не было. Он отдавал себе отчет также в том, что для ввода в бой 23-го корпуса нужна серьезная артиллерийская и авиационная поддержка, но ему сейчас была дорога буквально каждая минута. Все, что можно было снять с других участков, снималось и спешно стягивалось к Веребу, чтобы перекрыть длинный коридор немецкого прорыва. Отныне этот хуторок, расположенный на склоне ничем не приметной балки, становился фокусом всей будапештской битвы.

Толбухин ждал.

А тем временем 165 «лендлизовских» машин генерала Ахманова уже двигались навстречу 220 тяжелым танкам крупповского литья. Вот если бы вместо этих английских были свои, уральские «тридцатьчетверки»! Только на то и вся надежда, что в заморских игрушках сидят нашенские бойцы.

23-й корпус развернулся в боевой порядок на виду у немцев, которые пошли на хитрость: отражая фронтальные атаки огнем артиллерии, они бросали «тигры» и «королевские тигры» во фланг атакующим подразделениям. И пока наши танкисты вели вынужденную огневую дуэль с батареями прямой наводки, «тигры» всех мастей вплотную подбирались к ним.

Толбухин ждал исхода встречного танкового боя.

Все его внимание сосредоточилось на линии Вереб — Валь, на огненном торце опасного немецкого прорыва. С т е н ы коридора, в котором хозяйничали эсэсовцы, мучая смертной мукой даже раненых пленных, эти с т е н ы противник, как ни бесновался, раздвинуть уже больше не мог. Наши танкисты возмещали слабость англо-американской лобовой брони стойкостью своего духа: они продолжали отстреливаться и в горящих на ветру машинах.

Толбухин терпеливо ждал.

Перед ним лежала немецкая подробная карта холмистого района юго-западнее Будапешта. Сквозь тенета топографических горизонталей он видел все сражение, всю танковую оргию врага.

Наконец, ему доложили, что немцы остановлены, что 23-й корпус, хотя и понес большие потери, сбил-таки спесь с механизированной гвардии Гитлера.

Федор Иванович устало облокотился на стол. Сейчас он почувствовал такую тяжесть во всем теле, что не хватило сил встать и пройтись по комнате, как обычно после долгих часов ожидания исхода боя.

— Дайте-ка глоток воды, — попросил он адъютанта.

— Может быть, стакан чая?

— Нет, воды.

Он припал к солдатской кружке, точно к студеному роднику в жаркий полдень, и выпил ее до дна.

— Вот так, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Но все поняли, что́ это означало. Решающая схватка под Будапештом, которая началась девять дней назад, была выиграна окончательно, и нужно, не теряя ни часу, развивать контрнаступление, чтобы лишить противника самой малой паузы для новой перегруппировки.

Еще отовсюду шли вести об атаках немцев, еще на всех участках фронта положение оставалось напряженным, однако маршал верно, без ошибки уловил, как заколебались чаши танковых весов между Дунаем и Балатоном. Теперь он почти не сомневался, что немцы не решатся перейти к активным действиям и на крайнем юге, где у них стояли наготове 2-я танковая армия — в Надьканиже и группа армий «Вейхс» — за рекой Дравой. Опоздали они с этим вспомогательным ударом! Не рискнули остаться без правого крыла, когда левое, берлинское, едва загребает воздух. Ну да все равно на одном-то крыле долго не продержаться.

Толбухин позволил себе роскошь: впервые за все время он крепко спал целых шесть часов подряд. И его никто не будил до тех пор, пока он не поднялся сам.

Наступили переломные дни. 26-я армия, методично развивая контрнаступление на фронте Дунай — канал Шарвиз, теснила противника на север. А оттуда, с севера, каждый час нарастал нажим 4-й гвардейской армии. Узкий коридор немецкого прорыва днем и ночью насквозь простреливался нашими батареями, и с т е н ы этого коридора постепенно сдвигались. Чтобы не оказаться в м е ш к е, «королевские тигры», поминутно рыча и огрызаясь, уползали назад, за Веленце — свое обжитое пристанище. Теперь немцам было некогда эвакуировать в тыл подбитые машины. Впору уйти самим. Сожженные «фердинанды», «пантеры», «тигры» стояли в балках и на косогорах, по которым тянулись во всю длину распластанные гусеницы, и по ним, как по штурмовым лестницам, ловко взбирались на гребни балок наши автоматчики.

Двадцать девятого января танковый клин был полностью срезан у самого основания. А второго февраля 4-я гвардейская и 26-я армии соединились в придунайском селе Адонь и, развернув смежные фланги на запад, снова образовали сплошной фронт за Дунаем.

Как раз и Дунай очистился ото льда. Но теперь уже никакой ледоход не устрашил бы этих людей, что выстояли на правом берегу и одолели немцев. Былинный, песенный Дунай видел разные виды на своем веку, когда не раз решалась судьба всей Европы, однако такого побоища и он не мог припомнить.

Толбухин стоял у переправы, где саперы наводили новый мост. С востока, из-за реки, одна за другой, взмывали в утреннее небо эскадрильи штурмовиков. «ИЛы» круто набирали высоту над дунайской поймой и ложились на боевой курс: теперь им приходилось летать все дальше, — фронт подвигался к Секешфехервару.

На Третьем Украинском наступала ранняя южная весна. Толбухин оглядел мягко синеющий венгерский небосвод, который стал будто повыше за эти дни. Скоро тронутся в далекий путь журавлиные станицы. Огибая сторожко передний край, они будут искать по вечерам тихие заводи на освобожденной стороне. К тому времени не только Веленце, но и Балатон, наверное, останется позади наступающих армий. И пока журавли доберутся до волжских плесов, война, может быть, вообще закончится… Федора Ивановича так потянуло сейчас на родную Волгу, что он даже выругал себя, что размяк, размечтался. Удивительно устроен человек: стоит миновать большой беде, как перед глазами начинают возникать всякие розовые картинки.

Он вернулся в штаб, где его ждали генералы Желтов, Лайок, Судец, Иванов, Котляр. Все они заметно повеселели.

— Был на Дунае, — сказал Толбухин и застенчиво улыбнулся. — Ваши ребята молодцы, хорошо работают, — добавил он, глянув на Котляра, командующего инженерными войсками.

— Теперь обойдемся без помощи адмирала Холостякова, — заметил тот.

— Пусть моряки отдыхают. Если бы не Дунайская флотилия, нам пришлось бы совсем худо.

— Разрешите? — обратился начальник штаба.

— Давайте, докладывайте, не томите душу.

Генерал Иванов подошел к оперативной карте. Только что было получено донесение командарма-4: передовые части 21-го гвардейского стрелкового корпуса в тесном взаимодействии с 1-м гвардейским мехкорпусом овладели восточным пригородом Секешфехервара.

Толбухин, потирая ладонью тщательно выбритый округлый подбородок, не спеша осмотрел все северное полудужье фронта, которое примыкало к озеру Веленце, и сказал раздумчиво:

— Да, Секешфехервар — тугая тетива немецкого танкового лука. Так просто они его не сдадут. Но фланги подравняют во избежание неприятностей. Надо не ослаблять нажима на город… Что ж, давайте поговорим, как действовать дальше. Благо, Военный совет в полном сборе.

Это и было первое заседание Военного совета в нормальной обстановке, после драматических событий января, когда немцы трижды пытались прорваться к Будапешту, чтобы какой угодно ценой деблокировать окруженные дивизии Вильденбруха, а затем сбросить войска Толбухина в Дунай и восстановить фронт по Дунаю.