Левый фланг

ПРОЛОГ

Уходят, уходят генералы Отечественной войны…

Короткая весть о гибели Бирюзова, Жданова, Шкодуновича и других больно толкнула меня в грудь. Они летели на празднование двадцатилетия освобождения Белграда и в тумане врезались в гору Авала, увенчанную памятником Неизвестному солдату.

Авала, Авала… Я беру всю истертую на сгибах топографическую карту, чудом уцелевшую с той поры. Вот она, эта командная высота, на которую немцы возлагали столько надежд в октябрьские дни сорок четвертого.

Я представляю, как волновались наши генералы, когда все ближе подлетали к этим памятным местам. Наверное, весь освободительный поход через Югославию — от горной, зажатой среди утесов реки Тимок до спокойной равнинной Дравы — четко рисовался перед ними сквозь туман… Ну разве мог кто подумать в сорок четвертом, на ближних подступах к Белграду, в невероятной горячке последних месяцев войны, что ровно — день в день — двадцать лет спустя они погибнут на той самой горе Авала, с которой открывался вид на югославскую столицу? Нет, это уж на редкость несправедливая военная судьба.

Генерала Шкодуновича, командира нашей дивизии, потом нашего корпуса, я не раз видел под огнем. Он не заигрывал со смертью, не красовался молодецкой храбростью: он просто работал на НП, зная, что это опасная работа. Бывало, под бомбежкой или артналетом мы попрячемся в земляные щели, а он только пригнется у стереотрубы, чтобы не ударил в голову шальной осколок, и продолжает наблюдать за полем боя или за тем, что творится в небе. Кто-то наповал убит, кто-то ранен или контужен, а он цел и невредим, и лишь посуровеет от чужой боли его доброе лицо. Таким был наш комкор, которого мы в шутку за этакую неуязвимость называли меж собой Зигфридом. Но, помню, как он горестно сказал, когда на случайной мине подорвался один видавший виды, удачливый сапер: «К сожалению, война злопамятна».

Да, война действительно злопамятна.

И эта авиационная катастрофа под Белградом заставила меня сызнова вернуться в прошлое, в тесный круг моих однополчан, которые сложили головы на берегах Донца, Днепра, Днестра, Дуная, Дравы. Будь они сейчас среди живых, они бы разделили мою печаль.

Быть может, особенно не повезло Третьему Украинскому фронту. Вскоре после войны не стало нашего командующего. Мы все, толбухинские солдаты, были потрясены его неожиданной кончиной. Герой обороны Сталинграда и штурма Севастополя, любимец болгарского народа, друг югославских партизан, душа и н т е р н а ц и о н а л ь н о г о фронта в Венгрии, головной колонновожатый всего Дунайского похода вплоть до Вены, — таким был Федор Иванович Толбухин. Его храбрость была столь очевидной, что некоторые из нас с удивлением узнали о слишком позднем присвоении ему звания Героя — в честь двадцатилетия Победы.

Немногим дольше Толбухина оставался в строю командарм Глаголев. На Донце и на Днепре он командовал нашей армией. Мы чувствовали себя за ним как за каменной стеной. Конечно, иные из солдат и в глаза не видели его, но, странное дело, солдаты всегда тонко чувствуют характер полководца. Еще в сорок третьем, под Харьковом, заняв свое место на переднем крае, мы быстро убедились в том, что попали в умные, заботливые руки доселе неизвестного нам генерала. Мы привыкли считать Глаголева своим даже тогда, когда он уже командовал соседней, 9-й гвардейской, армией, с таким блеском наступавшей на Венском направлении.

Давно нет в живых и маршала артиллерии Неделина. Но до сих пор оттуда, с того Кицканского плацдарма, южнее суворовских Бендер, долетает гул стоминутной артиллерийской подготовки. Такой тесноты от множества гаубиц и пушек никому из нас еще не приходилось наблюдать на переднем крае. Неделин, точно органист, на тысячах труб начал громовую у в е р т ю р у перед Ясско-Кишиневской битвой, и вся земля в тираспольских садах покрылась яблоками, и пехота пошла по яблокам в атаку. Потом мы не раз слушали в окопах его утренние ф у г и на Дунае, на линии Маргариты, на Балатоне. И в венском лесу перекатывалось эхо его победных батарей, заключительное эхо Великой войны. Много лет спустя его назначили главнокомандующим ракетными войсками. Но тут несчастье…

Недаром говорят, — беды вереницей ходят: не успели, мы, солдаты Третьего Украинского, привыкнуть к мысли, что маршала Неделина больше нет среди нас, как эта новая беда на горе Авала. В первый час тяжкое известие по радио не воспринималось ни разумом, ни сердцем. «Да что же это такое, что за напасть такая?» — думал я, вспоминая Бирюзова, Жданова. Свои солдатские симпатии к этим людям я пронес через всю жизнь. Значит, верно, что оружие объединяет людей сначала временно, а потом оказывается, что навсегда.

О Бирюзове ходили по фронту всякие легенды: о его мудрой точности, редкой памяти, о его железном распорядке дня, При нем штабной о р к е с т р отличался виртуозной сыгранностью. То была изящная и, казалось, легкая работа, когда все — от наштафронта[1] и до юных лейтенантов — ПНШ[2] полков, — все буквально с полуслова умеют понимать друг друга. Русские, быть может, и долго запрягали, но зато уж так славно отмахали самые длинные перегоны второй мировой войны. До конца жизни не забудутся наши К а н н ы под Кишиневом, в которые Бирюзов вложил столько труда. Он был одним из тех блестящих генералов, что достигли фрунзенских вершин оперативного искусства. И вполне естественно, что он позднее стал маршалом, начальником Генштаба.

А комкора Жданова я, как сейчас, вижу на Злато-Планинском перевале в горах Восточной Сербии. Он стоял в окружении офицеров, на обочине дороги, пропуская мимо себя танки, самоходки, бронетранспортеры, зенитки, автомобили. Вся эта махина гвардейского мехкорпуса с необыкновенной, суворовской, дерзостью прошла вслед за пехотой над синими безднами Балкан и вырвалась в долину Велика Моравы, боевым курсом на Белград.

Толбухин, Бирюзов, Неделин, Глаголев, Жданов, Шкодунович… Уже не на поле боя, а на мирной полосе длиною в четверть века пали они — каждый на своем посту. И если вглядеться в глубину всего строя героев Отечественной войны, то левее командующего фронтом, левее командармов, комкоров и комдивов стоят мои однополчане. Это командиры полков, батальонов, рот, взводов. И рядовые. Десятки тысяч рядовых, воевавших в нашей дивизии. Если бы они сейчас встали из земли, то дивизия превратилась бы, пожалуй, в армию полного состава. А если бы поднялись по тревоге все погибшие на рубежах Третьего Украинского фронта, то они одни бы прикрыли собой всю родную землю от моря и до моря.

Но нет, никто из них не встанет по боевому расписанию. Ни маршалы, ни взводные, ни рядовые. Никто из них не услышит трубного сигнала в грозный час. Никто не увидит сигнальной ракеты над передним краем. И все-таки мертвые бойцы лишь перемещаются на тот вечный Левый фланг, который зовется памятью народа. И мы их числим всех в ударном стратегическом резерве, — на крайний случай. В боях местного значения, которые время от времени навязывает нам противник, мы обходимся, конечно, собственными силами, но если грянет гром большой войны, то вместе с нами встанет по ранжиру, на Левом фланге, и наша память о погибших. О память! Ты не раз водила поредевшие полки в отчаянные контратаки, неимоверным усилием воли разрывала кольца окружений, стояла насмерть на только что захваченных плацдармах, что насквозь простреливались из пулеметов.

Как жаль, что маршал Федор Иванович Толбухин сам не успел рассказать о времени и о себе. Его книгу можно было бы назвать «Выигранные сражения» — в противовес книге его противника, генерал-полковника Ганса Фриснера «Проигранные сражения». Кстати, командующий Третьим Украинским фронтом остался бы, наверное, доволен многими признаниями командующего группой немецких армий «Юг». Фриснер, например, свидетельствует, как был разгневан Гудериан, узнав, что его бронированная армада не может остановить толбухинские армии. «Ведь подобного скопления танковых войск никогда еще не было на Восточном фронте!» — кричал по телефону этот теоретик фашистского «блицкрига». Вот какое сложилось тогда соотношение сил на нашем Левом фланге, который вынес главную тяжесть немецких заключительных контрударов. Нет, Толбухин не был баловнем Марса, ему все давалось трудно, и то, чего он достиг, невозможно переоценить. С каким удовольствием, листая на досуге эти самые «проигранные сражения», посмеялся бы маршал и над той страницей, где трижды битый Ганс откровенно пишет, как «даже католический епископ Секешфехервара со своими монахами» принимал участие в земляных работах на л и н и и М а р г а р и т ы, которую немцы считали неприступной. Но не помогли их М а р г а р и т е ни траншейные пояса, ни танки, ни монахи! Все полетело к чертовой бабушке, едва началось наступление на венгерскую столицу.

Как обо всем этом написать? Лучше всех мог бы это сделать, конечно, сам Толбухин. Но он не дожил до той поры, когда полководцы садятся за мемуары. Что ж, будем пытаться делать это мы, его солдаты, каждый в меру своих сил и в меру своего солдатского разумения войны. В конце концов, он тоже был солдатом, хотя и с маршальскими звездами на погонах.