Левый фланг

ГЛАВА 16

Майор Зарицкий возвращался с передовой глубокой ночью. От него ни на шаг не отставал Жора Акопян. Места незнакомые, и они шли окольным проселком, чтобы не налететь на какую-нибудь мину, притаившуюся среди лесных кочек. Маленький чернявый старшина все болтал о разных пустяках, но потом и он умолк, поняв, что майор не слушает.

Фронт дремал. Фронт устал от земляных работ, которые продолжались до позднего вечера. Пехота, сменившая донских казаков, по-своему, домовито устраивалась в этом Баконском лесу, на западных склонах гор. А теперь солдаты спали. Бодрствовали только наблюдатели да прислуга дежурных батарей. Тихо на переднем крае. Не то что вчера, когда слитный гул огневых налетов в честь Нового года раскатывался от Дуная до Балатона.

И Баконский бор сладко дремал сегодня. Лишь изредка по верхушкам сосен пробегал восточный ветер, и тогда они, прихваченные молодым ледком, начинали тоненько звенеть над головой, как потревоженные хрустальные подвески. Звон медленно стихал в ночном безмолвии бора, который вспыхивал, переливался елочными огнями, когда отсветы ракет падали с неба на макушки деревьев. Зарицкий приостановился, молча любуясь этим феерическим зрелищем. Он думал сейчас о Вере. Вера сказала утром, что она, кажется, беременна. Кажется! Что значит кажется? Она сказала таким тоном, словно очень провинилась перед ним. Ну, конечно, об этом говорят сначала матери, а на фронте кому скажешь? Он обнял ее, приласкал. И Вера облегченно вздохнула, успокоилась. Чудачка. Как она могла усомниться в нем? Ну было, ну увлекался он девчонками из батальона связи или медсанбата, так все давным-давно прошло. Это Некипелов пустил гулять по штабу злую кличку — майор Д а н т е с, которую он дал ему из стариковской зависти. Любит давать клички. Скажет будто в шутку, с сахаринной улыбочкой, а слово-то и прилипнет к человеку, как немецкий пластырь, — не отдерешь. Острый на язык. Но не из храбрых. Привык воевать в землянках под тремя накатами. А вернется с войны и начнет, пожалуй, вовсю расписывать свои заслуги, только слушай. Да пошел он к черту, старый хрыч!..

Сразу несколько ракет взлетело над ближним лесом. На роскошных кронах заиграли синие, красные, оранжевые искры дорогого хрусталя. Зарицкий прислушался: нет, ружейной перепалки не последовало. Это немцы спросонья, с перепуга схватились за ракетницы, — что-то им приснилось, значит, страшное, вроде русских разведчиков перед траншеей.

Искры потухли, и ветви зазвенели от порыва ветра, который все чаще набегал с востока, со стороны горного села, где находился штаб дивизии. Лесной проселок впадал в другой, накатанный. Майор ускорил шаг, оглянулся на Акопяна. Маленький старшина едва поспевал за ним в своих широченных, с рыцарскими раструбами, кирзовых сапогах.

— Не отставать! — прикрикнул на него Зарицкий.

Ждет ли Вера или уже спит? Конечно, ждет. Он не помнит случая, чтобы она не встретила его с передовой. Вообще-то сегодня тихо, но тишина — родная стихия шальных пуль. И Вера ждет его, тревожится, придумывая самые невероятные истории. Или фантазирует, как они приедут к нему на родину.

Он и сам сейчас представил себе тот день, когда вернется в родное районное село на Южном Урале. Какой переполох поднимется в рубленом отцовском доме! Сбегутся соседи, начнут расспрашивать о своих, всячески скрывая даже от себя, что давным-давно получены о т т у д а похоронные. Бабоньки, русские бабоньки, до чего же вы наивно полагаете, что на фронте можно встретиться с односельчанами примерно так же, как на полевой дороге или на гумне. Тут во всей дивизии их только трое со всего Урала: он, Зарицкий, Иван Григорьевич Строев да капитан Андрей Дубровин. Что ж, придется утешать, успокаивать, особенно тех, у кого сын, брат или муж числятся среди пропавших без вести. Ликующий и тяжкий будет этот день возвращения на родину: вот когда и ты почувствуешь себя кругом виноватым перед всеми матерями и всеми вдовами. Только твоя мать заплачет от радости, но и она постарается на людях вида не показать, что счастливая. Ну, а потом, когда женщины наревутся досыта, отец скажет глухо, что пора служивому отдохнуть с дороги. Да уж какой там сон: до первых петухов проговорят они с отцом о войне, о царствах-государствах, в которых довелось побывать ему, Константину. Отец не удержится, вспомнит о Карпатах, где воевал в империалистическую. Станет сравнивать, доказывать, что тогда, может, было еще горше. (Отцам простительно, отцы не столько хвалятся тем, что тоже воевали, сколько втайне гордятся молодыми). Потом, рано утречком, он немного приоткроет ставню в горнице и начнет рассматривать награды сына на офицерском кителе, наброшенном на спинку стула. Двадцать лет на весь район был один-единственный орден Красного Знамени — у старого партийца Никанора Федосеевича Скворцова, а теперь — шутка ли! — у одного его Кости два таких ордена, не считая орденов Отечественной войны, Красной Звезды и медалей. В этот-то ранний час, когда мать еще не встала доить корову, отец и даст волю своим чувствам, своей отцовской гордости, не догадываясь о том, что сын тихо присматривает за ним из-под опущенной на глаза ладони. Отец еще не знает, что война приучила сына, разведчика, просыпаться раньше стариков. Отец многого не знает. И придется ему первому сказать о Вере. Он поймет его лучше матери, которая до войны еще облюбовала в снохи п и с а н у ю к р а с а в и ц у и з о л о т ы е р у к и — Татьяну Лужникову. Но, может, больше всех надуется старшая сестренка Паша, узнав, что брат женился на какой-то переводчице. Уж попадет ему от Паши! Мать всплакнет — и все, а сестра, обиженная за свою подругу, не даст покоя до тех пор, пока не приедет от своих родителей Вера с сыном (обязательно, конечно, с сыном!). Тогда и Паша смирится, расчувствуется, взяв на руки крепыша-племянника. Жизнь войдет в семейные берега и посветлеет, как речка после мутного разлива.

Лес кончился, и на побеленной наспех вечерним снегом старой вырубке смутно показалась россыпь крестьянских домиков. На фронте села узнаются ночью не по огонькам, а по жилому пахучему дымку, — его сразу отличишь от порохового дыма.

— Иди, поспи, я загляну на минутку в штаб, — сказал Зарицкий Акопяну.

Вкрадчивым шагом разведчика он вошел в тесную комнату оперативного дежурного. У стены похрапывал, согнувшись в три погибели, незнакомый младший лейтенант, почти мальчик, видно, офицер связи из новичков. Капитан Головной спал за столом, придвинув к себе телефон вплотную и широко облокотившись на застеленный новой картой стол, — Михаил умел спать в любом положении. Зарицкий остановился у порога, собираясь устроить ему побудку позабавнее, но в это время услышал голоса за легкой дощатой перегородкой. Тогда он на цыпочках прошел к столу, с превеликим удовольствием сел в плюшевое резное кресло, не снимая плащ-накидки. В соседней комнате говорили комдив и Строев. Генерал, судя по всему, ходил из угла в угол, горячился, а полковник, наверное, сидел в сторонке и, развернув на коленях свою карту, отвечал негромко, сдержанно. Ну, конечно, они спорят о только что принятом участке.

— Хуже нет сменять этих казаков, — говорил Бойченко, — казаки не любят копать землю. Кочевой народ!

— Да они и не успели еще окопаться, — заметил Строев.

— Ой-ли! Они тут скучали целых пять суток до нашего прихода. Можно было зарыться не хуже кротов. А им только бы менять коней да глазеть на баб. Цыганский табор!

— Однако они свое дело сделали.

— Брось ты, Иван Григорьевич! Вырваться вперед, имея танки, не велика заслуга: дай-ка нам столько танков, мы любого дьявола турнем до самой Вены. Главное — закрепить успех, что называется, в поте лица своего.

— Закрепим.

— Вот-вот, придется устраивать авралы. Не понимаю, за что только дают им гвардейские значки.

— Но ведь и наш корпус включен теперь в состав гвардейской армии.

— Наш корпус, наш корпус! Какие только дыры не затыкали нашим корпусом, начиная с Днепра! И вот с марша сунули опять в какую-то ловушку. Ни траншей, ни блиндажей, ходи и собирай еловые шишки на полянах. А если завтра или послезавтра немцы нанесут контрудар?

— Верно, вполне возможно, — сказал Строев.

Наступила продолжительная пауза. Было слышно, как Строев зашелестел своей картой, разворачивая ее на всю г а р м о ш к у, а комдив, как видно, ждал, что дальше скажет ученый тактик.

— Видите, кратчайшее направление на Будапешт, проходя севернее нас, напрямую срезает дунайскую излучину, — заговорил, наконец, Строев. — Но, замыкая будапештскую луку Дуная, противник может выйти в тыл и всему нашему выступу западнее венгерской столицы.

— Ой-ли! Куда хватил, Иван Григорьевич!

— Такова конфигурация фронта.

— Конфигурация, конфигурация… Положим, Толбухин не допустит до этого.

— Верно. Но северный вариант контрудара весьма заманчивый. На юге кольцо пошире. Бить на Будапешт через Секешфехервар значительно труднее.

— Таким образом, ты исключаешь южный вариант?

— На войне ничего исключать нельзя. Немцы могут ударить и с юга, от Балатона. Для нас с вами и так нехорошо, и эдак плохо.

Они опять немного помолчали. Зарицкий хотел уже войти к ним, доложить обстановку на передовой.

— Как у нас с разведкой? — спросил комдив Строева.

— На завтра готовится группа для ночного поиска.

— Лично проследи, Иван Григорьевич. Я з ы к нужен, вот как, до зарезу. А этот наш Д а н т е с может променять на бабу какое угодно дело. Связался с переводчицей и витает в облаках. Надо будет опустить его на землю. Где он сейчас? Наверное, дрыхнет в мадьярских пуховиках.

— Напрасно вы, Василий Яковлевич. Начальник штаба послал его в бондаревский полк готовить ночной поиск. Майор Зарицкий отлично знает службу и несет ее исправно.

— Ишь ты! Здорово вы защищаете друг друга.

— Вряд ли уместны ваши намеки, Василий Яковлевич, — сухо отозвался полковник Строев.

— Ну-ну, нельзя и пошутить…

Зарицкий вскипел в соседней комнате. Он с силой оттолкнулся от плюшевых подлокотников резного кресла на колесиках, — тронувшись с места, оно ударилось о стол, отчего проснулся Головной, — и сердитой ходкой поступью направился к начальству.

— Разрешите?

— Вот, легок на помине, — сказал комдив, заметно смутившись. — Проходи, проходи. Что там слышно?

— Товарищ генерал, противник ничем себя не проявляет… — начал было докладывать он, дерзко, в упор глядя на Бойченко цыганскими глазами.

— Ишь ты! — перебил его комдив. — А мы тут сидим, гадаем, почему такая тишина на переднем крае.

Начальник разведки терпеливо выждал, что еще скажет командир дивизии, и, как ни в чем не бывало, подробно доложил, что сделано для захвата одного или двух контрольных пленных.

— Как вы считаете, майор, немцы к утру не сменят венгров? — поинтересовался будто между прочим генерал.

— Думаю, что нет. Против нас по-прежнему обороняются с к р е щ е н н ы е с т р е л ы. Я слышал мадьярскую речь всего час назад.

— А чем эти с к р е щ е н н ы е с т р е л ы лучше эсэсовских с к р е щ е н н ы х к о с т о ч е к? — заметил Строев.

— Против нас немцы наступать не будут, — уверенно сказал Зарицкий. — В таком лесу с танками не развернешься. Другое дело — на севере. Но там наша гвардия.

Строев и Бойченко переглянулись.

— Хорошо, идите отдыхать, — сказал комдив.

Вера открыла дверь, как только Зарицкий негромко постучал в окно. Домашним теплом повеяло от нее: она стояла перед ним в одной рубашке, с льняными прядями волос на худеньких плечах.

— Опять не спишь? — Он обнял ее и тут же отстранился: простудится еще. — Ни к чему эти дежурства в твоем положении.

— Ты лучше расскажи, какое положение на фронте.

— Утром, утром. Рассказывать-то и нечего: оборона как оборона. Сама знаешь.

— Есть хочешь?

— Не буду, не буду. Сыт. Комдив угостил генеральским ужином.

— Он так не отпустит, правда.

— Он нашего брата, разведчика, любит, — Зарицкий усмехнулся, но Вера не обратила внимания на его усмешку.

Какой в самом деле рай в мадьярских пуховиках! Словно ты и не был целый день под огнем, на виду у хортистских с к р е щ е н н ы х с т р е л. Благодать! Константин невольно вспомнил сейчас младшего лейтенанта, который спал, согнувшись в три погибели, в комнате оперативного дежурного. Вспомнил и почувствовал себя неловко перед ним. Но, если разобраться, этому мальчику даже повезло: угодил сразу на четвертый к у р с войны, не будет знать ни окружений, ни отступлений. Выходит, что младшему лейтенанту можно еще и позавидовать. Вообще он, Зарицкий, ни перед кем не виноват, тем более, перед новичками. Ну, а Вера ему за все муки в окружениях и отступлениях… Он наугад опустил ладонь на ее теплое плечо, она потянулась к нему, жарко охватила его голову. И война отступила вовсе далеко от крайнего, на отшибе, домика венгерского села, расположенного в трех километрах от передовой. Зарицкий видел в полутьме ее глаза, он, казалось, слышал бессвязный шепот, хотя Вера не могла произнести ни слова… Потом сон одолел его. Ему теперь снилось чаще всего не прошлое, а будущее: это были цветные сны, какие-то неестественно радужные акварели. Каждый раз, очутившись в кругу этих картин, освещенных вечерним солнцем, он жадно принимался отыскивать уже знакомые. Но знакомых не было, все новые и новые. Да сколько их там, в запасниках воображения?.. А Вера долго не могла уснуть, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить его. Вот и кончилась для нее безмятежная, безотчетная юность, которая еще продолжалась даже здесь, на фронте. Настало время, когда радости начинают перемежаться тайным беспокойством. Отчего бы это? Наверное, в женском счастье всегда есть какая-то неосознанная тревога. Ну что против этого девичьи тайны? Так, детская забава. Только в женщине вся мудрость чувств: тут и любовь, и заботы, и сомнения, и надежды. Как бы ни была прекрасна молодость, она все-таки однозвучна. И жалеют о ней не в середине жизни, а лишь под старость лет. О, середина жизни, если бы расширить твои пределы! Вера тихонько засмеялась: сколько ни гляди вперед, все равно вся жизнь не просматривается, как степная даль, до горизонта. Поживем — увидим. Она поежилась от холодка, укрыла Костю пуховым одеялом, сама укрылась потеплее и заставила себя забыться.

К утру сильно подморозило. Тонкий ледок звенел под ногами стеклянным звоном, когда Зарицкий почти бежал в штаб, поднятый с постели офицером связи, который дежурил вместе с Головным. Этот младший лейтенант, почти мальчик, в новых золотых погонах, возбужденный и перепуганный, не мог толком объяснить, что же там случилось, и майор с досадой отмахнулся от него, чтобы не тратить времени впустую.

Да и в штабе ничего еще не было известно, кроме того, что немцы начали наступление на севере. Но капитан Головной чувствовал себя на высоте: он сразу же всех поднял на ноги, едва позвонили с в е р х у. Начальник разведки пришел первым и был благодарен оперативному дежурному за то, что не забыл о нем в такой спешке. Когда явился Некипелов, Зарицкий и Головной уже сидели над рабочей картой, пытаясь разгадать, где именно и какими силами противник нанес внезапный ночной удар.

Лишь к полудню туман рассеялся, и обстановка немного прояснилась: немцы начали контрнаступление полтретьего ночи на участке 31-го гвардейского корпуса. Они ввели в бой массу танков, которые двинулись в атаку с зажженными фарами и к рассвету, взломав оборону, расширяя прорыв новыми клиньями, устремились в общем направлении на Бичке.

Давненько такого не бывало, кажется, с сорок второго года. За это время в полках почти не осталось тех солдат, которые знали истинную цену окружениям, да и среди офицеров добрая половина новичков, привыкших только наступать. Комдив Бойченко приказал выдать всем гранаты, даже медикам, и быть начеку. Слово «окружение» стало к вечеру самым ходовым, как и в первые месяцы войны. И к вечеру в районе расположения дивизии появились блуждающие в лесах солдаты — оттуда, с севера, где шли неравные бои в глубине нашей обороны. Давно уже Зарицкий не допрашивал своих, а тут надо было каждого допросить и отправить в тыл на сборный пункт. «Не очень-то приятное занятие под з а н а в е с», — думал он, вспомнив любимое выражение комкора.

Весь этот день подполковник Лецис провел на переднем крае. Он с утра разослал всех своих офицеров в части, а потом и сам не выдержал — отправился туда же. Бондаревский полк одним батальоном развернулся почти строго на север, на всякий случай, и бойцы спешно окапывались на новом месте. Начальник политотдела обходил роту за ротой, приглядываясь к людям. Солдаты работали без всяких перекуров, до седьмого пота. И он не отрывал их от дела общими, ничего не значащими вопросами, вроде того что — «ну, как, ребята, не пустим немецкие танки к Будапешту?» или — «ну, как, молодцы, не боитесь окружения?» Он не терпел политического бодрячества, без которого иные никак не могут обойтись в трудную минуту. Лецис знал, что солдаты довольны уже тем, что он находится среди них. Иногда кто-нибудь из бойцов спрашивал его: «Верно ли, товарищ подполковник, что немцы прорвались на севере?» Тогда он приостанавливался и отвечал: «Да, правда». — «Но вы не беспокойтесь, мы их остановим, если повернут на нас». — «Должны остановить», — коротко отвечал он и шел дальше.

Он придерживался золотого правила: не убеждай людей в том, в чем они сами давно убеждены, — иначе твое слово потеряет цену, а сначала постарайся понять их настроение. Что ж, старые солдаты были настроены на боевой лад. Однако он точно уловил, как взволнованы сегодня новички, которые немало понаслышаны о немецких окружениях начала войны, как они тайком, с надеждой посматривают вслед ему, начальнику политотдела. С них и надо начинать. Пусть видавшие виды бойцы расскажут новобранцам, что не так страшен черт, как его малюют. Это будет лучше. Такие собрания и нужно провести во всех без исключения ротах и батареях, тем более, что ветераны — они же и коммунисты. Как он раньше не догадался сделать этого? Но кто же знал, что еще придется воевать в проклятых окружениях.

Под вечер в бондаревский полк прибыл истребительный противотанковый дивизион. Лецис решил взглянуть, как устраиваются на новом месте и артиллеристы.

Среди них тоже было много незнакомых лиц, и он подумал, что давненько, выходит, не навещал истребителей танков. Непорядок. Хотя личный состав таких перволинейных подразделений обновляется быстро, как и в пехоте, но это не оправдание для него.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник?

Лецис поднял голову и встретился лицом к лицу с сержантом в нагольном полушубке, который стоял перед ним навытяжку, молодо расправив плечи.

— Да, пожалуйста, — сказал он и поискал глазами, где бы тут присесть с устатка.

Он расположился на невысоком штабельке снарядных ящиков, а сержант все еще стоял по команде «смирно», не зная, как вести себя в таком случае. Лецис показал на свободное место рядом.

— Так что у вас, товарищ Тишин?

Микола заметно смутился оттого, что, оказывается, сам начальник политотдела знает его фамилию, и продолжал стоять перед ним, растерявшись окончательно. Лецис покачал головой, улыбнулся.

— Что же вы? Садитесь.

— Я постою, товарищ подполковник.

— Как будет угодно. Итак, слушаю. Я хочу вступать в партию…

— В чем же дело? Подавайте заявление. Рекомендации есть?

— Все есть, товарищ подполковник. Но, говорят, что меня могут не принять.

— Кто говорит?

— Тут один…

— И что говорит этот о д и н?

— Я же был на оккупированной территории, товарищ подполковник.

— Но в действующей армии вы, кажется, больше года. И награды у вас, кажется, есть. Так ведь, товарищ Тишин?

— Три ордена, ну и медали. — Вполне достаточно.

— Но, говорят, что ордена орденами, а…

— Как это так — ордена орденами? Конечно, награда — не пароль, по которому тебя немедленно принимают в партию безо всяких. Однако боевой орден — неплохая рекомендация.

— Значит, можно подавать заявление, товарищ подполковник?

— Вполне можно, — сказал Лецис и посмотрел в его юные доверчивые глаза.

— Но говорят, товарищ подполковник, что надо было вступать в партию в начале войны, а не в конце, что в конце-то войны любой и каждый норовит вступить.

— Кто это у вас тут занимается такой «политработой», с позволения сказать? Во-первых, любого и каждого мы не принимаем. Во-вторых, тот, что н о р о в и т вступить, сразу виден по полету.

— Извините, товарищ подполковник, мне уж хотелось все узнать, чтобы быть в партии как у себя дома.

— Верно, товарищ Тишин, в партии надо чувствовать себя именно как дома, а не как среди временных знакомых.

— Разрешите идти, товарищ подполковник?

— Да, пожалуйста, дел у вас сегодня хоть отбавляй…

Тишин торопливо козырнул, неловко повернулся кругом на льдистом, подтаявшем снегу и побежал к своему расчету. Он давно собирался поговорить с начальником политотдела, который, по слухам, стал большевиком в то время, когда его, Миколы, и на свете не было. И вот, наконец, сегодня, представился удобный случай. Теперь-то он уж ни в чем не сомневался, раз сам подполковник Лецис одобрил его намерение. Пусть этот старшина Нефедов, помкомвзвода, не упрекает его в том, что он будто бы выслуживается. Три ордена получил — выслужился. В партию решил вступить — опять чтобы выслужиться. Да перед кем? Перед смертью, что ли? И в чем его вина, если он вместе с земляками был перехвачен в поле немецкими мотоциклистами в сорок первом? А если воюет зло, не боится ни черта, ни дьявола, так ведь ему надо еще особо, дополнительно посчитаться с немцами — за Оксану.

— Где пропадал? — спросил недовольным тоном старшина Нефедов.

— Говорил с заместителем командира дивизии по политчасти, — нарочно, на высокой ноте, задиристо ответил Микола Тишин.

— Кто разрешил?

— Он сам и разрешил.

— Устава не знаешь! — повысил голос помкомвзвода.

— А я обращался вовсе не по службе, я по партийной линии.

— Ну и что он тебе сказал?

— Сказал, чтобы подавал заявление.

— Хм… — Нефедов осекся, швырнул сердито окурок в снег. — Бери лопату, хватит рассуждать.

Подумаешь, бери лопату! Да Микола готов был сегодня горы перелопатить. Он работал со своим расчетом до наступления темноты: раньше других расчистил орудийный дворик, по-хозяйски отрыл глубокую щель позади огневой позиции — на случай бомбежки или прорыва танков, даже устроил погребок для боеприпасов. Помощник командира взвода, в небрежно накинутой вразлет новой плащ-палатке, несколько раз проходил мимо тишинского орудия, но ни разу не остановился и ни о чем больше не заговорил с наводчиком.

Микола сноровисто орудовал лопатой и все думал о Лецисе, Он вспомнил, как однажды на Днестре батарейцы мылись в бане на закате солнца. В реке купаться было нельзя, — она была пристрелена до метра. И вообще все реки на войне совершенно непригодны для такого удовольствия, если не считать, конечно, тех вынужденных «купаний», которые иной раз устраивали немцы. А что такое фронтовая баня, да еще на маленьком плацдарме, — дело известное: пара трофейных железных бочек, в одной греется вода, а другая заменяет дезокамеру для белья и обмундирования. Тишин и его хлопцы только начали мыться, когда налетели «юнкерсы». И не успели они второпях одеться, как противник перешел в атаку. Микола в одних брюках первым бросился к орудию, а заряжающий Олесь Тимченко даже не стал искать в суматохе брюки, — он вымахнул из овражка вслед за ним в чьих-то подвернувшихся под руку кальсонах. Орудия стояли на открытой позиции и раздумывать было некогда: две немецкие самоходки еще днем засекли противотанковую батарею и могли накрыть ее сейчас беглым огоньком. Артиллеристы заняли свои места, с нетерпением ожидая появления самоходок в винограднике. Но противник, наверное, решил обойтись без них, — на виноградный косогор кучно высыпала одна пехота. Она тут же покатилась под уклон, чтобы с ходу ворваться в траншею дубровинского батальона. Что это наши медлят, не встают в контратаку? Микола переживал свое вынужденное безделье и все коротко поглядывал назад, на командира огневого взвода. Вот уже немцы, падая и спотыкаясь, преодолели частокол разрывов, поставленный на их пути батареями левобережной артгруппы, вот-вот они достигнут самой траншеи, и тогда вскипит отчаянная рукопашная — кто кого. Но в критический момент над траншеей поднялся комбат Дубровин, и рядом с ним другой, такой же высокий офицер. Микола, безотрывно глядя в панораму, узнал Лециса. «Ну, зачем ему-то рисковать собой?» — подумал он, терзаясь собственным бессильем. И тут, наконец, показались долгожданные самоходки. Тишин выстрелил без команды. Мгновенно завязалась артиллерийская дуэль. Время в бою — точно резина: то несколько секунд растянется во всю длину минуты, то минута сожмется так, что короче иной секунды… Немцев отбросили, да к тому же «юнкерсы» вдобавок лихо пробомбили по ошибке свою пехоту, когда она, несолоно хлебавши, отползала восвояси по нейтральной полосе. «Идем, ребята, домываться, что ли», — сказал Микола и увидел Лециса, который шел к ним по ходу сообщения. Подполковник остановился на земляной ступеньке, с недоумением, ничего не понимая, оглядел расчет и громко расхохотался. Тогда они, посмотрев друг на друга, тоже рассмеялись.

— Что, хлопцы, устроили вам немцы баньку? — весело спросил начальник политотдела.

— Мы только было разделись, товарищ подполковник, — сказал Тишин.

— Вид у вас действительно «банно-прачечный», но молодцы, не растерялись! Эти самоходки не посмели сунуться дальше виноградника.

— Жаль только, что не подбили.

— Если в каждой стычке подбивать по самоходке, то разве их напасешься на вас! — говорил начальник политотдела, сняв простую, солдатскую пилотку и вытирая пот со лба.

Микола не был уж таким худым и жидким, как старшина Нефедов, однако и он с удивлением и завистью смотрел на Лециса, который в плечах, наверное, пошире этого просторного хода сообщения. Он встретился с ним глазами и вдруг спросил его о том, о чем не положено бы ему спрашивать замкомдива:

— А почему вы, товарищ подполковник, сами лично поднимали дубровинцев в контратаку?

Нефедов осуждающе покосился на Миколу.

— Да, я погорячился, брат. Конечно, непорядок, верно, сержант, — будто вполне серьезно сказал он и, пожелав артиллеристам тихой ночи, направился к Днестру.

Микола провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез в подлеске, загустевшем от июльских сумерек…

…Лецис вернулся сегодня на командный пункт поздно вечером. Проголодался очень. Пожилой солдат Матвеич, ординарец, угощая его обедом и ужином — всем сразу, выговаривал ему просто-запросто, что это ведь совсем неосторожно, без охраны, с одним шофером, странствовать по лесу в такое время, когда только и слышишь — «окружение», «окружение»; что сам генерал трижды звонил по телефону и даже присылал адъютанта. Но Ян Августович был доволен, что облазил почти весь передний край дивизии. Он давно приучил офицеров политотдела самостоятельно вести рабочие карты, а не выпрашивать каждый раз обстановку в оперативном отделении штаба. «Любой из вас может в любой момент оказаться во главе батальона или — бери выше! — во главе полка, так что знать положение на передовой надо всякий час, наравне с операторами», — наставлял он своих политотдельцев. И уже многие заделались теперь строевыми командирами. Лецис охотно отпускал их на повышение, никому не жалуясь, что вот опять придется работать с людьми неопытными. Когда генерал просил у него кого-нибудь на строевую должность, он говорил комдиву: «Так и быть, отдам еще одного политработника. Для пользы дела. Пусть человек покажет, на что он способен. Может, в нем настоящий полководческий талант. Кстати, наши первые краскомы ведут родословную от комиссаров».

— Пойду к начальству, — сказал Лецис, пообедав и поужинав одновременно.

— А спать? — напомнил ему Матвеич.

— Вздремну часок на рассвете.

Венгерские зимние ночи, потревоженные войной, были непривычно серыми и водянистыми, как разбавленные чернила. Над всей задунайской стороной метались сполохи от бесчисленных ракет и орудийных выстрелов дежурных батарей. Падал мокрый снег, реденький и мелкий. В низком небе тарахтели, как старые телеги по мерзлым кочкам, немецкие ночные тихоходы. Ян Августович называл их еще по-своему: «ночные совы люфтваффе». Он постоял сейчас на улице, у ворот, пока очередная «сова» не сбросила на окраину, деревни всякую взрывчатую мелочь, и вышел на дорогу, сплошь изрубцованную танковыми и тракторными гусеницами.

Из домика, занятого комдивом, пробивался в двух местах, тонкими прорезями, белый карбидный свет. «Тоже не спится человеку», — подумал с уважением Лецис.

— А я уже хотел прочесывать бор! — сказал счастливый Бойченко, встретив его с распростертыми объятиями.

— Ну, что тут нового у вас?

— А что новенького у тебя?

— Э-э, Василий Яковлевич, потрудитесь сначала доложить обстановку комиссару!

— Да положение незавидное. Садись, будем решать задачу за фронт.

— Нам бы с тобой решить за дивизию, тогда и фронту полегче станет, — с дружеской иронией заметил начальник политотдела, склонившись над генеральской картой.