Левый фланг

ГЛАВА 20

Наконец-то 13 февраля Будапешт был взят. (Что и говорить, число не из легких, — равное чертовой дюжине разбитых эсэсовских дивизий).

Строев услышал эту долгожданную новость в горном селеньице, где находился теперь штаб дивизии, выведенной из боя несколько дней назад, и услышал только вечером, хотя отсюда до венгерской столицы было не больше тридцати километров напрямую. Да и весь Третий Украинский фронт, державший оборону на внешнем кольце, узнал о падении Будапешта окольным путем — через Москву, которая торжественно объявила о победе.

Уже не очередная оттепель, а самая настоящая весна наступила в Венгрии. С гор разом побежали мутные ручьи. Они до краев наполнили запасные траншеи, наспех отрытые в ближнем тылу, размыли на дорогах льдистый снег, накрепко спрессованный танковыми гусеницами, и принялись за генеральную приборку всей земли, испещренной, точно оспой, бомбовыми и снарядными воронками. Пройдет еще месяц — и раны на полях затянутся, заживут. Никто и ничто так быстро не оправляется от ран, как земля весной.

А когда утихнет людская боль?

Строев долго бродил сегодня окрест живописного местечка, радуясь бурному началу мадьярской весны. Ему тут все живо напоминало лесистые южноуральские отроги. Там весны тоже бывают очень дружными: реки широко вымахивают из берегов, на первых проталинах в горах за одну неделю распускаются лиловые колокольчики, белые, желтые, красные тюльпаны, а рядом, в чилижных распадках, еще белеет, искрится в полдень чистый снег, который со всех шиханов сметает туда последняя поземка. Но там, на Южном Урале, вслед за ранним переполохом в природе жди крепких ночных заморозков и даже апрельского бурана. А как здесь, в Венгрии? Вернется ли зима или уже отступила окончательно?

Хозяин дома, в котором остановился Строев, добродушный, симпатичный старик Ласло Габор, утверждает, что он не помнит такой ранней весны, прожив на свете без году семьдесят. Иван Григорьевич доволен своим хозяином: наконец-то встретился с человеком, который сам устанавливал Советскую власть в Венгрии. Ласло Габор вернулся на родину после освобождения Оренбурга, где принимал участие в боях против дутовской конницы. Когда Строев узнал об этом, то промолчал, что он родом из тех мест, — иначе старик забросал бы его вопросами, а ему хотелось побольше услышать о неравной битве на Тиссе в девятнадцатом году.

Ласло подробно рассказал ему, как Бела Кун вместе с другими коммунистами, участниками гражданской войны в России, создавал революционную армию. Были сформированы полки, бригады, дивизии, даже корпуса. Была и довольно многочисленная по тем временам полевая артиллерия. И если бы не серьезные ошибки и не предательство старых офицеров, то, может быть, коммунисты сумели бы продержаться до тех времен, когда летом двадцатого года развернулось мощное наступление войск Тухачевского и Егорова на Варшаву и Львов.

Мадьяры дрались стойко. На севере они испытывали постоянный нажим белочехов, с востока надвигалась румынская королевская армия. И так уж совпало, — военная история знает и такие совпадения, — что именно Восточный фронт стал для Советской Венгрии самым опасным как раз в то время, когда Советская Россия тоже с большим трудом отбивалась на своем Восточном фронте. Адмирал Колчак выходил к Волге, а румынский король — на Тиссу. Волга и Тисса… Первая надежно прикрывала дальние подступы к Москве, вторая — к Будапешту. И на берегах Тиссы завязались смертельные бои, которые шли с переменным успехом. Мадьярам в конце апреля удалось потеснить белорумын. (Кстати, в эти же дни Фрунзе нанес первый удар по колчаковцам). Но соотношение сил по-прежнему оставалось невыгодным для мадьяр. А тут еще вмешалась Антанта, потребовав немедленно прекратить успешное преследование войск Масарика, которое привело к тому, что была провозглашена Словацкая Советская Республика.

Контрреволюция попыталась ударить в спину революции. 24 июня в Будапеште вспыхнуло восстание: обманутые матросы дунайских мониторов открыли огонь по гостинице «Хунгария», в которой находилось венгерское советское правительство. (Все это очень напоминало левоэсеровский мятеж в Москве в июле восемнадцатого года). Однако рабочие подавили мятежников.

А 20 июля 1919 года началось наступление мадьяр на Тиссе… С тех пор прошла целая четверть века, но Ласло Габор и сейчас не мог без волнения говорить о последних днях Советское Венгрии.

Он был тогда под Сольноком. На рассвете красные батареи открыли сильный огонь по укрепленным позициям румын. Близ сольнокского моста было сосредоточено свыше двухсот орудий всех калибров — от легких пушек до сверхтяжелых мортир и гаубиц. Пехота форсировала Тиссу. Грянул последний и решительный бой Коммуны. (Кто же знал, что противник заранее получил от хортистских офицеров детальный план наступления.)

Но все же революционные войска с боями продвигались на восток. Их ударная группа к 24 июля отбросила врага почти на сорок километров. Тогда-то начальник генштаба, предатель Юлиер, решил, что пробил его час: вместо того чтобы срочно прикрыть фланги главных сил, он с помощью своих людей в войсках подтолкнул вперед весь фронт. И противник нанес ответный удар по левому флангу наступающих мадьяр, а части правого фланга, по приказу того же Юлиера, отошли назад. Теперь измена стала явной. Опасаясь полного окружения, деморализованные части отходили в беспорядке. Но даже в те черные дни верные коммунистам полки, сдерживая натиск румын, спасли почти всю артиллерию, снова переправив ее через Тиссу.

Еще можно было попытаться повернуть ход событий в свою пользу. Еще стоял в Будапеште наготове 4-й армейский корпус. Еще не поздно было подтянуть к полю боя бронепоезда, которые участвовали в победоносном северном походе против белочехов. Еще двести орудий находились в руках революции. Но коммунистическая партия, которой не исполнилось и года, не имела ни опыта, ни достаточного влияния, ни той решимости, что закаляется в огне только собственных побед и поражений.

В е р с а л ь ц ы Хорти дико расправились с героями Будапештской Коммуны. Ласло Габор, скрывавшийся от карателей, лишь каким-то чудом остался в живых.

Выслушав его, Строев сказал:

— Да, к сожалению, мы не могли в девятнадцатом году помочь вам. И вы сами не могли отойти на восток, как это сделали латышские стрелки, когда пруссакам удалось подавить Рижскую Коммуну. Зато теперь наша армия наголову разбила нацистов и на Дунае, и на Тиссе, и в Будапеште, и в Сольноке.

— О-о, Сольнок, Сольнок!.. Спасиба, спасиба! — Габор поднялся, крепко пожал руку Строеву.

— Долг платежом красен, — заметил Иван Григорьевич.

Старик не понял, что это значит. Тогда он объяснил ему: мадьяры хорошо помогали русским на всех фронтах гражданской войны, а теперь русские, не жалея себя, бьют гитлеровцев и хортистов в Венгрии.

— О-о, да-да, да, правылна!.. — видавший виды солдат двух революций, русской и венгерской, был так растроган, что долго не мог успокоиться.

Они просидели до поздней ночи, вдвоем празднуя победу в Будапеште. Хозяин дома угощал белым венгерским, жареным гусем и соленой капустой с яблоками. Он все приговаривал, наливая очередной стаканчик гостю:

— Капуска любэт винко!..

И сегодня еще Строев чувствовал, что малость перехватил вчера с хозяином. Он обошел селеньице вокруг, постоял, полюбовался дальними горами, по склонам которых извивался передний край, и решил заглянуть в штаб дивизии.

В оперативном отделении он застал за работой капитана Головного. Тот продолжал корпеть над отчетной картой боевых действий за январь. В левом нижнем углу карты, на высотах близ города Секешфехервара, был нанесен оборонительный рубеж, где недавно дивизия стояла насмерть, отбивая танковые атаки немцев. На бумаге все выглядело красиво: длинные летучие стрелы контратак на тугой тетиве первой линии обороны, условные знаки батарей прямой наводки, минные поля в низинах, НП на макушке безымянной высоты, флажок командного пункта на окраине села Патка, где, наверное, не осталось ни одного целого дома.

— Изящная работа, — сказал Строев, склонившись над картой.

Головной знал, что замкомдива любит подтрунивать над ним, но сегодня его похвала прозвучала и горьковато: слишком не похожа была эта чистенькая картинка на то, что происходило в действительности под Секешфехерваром.

— Может, что не так, товарищ полковник?

— Нет-нет, все верно, верно, Миша. — Он отошел к столу напротив. — А где твой шеф?

— Обедает. Скоро будет.

Строев бесцельно оглядел рабочий стол начальника штаба, заваленный служебными бумагами, и на середине стола увидел нераспечатанное письмо на имя Некипелова. Он издали прочел обратный адрес, не поверил, взял самодельный конверт в руки. Это было письмецо Глеба Санникова. Он повертел его в руках, положил на место. Так вот от кого бывший муж Панны получает информацию… Невероятно! Вот уж действительно рыбак рыбака видит издалека.

Настроение у него испортилось. Эта мышиная возня некипеловых и санниковых вокруг доброго имени женщины-фронтовички показалась ему такой ничтожной, что он еще раз поразился дьявольской живучести мещан не только в тылу, но и на фронте.

— Я буду у себя, — сказал он Головному и хотел было уйти, чтобы не встретиться с Некипеловым. Но дверь широко распахнулась перед самым его лицом, и у порога остановился командир дивизии.

— А я за тобой посылал, Иван Григорьевич, — сказал комдив, протягивая руку.

— Входите, через порог нельзя.

— Ишь ты, какой суеверный! Но мы и без того часто схватываемся, так что порог здесь ни при чем.

Строев отметил для себя, что генерал в отличном расположении духа. Он, казалось, помолодел сегодня. Тщательно выбрит, в парадной форме, и весь как-то высвечен генеральским золотом.

— Где пропадал, Иван Григорьевич?

— Позволил себе роскошь — прогуляться часок в окрестностях поселка.

— Гулять-то гуляй, да посматривай, здесь могут быть противотанковые мины.

— Для меня достаточно и одной противопехотной.

— Все шутишь.

— Мины прячутся под снегом, а проталин они боятся.

— Я вполне серьезно. — Комдив расстегнул шинель, закурил и покосился на Головного.

Капитан понял, что он лишний. Встал, аккуратно сложил гармошкой свою карту.

— Есть новость для тебя, — сказал Бойченко, когда Головной ушел. — Не догадываешься какая? Что видел во сне сегодня?

— Воевал.

— Война, согласен, будет сниться теперь всегда. А новость такого свойства: звонил командующий фронтом. Чуть свет поднял с постели. Начал с того, что объявил благодарность дивизии за жесткую оборону под Секешфехерваром. Лично звонил, понимаешь?

Строев утвердительно наклонил голову.

— А потом стал расспрашивать о тебе. Я доложил все, что его интересовало. Просит тебя приехать на КП фронта. Не приказывает, а просит. Понимаешь? — Он немного выждал, какое это произведет впечатление на Строева.

Но тот лишь снова кивнул в ответ: ну да, конечно, понимаю.

И тогда он зорко глянул на него из-под кустистых сдвинутых бровей и вдруг взорвался:

— Это черт-те что, Иван Григорьевич! Воюем мы с тобой без малого два года, а совершенно не знаем друг друга! Разве ты не мог сказать мне раньше, что учился вместе с ним в академии? Какая скромница! Нет, Иван Григорьевич, ты просто опасный человек. Ты хитрый!.. — Он мелкими шажками ходил по комнате, распахнув парадную шинель, и, подергивая плечами, бросал наотмашь первые попавшиеся слова. — Ну чем ты сейчас будешь оправдываться? Нет, это не по-товарищески! Ходить два года с камнем за пазухой — это уж слишком!..

Беззвучно приоткрылась дверь: Некипелов молча прошел к своему столу, скинул дубленый полушубок на спинку стула и с чрезвычайно важным видом стал разбирать бумаги на столе. Строев невольно проследил, как переменился он в лице, увидев письмо Санникова, которое тут же сунул в стол. Но Некипелов был рад тому, что между комдивом и заместителем происходит какой-то крупный разговор, — в уголках его тонких губ теплилась довольная ухмылка.

— Нет-нет, я такого номера от тебя не ожидал! — Бойченко словно и не обратил внимания на Некипелова, однако перешел на веселый, шутливый тон.

Строев выждал паузу, спросил:

— Может быть, Василий Яковлевич, вы назовете хотя бы один случай, когда я воспользовался этим к а м н е м?

— Помилуйте, такого не бывало!

— Вот видите. А камни за пазухой носят для того, чтобы их бросать в удобные, подходящие моменты.

— Допустим. И все же это, конечно, не по-товарищески. — Бойченко круто повернулся к начальнику штаба, занятому своим делом. — Понимаешь, Дмитрий Павлович, наш уважаемый полковник Строев, оказывается, друг-приятель маршала Толбухина, учились вместе в академии, а мы с тобой ничего не знаем! Как тебе это нравится?

Сначала на лице Некипелова появилось знакомое — «час от часу не легче», но оно тут же сменилось другим, искусным выражением мягкого укора. Такую игру смешанных чувств не раз наблюдал Строев у наштадива, однако сейчас он подивился его мимикрии. Артист да и только.

— Какой вы, Иван Григорьевич, затворник, а! — действительно с тонким артистизмом заговорил начальник штаба. — И любите же вы преподносить сюрпризы.

— Оставим, товарищи, этот разговор, — сухо сказал Строев.

— Когда поедешь к нему? — уже деловым тоном спросил комдив.

— Можно выехать завтра.

— Нет, зачем же, поезжай сегодня. Не надо откладывать. Возьми мою машину — и в путь-дорогу. Вернешься, тогда я отправлюсь на денек в Будапешт. Надо посмотреть, как там, что там. Кто-нибудь попросит после войны рассказать о Будапеште, а я видел его только на фотографиях. Стыдно будет. Раз дивизия попала в будапештский приказ товарища Сталина, надо хотя бы побродить по городу на правах туриста. Как ты считаешь?

— Верно.

— Так вот и воюем: вокруг да около столиц! Бухарест обогнули стороной, Софию — тоже, в Белграде побывали после шапочного разбора, а вместо Будапешта угодили под Секешфехервар. — Он разговорился, прочно оседлав своего любимого конька.

Строев выехал под вечер. Быстроходный «оппель» азартно, с норовом бежал по накатанной дороге, как застоявшийся в станке призовой рысак. Дорога разматывалась по берегу Дуная, где часто попадались за кюветами, в упор расстрелянные «тигры», простые и «королевские», вперемешку с «фердинандами», «пантерами» и прочими диковинными экземплярами из танкового з о о п а р к а Гитлера. Навстречу и в обгон шли грузовики, санитарные машины, виллисы. На шоссе было очень оживленно. Но это оживление вовсе не походило на то, которое предшествует наступлению на фронте, когда идет массовая перегруппировка войск с ее вечными заторами и пробками на перекрестках, у мостов, при въездах в села, запруженные автомобильными обозами. Это было совсем другое. Да, и на войне случаются такие вот деньки, после только что одержанной победы, когда на всех большаках никто не думает о маскировке, не поглядывает в небо, — противнику сейчас не до того, противник не опомнился еще от последнего удара. И победители шлют в армейский тыл порожние грузовики за продовольствием, боеприпасами, снаряжением, а оттуда, из войскового тыла, едут, едут в линейные дивизии и на притихшую передовую офицеры-операторы, офицеры связи, артснабженцы, трофейные команды, военные корреспонденты. Всяк хочет побывать на переднем крае в это междубурье, чтобы потом, при случае, сказать, что и он тоже облазил все траншеи такого-то полка такого-то знаменитого гвардейского соединения. Ну и, конечно, боевые командиры, в честь которых недавно прозвучал приказ Верховного, торопятся взглянуть на очередную европейскую столицу. Оттого и празднично сегодня на придунайском тракте. Люди в такие дни становятся добрее, внимательнее друг к другу, учтиво уступают путь и, как старые знакомые, приветственно машут встречным в ветровые стекла. Победа сама регулирует движение, и девушкам-регулировщикам вольготно нести службу: столько улыбок со всех сторон, что как ни старайся быть серьезной на посту, обязательно улыбнешься кому-нибудь в ответ, позабыв про свои флажки.

Строев приехал на командный пункт Толбухина уже ночью. Разыскал коменданта, чтобы где-то остановиться до утра.

— Нелегкая задача, товарищ полковник, — сказал майор. — Буквально все забито. А вы к кому?

— Я прибыл по вызову маршала, — для пущей важности подчеркнул Строев. (Не ночевать же ему с шофером под открытым небом, хотя на дворе и весна, теплынь.)

— Минуточку, товарищ полковник. — Очень молодой, щегольски одетый штабной майор позвонил адъютанту командующего, доложил о его приезде. — Есть, будет исполнено, — коротко бросил он в трубку и быстро повернулся к Строеву: — Идемте, товарищ полковник, я вас провожу.

— Мне только до утра, на одну ночь, — говорил, будто извиняясь, Строев.

— Маршал ждет вас, товарищ полковник.

— Как, уже?

— Вы не знаете нашего маршала. Если он вызывает кого-нибудь с передовой, то, будьте уверены, примет незамедлительно. Маршал у нас такой. Убедитесь сами. — Комендант увлекся, расхваливая командующего.

«Вот-те раз, это я-то не знаю Федора Ивановича! — охотно слушая его, думал Строев. — Да ты, майор, еще под стол пешком ходил, когда мы познакомились. А может, верно, не знаю? В самом деле? Ведь с тех пор прошла вечность! Тогда он командовал дивизией, а теперь командует фронтом. Как же они встретятся сейчас? Что скажут друг другу? Ну-ну, полковник Строев, возьми себя в руки. И, пожалуйста, без всяких сентиментальных штучек. Ты солдат. Встречаешься с солдатом. Тут неуместны ни жалобы, ни зависть к старшему. Солдаты сначала встают в строй по тому ранжиру, который определяет с завидной точностью старшина-сверхсрочник (у бывалого службиста глаз наметанный), ну, а потом все будет зависеть от самого тебя — на каком ты окажешься фланге под конец. Так что действительно не нужно завидовать друг другу, хотя и есть еще на свете тот, главный старшина — военная судьба: она у каждого своя. Опять ты, Иван, ударился в интеллигентщину? Довольно, хватит! Ты солдат, идешь к старому солдату. Вот и все. Так будет проще».

Но когда перед ним распахнулась дверь в кабинет командующего фронтом, когда он увидел Федора Толбухина в маршальской форме, споро, не по возрасту, идущего ему навстречу, он немного растерялся. Но тут же овладел собой и строевым шагом подошел к Толбухину, взял под козырек, доложил, как полагается:

— Товарищ маршал, по вашему вызову явился. Полковник Строев.

— Здравствуй, Ваня, здравствуй, дорогой… — очень тихо сказал Толбухин и обнял его, прижался щекой к щеке. Они постояли на середине комнаты, пропустив мимо себя за эти несколько секунд целых восемь лет с того памятного времени, когда расстались.

— Давай рассказывай, не томи душу, — Толбухин за руку подвел его к столу, усадил в кресло и сел напротив.

— Стоит ли начинать издалека, Федор Иванович?..

Толбухин и сам уже понял, что Иван ничего такого рассказывать о себе не станет, и добавил, почувствовав некоторую неловкость:

— Ну, говори, как воюешь, друг ты мой сердечный!

Строев оживился — это другое дело! — и начал сжато, почти анкетно рассказывать о своем житье-бытье на фронте. Они все еще украдкой посматривали друг на друга, и когда встречались взглядами, то улыбались, втайне думая друг о друге. Строев хорошо помнил, что Толбухин и до войны не отличался худобой, а теперь совсем уж потучнел, хотя старается, конечно, выглядеть собранным, подтянутым. Лицо пухлое, одутловатое, отчего он кажется этаким русским добряком. Под глазами отечные круги, — то ли от маршальской бессонницы, то ли от болезни, но глаза по-прежнему молодые, ясные, чуточку лукавые. И если бы не полнота и не усталость, Федор Иванович был бы просто молодцом, как в те годы, в академии. Вот что значит добрый свет в глазах: он и нездорового, пожившего на свете человека делает моложе на целый десяток лет. А Толбухин думал: «Нисколько ты не изменился, Ваня Строев, если не считать этой осколочной отметки на виске. Значит, не только тяжесть времени, но и груз беды оказался тебе по силам. Все такой, такой же — прямой, стройный. Разве только эта сквозная глубокая морщина залегла на лбу, да вот еще разве волосы стали вроде бы пореже, — так понятно: ты же всего одну-единственную пятилетку уступаешь мне. А впрочем, я, пожалуй, мог бы и не узнать тебя с первого-то взгляда, в какой-нибудь группе офицеров. Ведь не узнают не только тех, кто сильно постарел, но и тех, кто почти не изменился, потому что с годами так привыкаешь к переменам в самом себе, что моложавость давних твоих друзей кажется тебе и незнакомой, совсем чужой. Но, благо, голос твой, Ваня, дикторский я узнал бы сразу. Мы в академии всегда шутили над тобой, что с этим зычным голосом только бы командовать московскими парадами…».

— А как ты сошелся со своим комдивом? — осторожно спросил Толбухин. — Кто он? Я его не знаю.

— Бывший комбат. Выдвиженец сорок второго года, из самородков, которых находит сама война.

— Это хорошо, если самородок. А характерами-то сошлись? — неумело подмигнул Толбухин.

— Нас же свел отдел кадров фронта.

— Значит, не сошлись.

— К концу войны сойдемся окончательно. Быстрое выдвижение обычно связано с временной потерей равновесия.

— Это так. Это ты заметил точно.

— Выдвиженцы всегда кому-нибудь подражают. Но вместе с полезным часто усваивают ненужное.

— Сколько вы уже вместе?

— Скоро два года.

— Два года ходишь в замах! А между прочим, твое место не в дивизии, даже не в корпусе, — сказал Толбухин и пожалел, что опять заговорил об этом.

Строев ответил шуткой:

— Но маршальский жезл у меня в ранце!

Федор Иванович спохватился, вызвал адъютанта.

— Дай-ка нам, пожалуйста, коньяку немного.

Они выпили за встречу, закусили ломтиками айвы.

Толбухин озорно подмигнул опять, чувствуя, как сильный ожог разливается по всему телу, будто ему и не доводилось в жизни брать в рот спиртного. Оказывается, даже старое, крепкое вино делается еще крепче, если в него добавить хоть малую дозу прошлого.

— Вот так, — сказал он, теперь уже не украдкой, а вполне открыто поглядывая на Строева. — Говорят, гора с горой не сходятся… Впрочем, если бы не генерал Шкодунович, то мы с тобой, наверное, так и не встретились на фронте. Это Шкодунович как-то в разговоре назвал твою фамилию. Ну, я и ухватился, обрадовался, что жив курилка! Но почему ты сам не дал о себе знать? Это совсем уж непростительно.

— В прошлом году на Днестре, на Кицканском плацдарме, я чуть было не подошел.

— И напрасно не подошел.

— Там много было народу, неудобно. И я решил, что будет более подходящий случай.

— Это на тебя похоже. Так, на Кицканском плацдарме, говоришь? Значит, перед самой Ясско-Кишиневской операцией?

— Да. Там был еще и Бирюзов.

— Ну разве я мог подумать, что рядом со мной находится Ваня Строев?! Да повстречай я там самого генерал-полковника Фриснера[15], и то, пожалуй, меньше бы поразился, чем встрече с тобой!

Толбухин все с большим и нескрываемым теперь сочувствием, дружески присматривался к Строеву. На гимнастерке. Ивана одиноко поблескивал орден Отечественной войны, если не считать юбилейной медали «XX лет РККА». Да, скупо, скупо кто-то оценивал твои заслуги. А впрочем, замкомдива есть замкомдива: на НП выстаивай под огнем вместе с командиром, больше того, иди в полки, в батальоны, поднимай людей в атаку, сумей увлечь их собственным примером, а слава все равно принадлежит не заму, а комдиву, — это уж так заведено, и тут ничего не поделаешь.

— Я хочу предложить тебе одну вакансию в штабе фронта, — сказал Толбухин нерешительно.

— Война же кончается, Федор Иванович.

— Значит, не согласен?

— Отвык я.

— Ну тогда постараюсь, чтобы дали тебе дивизию. Правда, на штабную работу я мог бы тебя перевести и своей властью, — в генштабе согласятся, а комдивов утверждает лично Верховный Главнокомандующий. Но я постараюсь.

— Не надо, Федор Иванович.

— Брось ты эту в ы с о т о б о я з н ь, ей-богу! В партии-то, надеюсь, восстановили?

— Да, еще в сороковом. И мне в жизни больше ничего не надо. — Он это произнес, как новичок, на высокой ноте.

— Понимаю. Ты же коммунист ленинского призыва. А я до тридцать восьмого года семь лет ходил в кандидатах.

— Неужели? Не знал.

Толбухин подумал: «Конечно, восстановление в партии для тебя равносильно воскрешению из мертвых. Сколько же ты пережил, Иван, когда был исключен».

— Ладно, пойдем ужинать. Я сейчас отправлю сводку в в е р х и пойдем. — Он подошел к столу, бегло прочел, стоя, готовый документ в Москву, подписал, отдал дежурному офицеру и, обращаясь к Строеву, сказал: — Благо ты, Иван Григорьевич, прибыл в тихое время. А неделю назад тут такое творилось, что и вспоминать не хочется.

Но все это история. Теперь перед нами Вена. Одевайся, идем.

За ужином они наговорились досыта. Толбухин любил слушать и все понуждал Строева, который охотнее говорил о других, чем о себе. Под настроение он рассказал ему печальную историю своего любимца — капитана Лебедева, погибшего в Югославии. Толбухин выслушал, не прерывая, хотя и знал уже со слов генерала Шкодуновича, как не повезло его молодому земляку. «Жаль парня, очень жаль, — думал он, тронутый еще одним рассказом о капитане. — Сколько же таких светлых голов и горячих сердец загубила война».

Потом Строев заговорил о Дубровине, железном, волевом комбате, прошедшем огонь и воду, единственном в дивизии Герое Советского Союза, который встретил смерть на тыловом проселке, когда немцы рвались к Дунаю.

«Мне докладывали об этом случае», — заметил вполголоса. Толбухин. Ему хотелось направить разговор в другое русло, но Строев тут же вспомнил и о сапере Медникове. Тогда он осторожно остановил его:

— Что-то ты, Ваня, все о грустном да о грустном. Нельзя так. Я понимаю, фронт, война, на каждом шагу смерть. Но давай-ка лучше расскажи, дорогой, как собираешься жить после войны. Что у тебя там, дома, как семья?

— У меня нет семьи.

— Как это нет? Что случилось?

— Жена тогда еще отказалась.

— Да-а…

Они помолчали. Толбухин обратил внимание, как надломилась у Ивана рассеченная осколком бровь, и выругал себя за то, что снова коснулся больного прошлого.

— Ну и забудь о ней, не печалься, не унывай. Мне тоже в молодости не повезло в семейной жизни. Я тоже не избалован семейным счастьем. Так что понимаю тебя весьма.

— Успокаиваете.

— Положено по должности.

— Встретил я тут, на фронте, одну женщину. Хирург из нашего дивизионного медсанбата…

— Только чтобы была умная. Не гонись ты за красотой.

— Она как раз и умна, и хороша собой.

— Ну, в таком случае я благословляю тебя своей властью, данной мне всевышним! — Федор Иванович приятельски обнял его за плечи, и они громко рассмеялись.

Легли спать под утро. Когда Строев проснулся, Толбухина в соседней комнате уже не было. «Что это я дрыхну как школьник», — огорчился он. Выпил стакан чая, отправился от нечего делать посмотреть тыловой венгерский городок, в котором находился первый эшелон управления фронта. На улицах то и дело встречались офицеры, и все больше майоры, точно здесь расквартирован целый полк одних майоров. (Сколько же появилось к концу войны старших офицеров!) Он едва успевал отвечать на их приветствия, думая о Федоре Ивановиче Толбухине. Вчера всю дорогу беспокоился: а что если за эти восемь лет между ними пролегла тень отчуждения? Но никакой такой тени, никакого холодка. Боялся он и того внешнего сочувствия, которого терпеть не мог. Однако Федор Иванович принял его искренне, как друга. И он за какие-нибудь несколько часов так быстро освоился в непривычной обстановке, что вот уже и не хочется уезжать отсюда. Ну и оставайся, тем паче, что тебе предлагают работу в штабе… Нет, плохо ли, хорошо ли, а дивизия для него — родной дом. Там, в дивизии, с которой он прошел от Главного Кавказского хребта до Будапешта, все радости и все печали, там и Панна… Комдива озадачила его поездка на фронтовой командный пункт. Но он вернется, как ни в чем не бывало. Это лучше.

Толбухин весь день был занят, шла подготовка к Венской операции.

Они увиделись только в сумерки. Посидели еще за столом с часок, и Строев заспешил в обратный путь.

— Ну, что ж, задерживать не стану, раз ты такой уж домосед, — уступил Толбухин. — Надеюсь, теперь не упустим друг друга из виду. Только пиши ты, пожалуйста, не томи душу!..

Пренебрегая субординацией, он сам проводил его до машины, долго тряс обе его руки, будто они прощались опять на годы.

— Вот так, — сказал Федор Иванович, неловко пряча грустную улыбку.

«Оппель-адмирал» тронулся.

Строев оглянулся — и раз, и второй, — хотя и не привык на фронте оглядываться назад, расставаясь с близкими людьми.