Лирика и сатира

Во дворце толедском трубы

Зазывают всех у входа,

Собираются на диспут

Толпы пестрые народа.

То не рыцарская схватка,

Где блестит оружье часто,

Здесь копьем послужит слово

Заостренное схоласта.

Не сойдутся в этой битве

Молодые паладины,

Здесь противниками будут

Капуцины[48] и раввины.

Капюшоны и ермолки

Лихо носят забияки,

Вместо рыцарской одежды —

Власяницы, лапсердаки.

Бог ли это настоящий?

Бог единый, грозный, старый,

Чей на диспуте защитник

Реб Иуда из Наварры?

Или бог другой, трехликий,

Милосердный, христианский

Чей защитник брат Иосиф,

Настоятель францисканский?

Мощной цепью доказательств,

Силой многих аргументов,

И цитатами — конечно,

Из бесспорных документов —

Хочет каждый из героев

Всех врагов обезоружить,

Доведеньем до абсурда

Сущность бога обнаружить.

Решено, что тот, который

Будет в споре побежденным,

Тот религию другую

Должен счесть своим законом.

Иль крещение приемлют

Иудеи в назиданье,

Иль, напротив, францисканцев

Ожидает обрезанье.

Каждый вождь пришел со свитой!

С ним одиннадцать, — готовых

Разделить судьбу в победе

Иль в лишениях суровых.

Убежденные в успехе

И в своем священном деле,

Францисканцы для евреев

Приготовили купели,

Держат дымные кадила

И в воде кропила мочат…

Их враги ножи готовят,

О точильный камень точат.

Обе партии на месте;

Переполненная зала

Оживленно суетится

В ожидании сигнала.

Под навесом золоченым

Короля сверкает ложа.

Там король и королева,

Что на девочку похожа.

Носик вздернут по-французски,

Все движения невинны,

И лукавы, и смеются

Уст волшебные рубины.

Будь же ты хранима богом,

О, цветок благословенный…

Пересажена, бедняжка,

С берегов веселой Сены

Ты сюда на эту землю,

Где ты сделалась испанкой.

Бланш Бурбон[49] звалась ты дома,

Здесь зовешься донной Бланкой.

Короля же имя — Педро[50]

С прибавлением Жестокий

Но сегодня, как на счастье,

Спят в душе его пороки.

Он любезен и приятен

В эти редкие моменты,

Даже маврам и евреям

Рассыпает комплименты.

Господам без крайней плоти

Он доверился всецело:

И войска им предоставил,

И финансовое дело.

Вот во-всю гремят литавры,

Трубы громко возвещают,

Что духовный поединок

Два атлета начинают.

Францисканец гнев священный

Здесь обрушивает первый, —

То звучит трубою голос,

То елеем мажет нервы.

И во имя трех единых:

Духа, и отца, и сына

Заклинает францисканец

«Семя Якова» — раввина.

Ибо часто так бывает,

Что, немало бед содеяв,

Черти прячутся охотно

В теле хитрых иудеев.

Чтоб изгнать такого чорта,

Поступает он сурово:

Применяет заклинанья

И науку богослова.

Про единого в трех ликах

Он рассказывает много, —

Как три светлых ипостаси

Одного являют бога.

Это тайна, но открыта

Лишь тому она, который

За предел рассудка может

Обращать блаженно взоры.

Говорит он о рожденья

Вифлеемского дитяти,

Говорит он о Марии

И о девственном зачатьи,

Как потом лежал младенец

В яслях, словно в колыбели,

Как бычок с коровкой тут же

У господних яслей млели,

Как от Иродовой казни

Иисус бежал в Египет,

Как позднее горький кубок

Крестной смерти был им выпит,

Как при Понтии Пилате

Подписали осужденье

Под влияньем фарисеев

И евреев, без сомненья.

Говорит монах про бога,

Что не медля гроб оставил,

И на третий день блаженно

Чуть свой на небо направил.

Но когда настанет время,

Он на землю возвратится,

И никто, никто из смертных

От суда не уклонится.

«О, дрожите, иудеи!..—

Говорит монах. — Не вы ли

Бога нашего бичами

Бессердечно погубили?

Вы убийцы, иудеи,

О народ — жестокий мститель!

Тот, кто вами был замучен,

К нам явился как спаситель.

Ты, народ еврейский, — плевел,

И в тебе ютятся бесы.

А твои тела — обитель,

Где свершают черти мессы».

Так сказал Фома Аквинский[51],

Он недаром «бык ученья»,

Как зовут его за то, что

Он лампада просвещенья.

О евреи, вы — гиены,

Кровожадные волчицы,

Разрываете могилу

Чтобы трупом насладиться.

О евреи — павианы

И сычи ночного мира,

Вы страшнее носорогов,

Вы подобие вампира.

Вы мышей летучих стаи,

Вы вороны и химеры,

Филины и василиски,

Тварь ночная, изуверы.

Вы гадюки и медянки,

Жабы, крысы, совы, змеи!

Гнев господен, без сомненья,

Покарает вас, злодеи!

Но, быть может, вы решите

Обрести спасенье ныне,

И ОТ злобной синагоги

Обратитесь вдруг к святыне,

Где собор любви обильной

И отеческих объятии,

Где святые благовонный

Льют источник благодати,

Там вы головы склоните,

Отрешась от злобы старой,

И с сердец сотрите плесень,

Угрожающую карой.

Вы внемлите гласу бога,

Не к себе ль зовет он разве?

На груди Христа забудьте

О своей греховной язве.

Наш Христос — любви обитель.

Он подобие барашка, —

Чтоб грехи простились наши,

На кресте страдал он тяжко.

Наш Христос — любви обитель,

Иисусом он зовется,

И его святая кротость

Нам всегда передается.

Потому мы тоже кротки,

Добродушны и спокойны,

По примеру Иисуса

Ненавидим даже войны.

Попадем за то на небо,

Чистых ангелов белее,

Будем там бродить блаженно

И в руках держать лилеи.

Вместо грубой власяницы

Мы надеть на небе рады

Из парчи, муслина, шелка

Разноцветные наряды.

Вместо плеши — будут кудри

Золотые лихо виться,

Девы райские их будут

Заплетать и веселиться.

Там и винные бокалы

В увеличенном объеме,

А не маленькие рюмки,

Что мы видим в каждом доме.

Но зато гораздо меньше

Будут там красавиц губки, —

Райских женщин, что витают,

Как небесные голубки.

Будем радостно смеяться,

Будем пить вино, целуя,

Проводить так будем вечность,

Славя бога: «Аллилуя!»

Кончил он. И вот монахи,

Все сомнения рассеяв,

Тащат весело купели

Для крещенья иудеев.

Но, полны водобоязни,

Не хотят евреи кары —

Для ответной вышел речи

Реб Иуда из Наварры:

«Чтоб в моей душе бесплодной

Возрастить христову розу,

Ты свалил, как удобренье,

Кучу брани и навозу.

Каждый следует методе,

Им изученной где-либо…

Я бранить тебя не буду,

Я скажу тебе спасибо.

«Триединое ученье» —

Это наше вам наследство:

Мы ведь правило тройное

Изучаем с малолетства.

Что в едином боге трое,

Только три слились персоны —

Очень скромно, потому что

Их у древних — легионы.

Не знаком я с вашим богом,

Что Христом зовете. Вместе

Также девственную матерь

Не имею знать я чести.

Я жалею, что однажды —

Было то во время оно —

Бог ваш в Иерусалиме

Был наказан незаконно.

Но евреи ли убили,—

Доказать трудненько стало,

Так как corpus’a delicti[52]

Уж на третий день не стало.

Что родня он с нашим богом —

Это плод досужих сплетен,

Потому что мне известно:

Наш — решительно бездетен.

Наш не умер жалкой смертью

Угнетенного ягненка,

Он у нас не филантропии,

Не подобие ребенка.

Богу нашему неведом

Путь прощенья и смиренья,

Ибо он суровый бог,

Бог суровый отомщенья.

Громы божеского гнева

Поражают неизменно,

За грехи отцов карают

До десятого колена.

Бог наш — это бог живущий,

И притом не быстротечно,

А в широких сводах неба

Проживает он извечно.

Бог наш — бог здоровый также,

А не миф какой-то шаткий,

Словно тени у Коцита[53]

Или тонкие облатки[54].

Бог силен. В руках он держит

Солнце, месяц, неба своды,

Только двинет он бровями,

Троны гибнут, мрут народы.

С силой бога не сравнится, —

Как поет Давид[55], — земное;

Для него — лишь прах ничтожный

Вся земля, не что иное.

Любит музыку наш бог,

Также пением доволен,

Но как хрюканье ему

Звон противен колоколен.

В море есть Левиафан[56]

Так зовется рыба бога,

Каждый день играет с ней

Наш великий бог немного.

Только в день девятый Аба[57],

День разрушенного храма,

Не играет бог наш с рыбой,

А молчит весь день упрямо.

Целых сто локтей длина

Этого Левиафана,

Толще дуба плавники,

Хвост его, что кедр Ливана.

Мясо рыбы деликатно

И нежнее черепахи.

В судный день к столу попросит

Бог наш всех, кто жил во страхе.

Обращенные, святые,

Также праведные люди

С удовольствием увидят

Рыбу божию на блюде —

В белом соусе пикантном,

Также в винном, полном лука,

Приготовленную пряно,

Ну, совсем как с перцем щука.

В остром соусе, под луком

Редька светит, как улыбка…

Я ручаюсь, брат Иосиф,

Что тебе по вкусу рыбка…

Бог недурно варит, — верь,

Я обманывать не стану;

Откажись от веры предков,

Приобщись к Левиафану».

Так раввин приятно, сладко

Говорит, смакуя слово,

И евреи, взвыв от счастья,

За ножи схватились снова,

Чтобы с вражескою плотью

Здесь покончить поскорее,

В этом дивном поединке

Это — нужные трофеи.

Но, держась за веру предков

И за плоть, конечно, тоже,

Не хотят никак монахи

Потерять кусочек кожи.

За раввином — францисканец

Вновь завел язык трескучий:

Слово каждое — не слово,

А ночной сосуд пахучий.

Отвечает реб Иуда,

Весь трясясь от оскорбленья,

Но, хотя пылает сердце,

Он хранит еще терпенье.

Он ссылается на Мишну[58],

Комментарии, трактаты,

Также он из Таусфес-Ионтоф[59]

Позаимствовал цитаты.

Но что слышит бедный рабби

От монаха-святотатца?!

Тот сказал, что «Таусфес-Ионтоф

Может к чорту убираться!»

«Все вы слышите, о боже!»

И, не выдержавши тона,

Потеряв терпенье, рабби

Восклицает возмущенно:

«Таусфес-Ионтоф не годится?

Из себя совсем я выйду!

Отомсти ж ему, господь мой,

Покарай же за обиду!

Ибо Таусфес-Ионтоф, боже, —

Это ты… И святотатца

Накажи своей рукою,

Чтобы богом оказаться!

Пусть разверзнется под ним

Бездна, в глуби пламенея,

Как ты, боже, сокрушил

Богохульного Корея[60].

Грянь своим отборным громом,

Защити ты нашу веру;

Для Содома и Гоморры

Ты нашел смолу и серу!

Покарай же капуцина, —

Фараона ведь пришиб ты,

Что за нами гнался, мы же

Удирали из Египта.

Ведь стотысячное войско

За царем шло из Мицраим[61]

В латах, с острыми мечами

В ужасающих ядаим[62].

Ты, господь, тогда простер

Длань свою, и войско вскоре

С фараоном утонуло,

Как котята, в Красном море;

Порази же капуцинов,

Покажи им в назиданье,

Что святого гнева громы —

Не пустое грохотанье.

И победную хвалу

Воспою тебе сначала,

Буду я, как Мириам[63],

Танцовать и бить в кимвалы».

А монах вскочил, и льются

Вновь проклятий лютых реки:

«Пусть тебя господь погубит,

Осужденного навеки.

Ненавижу ваших бесов

От велика и до мала:

Люцифера, Вельзевула,

Астарота, Белиала[64].

Не боюсь твоих я духов.

Темной стаи оголтелой; —

Ведь во мне сам Иисус,

Я его отведал тела.

И вкусней Левиафана

Аромат христовой крови;

А твою подливку с луком,

Верно, дьявол приготовил.

Ах, взамен подобных споров

Я б на углях раскаленных

Закоптил бы и поджарил

Всех евреев прокаженных».

Затянулся этот диспут,

И кипит людская злоба,

И борцы бранятся, воют,

И шипят и стонут оба.

Бесконечно длинен диспут,

Целый день идет упрямо,

Очень публика устала,

И ужасно преют дамы.

Двор томится в нетерпении,

Кое-кто уже зевает,

И красотку-королеву

Муж тихонько вопрошает:

«Вы скажите ваше мненье

О сцепившихся героях, —

Капуцина иль раввина

Предпочтете из обоих?»

Донна Бланка смотрит вяло,

Гладит пальцем лобик нежный,

После краткого раздумья

Отвечает безмятежно:

«Я не знаю, кто тут прав —

Пусть другие то решают,

Но раввин и капуцин

Одинаково воняют».