Левый фланг

ГЛАВА 24

Любимое стойбище немецких «тигров», и «пантер» — озеро Балатон — осталось позади.

Сто дней и сто ночей шли беспрерывные бои на берегах этого живописного курортного озера, о котором солдаты говорили: «В тихом омуте всегда черти водятся». Последние десять дней, с 16 по 26 марта, войска Третьего Украинского фронта пытались окружить противника и полностью разгромить его. Но для этого не хватило мехбригад, которые нужны были на главном — Берлинском направлении. И все же толбухинская «мельница на Балатоне» за три с лишним месяца перемолола столько немецкой техники, что противник уже не мог теперь надолго сдержать натиск советских армий ни у стен Вены, ни у стен Берлина.

Началось глубокое преследование врага, поспешно отступающего к Австрийским Альпам. Штаб Толбухина только что, во второй раз, сменил командный пункт, и маршал сразу отправился в девятую глаголевскую армию. Он был в отличном расположении духа. Старая контузия оставила его в покое. (Давно замечено, что старые раны не ноют в такое время, когда дело спорится.)

На развилке полевых дорог Толбухин велел шоферу остановиться. Он вышел из автомобиля, чтобы малость поразмяться. Кругом, куда ни глянь, сплошные колонны войск. Теперь даже пехота вся была посажена на грузовики — отечественные, заморские, трофейные, — не говоря уже о саперах, артиллеристах, разведчиках, солдатах разных служб и спецподразделений. И не только командиры полков и батальонов, но и ротные, а то и взводные ехали на благоприобретенных «оппель-капитанах», «мерседесах», «оппель-адмиралах». О таком множестве легковиков всех марок маршал как-то не догадывался, зимой, когда фронт отбивал, один за другим, танковые контрудары немцев. (Пока не до того, чтобы приводить машинный парк дивизий в строгое соответствие с табелем. Вот кончится война, и тогда вступит в силу табельное расписание.)

Но и сейчас младшие офицеры, увидев на обочине командующего фронтом в окружении генералов, лихо набавляли газу, пытаясь как можно незаметнее проскочить мимо. Несложная эта хитрость доставляла удовольствие маршалу: он с веселой задумчивостью, мерно покачивая головой, наблюдал скорый ход своих войск на Вену. Вот уж действительно: и какой же русский не любит быстрой езды!..

В апрельском небе тоже царила необыкновенная спешка. Верхний ярус был занят истребителями: они барражировали над дорогами полный световой день, перешагнувший через трудный порог весеннего равноденствия, которое совпало с началом наступления. На среднем ярусе безоблачного неба шли боевым курсом на северо-запад эскадрильи, полки, дивизии бомбардировщиков. И нижний ярус был в полном распоряжении «ИЛов», — они шумными грачиными стаями возвращались на свои аэродромы после штурмовок.

Самый разгар стратегического преследования. Так было и в Донбассе, и в Крыму, и за Днестром, и в Югославии. Но то были хотя и крупные, однако промежуточные броски вперед. А эта, Венская, операция — заключительная на юге, и каждый понимал, что дело идет к концу. Потому что и хотелось каждому с ветерком промчаться напоследок по накатанным до лоска большакам Европы. Да, любят, любят русские быструю езду…

Все эти дни Толбухин испытывал такой подъем, такой прилив сил, что временами ему просто не верилось, что он р а з м е н я л шестой десяток. Пропуская сейчас мимо себя бесконечные автомобильные колонны, тяжелую артиллерию, полки гвардейских минометов, пехоту, которая своими собственными стараниями сделалась сплошь моторизованной, он легко прохаживался вдоль кювета, словно и не был тучным и тяжеловатым на ходу. И это его настроение передавалось генералам — Желтову, Лайоку, Неделину, Котляру — всем, кто находился безотлучно с ним.

Подъезжая к селу, где был КП 9-й армии, Толбухин вспомнил Строева. Как он там воюет? Жаль, что корпус Шкодуновича остался у Малиновского. Когда-то они теперь встретятся с Иваном? Может быть, удастся в Вене, если Иван к тому времени не получит нового назначения, которое обещано в ответ на его, Толбухина, просьбу. В генштабе прозрачно намекнули, что найдется, конечно, самостоятельная работа для такого товарища, правда, в другом конце земли. Ну, что ж, не встретятся в Вене, так уже наверняка увидятся в Москве. Надо при случае напомнить и Родиону Яковлевичу по телефону. Малиновский тоже обещал иметь в виду полковника Строева. Вот ведь как оно получается: в сорок первом или сорок втором году Строев мог бы получить любой корпус, не только дивизию, а теперь, когда во весь рост поднялся и окреп молодой генералитет, не сразу и найдешь для старого вояки подходящую вакансию. А найти нужно, хотя бы под конец. Обязательно нужно. Не ради того, чтобы удовлетворить чье-то самолюбие, — Иван Григорьевич как раз не из самолюбивых, а ради того, чтобы справедливость полностью восторжествовала…

— Приехали, — объявил генерал Неделин, сидевший за спиной маршала.

Командарм 9-й гвардейской встретил их на окраине села, запруженного автообозами.

— Давно ждем вас, — сказал генерал Глаголев. — Пожалуйста, сюда, в крайний домик.

— Вы думаете просто добраться к вам? Еле-еле добрались, — говорил Толбухин, крепко пожимая руки офицерам глаголевского штаба.

— Может, сначала пообедаете?

— Нет, какой там обед! Спасибо, — наотрез отказался маршал и бодро вошел в дом.

Командарм доложил обстановку и как бы между прочим упомянул о недостатке боеприпасов да и танков непосредственной поддержки пехоты.

— Это я знаю, — вполголоса заметил Толбухин, глядя на карту. — Бог войны поможет вам, — он с мужицкой добродушной хитрецой подмигнул Неделину, командующему артиллерией фронта. — Как, Митрофан Иванович, поможете боеприпасами?

— Конечно.

— Ну вот. А танки не обещаю. Танки там, — он коротко махнул рукой на север, дав понять, что танки сейчас на Одере. — Нужно обходиться теми, что налицо. Ведь у противника тоже не ахти сколько. Противник без малого весь танковый парк оставил у Балатона.

Командарм деликатно промолчал: его армия, к сожалению, не принимала участия в оборонительных боях, терпеливо ожидая своего часа на левом берегу Дуная.

— Зато у вас много пушек, — добавил Толбухин, имея в виду, что стрелковые дивизии Глаголева усилены артбригадами.

— Да, хватает.

— Хватает! Еще год назад такой массы артиллерии могло бы хватить на целый фронт.

Обычно немногословный, сдержанный, маршал был в ударе: войска Третьего Украинского заканчивали сегодня, четвертого апреля, освобождение последних километров Венгрии.

Боевая задача, поставленная перед 9-й гвардейской армией, оставалась прежней, однако Толбухин внес кое-какие поправки. Потом он с завидной тщательностью человека, который столько лет отдал штабной работе, разделил эту общую задачу на три составные части — по числу стрелковых корпусов, которые должны были окружить австрийскую столицу с юго-запада и запада, не дать противнику отойти на Линц, и таким образом обеспечить успех всей операции.

— Главное — с ходу взять Вену, помешать немцам разрушить город. Вот так, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

Командарм, слушая его, утвердительно наклонял голову. Они встретились глазами, и Толбухин виновато улыбнулся.

— Вы не сердитесь, что я так по-стариковски въедлив. Уже и начал было командовать вашими корпусами, чуть-чуть не добрался до дивизий.

— Что вы?

— Знаю по себе, как оно задевает, когда наверху все за тебя распишут по клеточкам. Но тут не просто еще одна операция, а последняя операция. Сами понимаете, конец — всему делу венец!

— Мы выполним свою задачу, товарищ маршал, точно в срок.

— Не сомневаюсь. Ну, давайте, действуйте…

Обратный путь отнял вдвое больше времени. То и дело приходилось уступать дорогу грузовикам, идущим в сторону передовой. Толбухин всегда требовал соблюдения фронтового правила и сам строго придерживался его. Он всю дорогу думал о Глаголеве, и, когда сказал негромко, будто для себя: — «Настоящий военный интеллигент», — генерал Неделин понял, что речь идет о командарме-9.

Вернулись на КП уже затемно. Начальник штаба подготовил для Ставки подробную сводку о ходе боевых действий. Толбухин лично передал ее в Москву и наконец остался наедине со своими мыслями. Походил по комнате, довольный тем, что Ставка одобрила его доклад, и присел к рабочему столу, взял чистый лист бумаги. Подумал с минуту, написал: «Жители города Вены!»

Так начал он свое обращение к венцам. В первых абзацах очень скупо, сжато, но предельно просто изложил, за что борется Красная Армия, вступившая как освободительница на австрийскую землю. Потом еще подумал и решил прямо сказать о нелегкой судьбе другой столицы:

А отсюда уже логически вытекало все то, что должны сделать сами венцы ради сохранения своего древнего города, исторических памятников культуры и искусства:

Он снова прочел все обращение, которое завтра обсудит Военный совет фронта, и не нашел в нем ничего высокопарного. Обнаженная правда войны. Надо, чтобы летчики погуще разбросали над Веной тысячи листовок. Люди совестливые — а их немало — обязательно прочтут и задумаются. Он верил в силу правды, как верил в силу оружия смолоду.

Лег спать во втором часу. Утром опять в войска, вечером — доклад в Москву, ночью — оперативное решение на следующие сутки. Так день за днем листаются в пору большого наступления, когда в штабе еле успевают менять топографические карты.

Он засыпал теперь сразу, не то что там, за Балатоном. И лишь на восходе солнца увидел во сне Волгу под Ярославлем, хотя привык думать о Дунае под Будапештом. А говорят, что сны — простое повторение дневной работы мысли. Нет, чем ближе к победе, тем все чаще вторгаются в твои видения картины прошлого, без которых невозможно себе представить мирную даль послевоенных лет.

Когда же все так буйно расцвело вокруг?

Еще недавно, в первые дни наступления, венгерская земля пестрела белыми архипелагами позднего мартовского снега. И вот молодая трепетная зелень сплошь укрыла землю, даже обочины дорог, на которых, казалось, ничего и никогда не вырастет после танков. А теперь и на рубчатых оттисках гусениц пробились тоненькие шильца подорожника и в бомбовых воронках дружные всходы разнотравья. И уже по-другому рябит в глазах от придунайской равнины: повсюду ослепительно белеют абрикосовые рощи на свежезеленом поле. Едва потянет с юга низовой упругий ветер, как заструится по дорогам весенняя поземка — мириады лепестков, сорванных с деревьев.

Раиса Донец и Панна пришли проститься на могилу Веры: сегодня дивизия должна выступить дальше. Веру похоронили на высокой круче над рекой, как раз в тот день, когда полки были выведены из боя. Много осталось могил на долгом пути от самого Терека, но смерть младшего лейтенанта Ивиной произвела тяжелое впечатление на всех. То ли потому, что она не уступала в смелости любому храброму солдату; то ли от того, что случилось такое в конце войны; а может быть, объяснялось это тем, что все же редко в дивизии хоронили женщин.

Раиса и Панна нарвали по букету фиалок, положили их к подножию двухметрового металлического обелиска, постояли молча над холмиком уже черствеющей земли…

На обратном пути, недалеко от господского двора, занятого штабом, им встретилась машина, которой правил майор Зарицкий. Он торопился и проехал мимо, лишь горестно кивнув головой в знак благодарности за участие.

— Как он переживает, — сказала Рая.

Панна промолчала, сбоку глянув на нее. Она знала, что Раиса дружила с Верой еще с Кавказа, всячески опекала девушку по праву старшей и тоже была против ее увлечения Зарицким. И вот заговорила о нем с таким чувством. Смерть близких людей в корне меняет отношения между живыми.

— Все мечтал о сыне, — продолжала Рая. — Встретил меня как-то еще до наступления и битый час проговорил о том, какой у него будет сын…

Панна испытывала неловкость, не зная, как ей поддерживать этот разговор. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла, не имела права, наконец, рассуждать о чужих бедах.

На господском дворе царили спешка и суматоха перед маршем. Уже стояли наготове машины, доверху нагруженные штабным имуществом. Толпились возле машин офицеры, ординарцы, писаря. У всех было то повышенное, праздничное настроение, которое всегда сопутствует очередной смене командного пункта. И день был высоким, солнечным.

— Ну, я пойду к своим, Панна Михайловна, — приостановилась Рая.

— Будешь на КП, заходи обязательно.

— Спасибо, зайду.

Панна проводила ее грустным взглядом, пока она не затерялась среди солдат-связистов, и пошла в сторону крытых грузовиков медсанбата.

В оперативном отделении штаба собрались все. Генерал Бойченко шутил, довольный тем, что дивизия выводится из фронтового резерва. Последние дни он ходил сам не свои: и надо же было такому случиться, чтобы его полки бездельничали в никому не нужной обороне, когда главные силы армии продвинулись далеко вперед. Строев подтрунивал над ним, говоря, что о дивизии, наверное, позабыли в горячке наступления. Комдив сердито передергивал плечами, но каждый вечер шел советоваться с ним: что бы это все-таки значило, — бросить дивизию в тылу, поставив перед ней, для вида, странную задачу — обороняться на южном берегу Дуная. Помилуйте, против кого обороняться-то, если и там, на севере, за Дунаем, немцы поспешно отходят на Братиславу?

И вот сегодня утром был получен боевой приказ: оставить занимаемый рубеж и форсированным маршем двигаться в общем направлении на Дьер, к австрийской границе.

— Мы еще вполне успеем к ш а п о ч н о м у р а з б о р у, — сказал Строев, прочитав приказ.

— Теперь-то, может быть, — сказал Бойченко, пытливо посмотрев на заместителя. «Ишь ты, помолодел и будто вытянулся за это время, пока мы тут скучали. Молодожен! Кому война, а кому — медовый месяц», — подумал он, однако без обычного раздражения, с лукавством и мужской иронией.

Строев действительно выглядел бравым лейтенантом: пучки морщинок под глазами сделались короче, мельче, даже сквозная глубокая складка на высоком лбу стала уж не такой суровой. Всегда подтянутый, прямой и стройный, он был сейчас и по-юношески гибким, будто сбросил с плеч добрую половину лет. И все лицо его светилось той затаенной, застенчивой улыбкой, которая лучше всего угадывается в глазах.

— Разрешите снять телефон? — спросил генерала начальник штаба.

— Конечно, Дмитрий Павлович. Кому нужны теперь ваши телефоны? Снимайте и отправляйтесь. Полки выступили?

— Да, на марше.

— Меня не ждите, я вас догоню и перегоню.

— Слушаюсь, — Некипелов излишне четко козырнул и быстро вышел «командовать парадом», как говорил о нем комдив. И верно, через минуту долетел его тонкий, с трещинкой, но властный голос: «По машина-ам!»

Кажется, впервые дивизия никому не сдавала оборону, — солдаты просто-напросто оставили свои траншеи и землянки — на память венгерским мужичкам — и, сев на грузовики, помчались по широкой автостраде Будапешт — Вена.

Строев вел спецподразделения в хвосте колонны, растянувшейся до горизонта. На остановке в Дьере он пригласил к себе Панну, и дальше они поехали вдвоем на открытом виллисе, хотя Панна и не любила поездок на виду у всех. Ее утешало лишь сознание, что сейчас, во время этой сумасшедшей автомобильной гонки, мало кто обратит внимание на женщину в майорских погонах, сидящую рядом с полковником.

Строев правил сам. Она старалась не отвлекать его разговорами и лишь скупо отвечала на вопросы. Боковой южный ветер чуть не сорвал с Панны пилотку, она надела ее поглубже, до бровей, и откинулась на спинку, блаженствуя под апрельским солнцем. Ведь, право же, она самая счастливая женщина на свете! А уходила в науку, как в монастырь, чтобы полностью отрешиться от всего личного…

Строев мельком взглядывал на Панну: как похорошела, раскраснелась от ветра и от солнца. Он не удержался и сказал:

— Ты сегодня точно комсомолка.

Тогда Панна наклонилась за ветровым стеклом, будто кто-нибудь мог ее услышать, и спросила его тоном заговорщицы:

— А ты не разлюбишь меня, Иван?

— Нет, что ты?!

— Никогда? А у меня почему-то все время неспокойно на душе с тех пор, как мы встретились.

— Ты очень мнительная.

— Может быть.

— Скорей уж мне надо бояться, что ты разлюбишь старого солдата.

— Ах, ты вовсе не знаешь женщин.

— Тоже может быть.

— Ну, вот, мы и объяснились.

— Мы всю жизнь будем объясняться, до самой смерти.

— Осторожнее, ради бога, там скопление машин.

— Я вижу. — Он сбавил скорость и начал объезжать легковые автомобили, поругивая про себя шоферов, которые не п р и ж а л и с ь к правому кювету. У головной машины он увидел Шкодуновича, обогнул его виллис, чтобы дать дорогу своей колонне, и остановился.

Они поздоровались. А Панна, немного растерявшись, не знала, как ей быть: то ли оставаться в машине, то ли выйти — все же командир корпуса.

— Сидите, пожалуйста, — сказал Шкодунович и сам подошел к ней, представился с той редкой уже галантностью, которая свойственна разве лишь военным старой школы.

— Я знаю вас, — сказала Панна только для того, чтобы что-то сказать в ее неловком положении.

Комкор весь сверкал золотым шитьем и орденами, как на параде. «Любят наши генералы приодеться», — подумала Панна, не догадываясь о том, что у Шкодуновича сегодня праздник: его корпус снова был отмечен в последнем приказе Верховного Главнокомандующего. Она осторожно присматривалась к нему: открытое мягкое лицо, улыбчивые, умные глаза, слегка припухшие веки и крутые полудужья чуть сдвинутых бровей.

— Должен сказать вам, Панна Михайловна, что один наш общий знакомый неплохой портретист: именно такой и представлял я вас. — Шкодунович взял под руку Строева, и они отошли в сторонку.

Пока они говорили накоротке о своих делах, мимо виллиса прогуливались, вроде бы от нечего делать, офицеры из штаба корпуса. Панна, конечно, понимала, что каждому из них надо обязательно взглянуть, что это там за особа такая, с которой любезно разговаривал генерал, и, чувствуя себя как на смотринах, она положила на колени строевский планшет и уткнулась в карту, лишь бы только не встречаться с оценивающими взглядами…

— До свидания, Панна Михайловна! — громко сказал Шкодунович.

Она подняла голову: он уже прощался со Строевым у машины.

— Всего хорошего вам, товарищ генерал.

— Теперь до встречи в новом царстве-государстве!

Он озорно притянул к себе Строева, будто собираясь померяться силенками, полуобнял его одной рукой и так же озорно, по-свойски, оттолкнул его — ни пуха, ни пера! Мужская дружба всегда удивляла Панну своим сердечным постоянством.

Виллис тронулся. И опять тугой, порывистый ветер, жарко горящий флажок на радиаторе, мелодичный звон в ушах, слезы на ресницах от шального ветра и такое настроение, что, кажется, вот все и кончилось и нет больше войны на белом свете, кипенно-белом от цветущих вокруг садов.