Лирика и сатира

Слышишь, пенье скрипок льется,

Контрабас гудит ворчливый?

Видишь, в легкой пляске вьется

Рой красавиц шаловливый?

«Друг любезный, что с тобою?

Ты глухой или незрячий?

Стадо вижу я свиное,

Визг я слышу поросячий».

Не рога ль запели в чаще?

Слышишь, трубят звероловы!

Вот один копьем блестящим

Гонит вепрей из дубровы.

«Друг ты мой, рехнуться надо,

Чтобы спутать рог с волынкой!

Там, гоня свиное стадо,

Свинопас идет с дубинкой».

Слышишь, хор гремит над нами, —

Мудрость божью прославляя,

Плещут радостно крылами

Херувимы в кущах рая.

«Херувимы? В кущах рая?

Это гуси пред тобою!

Их мальчишка, распевая,

Гонит палкой к водопою».

Слышишь, колокол в селеньи?

Звон воскресный, звон чудесный!

Вот к молебну, в умиленьи,

Весь народ спешит окрестный.

«Разве то звонят во храме?

Разве, друг мой, это люди?

То коровы с бубенцами

Не спеша бредут к запруде».

Видишь, к нам летит по лугу

Кто-то в праздничном уборе.

Узнаешь мою подругу?

Сколько счастья в нежном взоре!

«Ты вгляделся бы сначала!

То лесничиха седая

С костылем проковыляла,

Спотыкаясь и хромая».

Видно, ты решил глумиться,

Милый друг, над фантазером.

Этот мир, что в нем таится,

Ты считаешь также вздором?

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна,

И дремлет качаясь, и снегом сыпучим

Одета как ризой она.

И снится ей все, что в пустыне далекой —

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

Немолчно звенели кругом соловьи,

И солнце смеялось, и липа цвела,

И ты приняла поцелуи мои,

И трепетно к сердцу меня привлекла.

Пророчил вьюгу вороний грай,

Луч солнца угрюмо глядел с высоты,

И мы равнодушно сказали: «Прощай!»

И с вежливой миной откланялась ты.

Как призрак забытый, из гроба

Встает былое мое —

Напоминает, как жил я

Когда-то близ нее.

По городу бледный, печальный

Бродил я, как в полусне,

И люди с удивленьем

В лицо глядели мне.

Ночами было лучше:

На улицах — ни души.

Лишь я с моею тенью

Брожу в пустынной тиши.

Вот мост перехожу я,

Шаги мои гулко звучат.

Луна мне вслед из тучи

Бросает хмурый взгляд.

И вот твой дом, и снова

Гляжу на твое окно.

А сердце так томится,

Так замирает оно!

В окне я часто видел

Неясную тень твою.

Ты знала, что я возле дома,

Как изваянье, стою.

Они меня истерзали

И сделали смерти бледней,

Одни — своею любовью,

Другие — враждою своей.

Они мне хлеб отравили,

Давали мне яду с водой,

Одни — своею любовью,

Другие — своею враждой.

Но та, от которой всех больше

Душа и доныне больна,

Мне зла никогда не желала,

И меня не любила она.

Покуда я медлил, вздыхал и мечтал,

Бродил на чужбине и тайно страдал,

Устав дожидаться меня наконец,

Моя дорогая пошла под ненец,

И стала жить в любви да в совете

С глупейшим из всех дураков на свете.

Моя дорогая чиста и неясна,

Царит в моем сердце и в мыслях она.

Пионы щечки, фиалки глазки,—

Мы жить могли бы точно в сказке,

Но я прозевал мое счастье, друзья,

И в этом глупейшая глупость моя.

Пока излизал я вам скорбь и печали,

Вы все, безнадежно зевая, молчали,

Но только я в рифмах заворковал,

Наговорили вы кучу похвал.

Надев сюртучки побогаче,

Гуляют мещане в лесу,

Резвятся в восторге телячьем

И славят природы красу.

И тонут в блаженстве их души;

Цветет романтически дол!

И слышат, развесивши уши,

Как в чаще щебечет щегол.

А мне хорошо в отдаленье,

Я окна завешу сукном:

Бывает порой, привиденья

Меня посещают и днем.

Приходит любовь былая,

Встает из забытых дней,

Садится ко мне рыдая,

И я рыдаю с ней.

Сырая полночь. Буря.

Деревья скрипят на ветру.

Я, в плащ закутавшись, еду

Один в глухом бору.

И мчатся мечты предо мною,

Опережают коня, —

Как будто на крыльях воздушных

К любимой уносят Меня.

Собаки лают. Слуги

Спешат со свечами во двор.

Взбегаю по лестнице вихрем,

Бряцая сталью шпор.

В благоуханном покое

Мерцанье теплых огней, —

И я бросаюсь в объятья

Возлюбленной моей.

А ветер свистит в деревьях,

И дуб говорит седой:

«Куда ты, глупый всадник,

С твоей безумной мечтой?»

В этой жизни слишком темной

Светлый образ был со мной;

Светлый образ помутился,

Поглощен я тьмой ночной.

Трусят маленькие дети,

Если их застигнет ночь;

Дети страхи полуночи

Громкой песней гонят прочь.

Так и я, ребенок странный,

Песнь мою пою впотьмах;

Незатейливая песня,

Но зато разгонит страх.

Не знаю, что стало со мною,

Печалью душа смущена.

Мне все не дает покою

Старинная сказка одна.

Прохладен воздух, темнеет,

И Рейн уснул во мгле.

Последним лучом пламенеет

Закат на прибрежной скале.

Там девушка, песнь распевая,

Сидит на вершине крутой.

Одежда на ней золотая,

И гребень в руке — золотой.

И кос ее золото вьется,

И чешет их гребнем она,

И песня волшебная льется,

Неведомой силы полна.

Безумной охвачен тоскою,

Гребец не глядит на волну,

Не видит скалы пред собою —

Он смотрит туда, в вышину.

Я знаю, река, свирепея,

Навеки сомкнется над ним,

И это все Лорелея

Сделала пеньем своим.

Печаль, печаль в моем сердце,

А май расцветает кругом!

Стою под липой зеленой,

На старом валу крепостном.

Внизу канал обводный

На солнце ярко блестит.

Мальчишка едет в лодке,

Закинул лесу — и свистит.

На том берегу пестреют,

Как разноцветный узор,

Дома, сады и люди,

Луга, и коровы, и бор.

Служанки белье полощут,

Звенят их голоса.

Бормочет мельница глухо,

Алмазы летят с колеса.

А там — караульная будка

Под башней стоит у ворот,

И парень в красном мундире

Шагает взад и вперед.

Своим ружьем он играет,

Горит на солнце ружье.

Вот вскинул, вот взял на мушку, —

Стреляй же в сердце мое!

Когда мне семью моей милой

Случилось в пути повстречать,

Все были так искренно рады, —

Отец, и сестренка, и мать.

Спросили, как мне живется

И как родные живут.

Сказали, что я все такой же

И только бледен и худ.

И я расспросил — о кузинах,

О тетках, о скучной родне,

О песике, лаявшим звонко,

Который так нравился мне.

И после о ней, о замужней

Спросил невзначай: где она?

И дружески мне сообщили:

Родить через месяц должна.

И дружески я поздравлял их,

И я передал ей привет,

И я пожелал ей здоровья

И счастья на много лет.

«А песик, — вскричала сестренка, —

Большим и злющим стал,

Его утопили в Рейне,

А то бы он всех искусал».

В малютке с возлюбленной сходство,

Я тот же смех узнаю

И те же глаза голубые,

Что жизнь загубили мою.

Красавица рыбачка,

Причаливай сюда!

Сядь возле меня, поболтаем,

Ну что ты робеешь всегда?

Не бойся, дай мне руку,

Склонись на сердце ко мне.

Ты в море привыкла вверяться

Изменчивой бурной волне.

А в сердце моем, как в море,

И ветер поет и волна,

И много прекрасных жемчужин

Таит его глубина.

Мы возле рыбацкой лачуги

Сидели вечерней порой.

Уже темнело море,

Вставал туман сырой.

Вот огонек блестящий

На маяке зажгли,

И снова белый парус

Приметили мы вдали.

Мы толковали о бурях,

О том, как мореход

Меж радостью и страхом,

Меж небом и морем живет, —

О юге, о севере снежном,

О зное дальних степей,

О странных, чуждых нравах

Чужих, далеких людей.

Над Гангом звон и щебет,

Гигантский лес цветет,

Пред лотосом клонит колени

Прекрасный, кроткий народ.

В Лапландии грязный народец —

Нос плоский, рост мал, жабий рот, —

Сидит у огня, варит рыбу,

И квакает, и орет.

Задумавшись, девушки смолкли.

И мы замолчали давно…

А парус пропал во мраке,

Стало совсем темно.

В серый плащ укрылись боги,

Спят, ленивцы, непробудно,

И храпят, и дела нет им,

Что швыряет буря судно.

А ведь правда, будет буря,—

Вот скорлупке нашей горе!

Не взнуздаешь этот ветер,

Не удержишь это море!

Ну и пусть рычит и воет,

Пусть ревет хоть всю дорогу.

Завернусь я в плащ мой верный

И усну подобно богу.

Сердитый ветер надел штаны.

Свои штаны водяные,

Он волны хлещет, а волны черны. —

Бегут и ревут, как шальные.

Потопом обрушился весь небосвод,

Гуляет шторм на просторе.

Вот-вот старуха-ночь зальет,

Затопит старое море!

О снасти чайка бьется крылом,

Дрожит и спрятаться хочет,

И хрипло кричит, — колдовским языком

Несчастье нам пророчит.

Играет шторм плясовую,

Гудит и свистит, и поет.

Эй, как танцует кораблик!

Веселье всю ночь напролет.

А море — точно взбесилось,

Волну громоздит за волной,

Здесь черной разверзнется бездной,

Там вздыбится белой стеной.

В каютах блюют и бранятся,

И молятся, — ну и содом!

Мечтаю, держась за мачту:

Попасть бы скорее в свой дом!

На пасмурном горизонте,

Как призрак из глуби вод,

Ощеренный башнями город

Во мгле вечерней встает.

Под резким ветром барашки

Бегут по свинцовой реке.

Печально веслами плещет

Гребец в моем челноке

Прощаясь, вспыхнуло солнце,

И хмурый луч осветил

То место, где все потерял я,

О чем мечтал и грустил.

Когда твоим переулком

Пройти случается мне,

Я радуюсь, дорогая,

Тебя увидев в окне.

За мной ты большими глазами

С немым удивленьем следишь:

«Скажи, незнакомец, кто ты?

О чем ты всегда грустишь?»

Дитя, я поэт немецкий,

Известный в немецкой стране.

Кто знает великих поэтов,

Тот знает и обо мне.

И многие вместе со мною

Грустят в немецкой стране.

Кто знает великое горе,

Тот знает, как горько мне.

Беззвездно черное небо,

А ветер так и ревет.

В лесу, средь шумящих деревьев,

Брожу я взад и вперед.

Вон старый охотничий домик.

В окошке еще светло,

Но нынче туда не пойду я, —

Там все вверх дном пошло.

Слепая бабушка в кресле

Молча сидит у окна.

Сидит точно каменный идол,

Недвижна и страшна.

А сын лесничего рыжий,

Ругаясь, шагает кругом,

Зубами скрежещет и злобно

Грозит кому-то ружьем.

Красавица-дочка за прялкой

Не видит пряжи от слез.

К ногам ее с тихим визгом

Жмется отцовский пес.

Рождается жизнь, умирает,

Приходят, уходят года,

И только одна в моем сердце

Любовь не умрет никогда.

Хоть раз бы тебя увидеть

И пасть к твоим ногам,

И тихо шепнуть, умирая:

«Я вас люблю, Madame!»

Приснилось мне, что я сам бог,

Держащий свод широкий,

И славят ангелы мои

Рифмованные строки.

И объедаюсь я, как бог,

Небесными сластями,

Ликеры редкостные пью,

Покончивши с долгами.

Но мне тоскливо без земли,

Как будто я за бортом,

Не будь я милосердный бог,

Я сделался бы чортом.

«Эй, ты, архангел Гавриил,

Возьми-ка в руки ноги,

Эвгена[2], друга моего,

Тащи в мои чертоги.

Его за книгой не ищи,

Отправься лучше к даме:

У «Фрейлен Мейер»[3] он сидит

Охотнее, чем в храме».

Архангел крылья развернул,

Полет к земле направил,

Схвативши друга моего,

Ко мне его доставил.

«Ну, что ты скажешь про меня,

Что сделался я богом?

Недаром в юности моей

Я так мечтал о многом.

Я чудеса творю, что день,

В капризе прихотливом.

Сегодня, например, Берлин

Я сделаю счастливым.

Раскрою камни мостовой

Рукою чудотворной,

И в каждом камне пусть лежит

По устрице отборной.

С небес польет лимонный сок,

Как будто над бассейном,

Упиться сможете вы все

Из сточных ям рейнвейном.

Берлинцы — мастера пожрать,

И в счастии непрочном

Бегут судейские чины

К канавам водосточным.

Поэты все благодарят

За пищу даровую,

А лейтенанты-молодцы,

Знай, лижут мостовую.

Да, лейтенанты — молодцы,

И даже юнкер знает,

Что каждый день таких чудес

На свете не бывает.

Когда лежу я в постели,

Под кровом тьмы ночной,

Твой нежный кроткий образ

Сияет предо мной.

И, лишь глаза закрою,

Дремотой унесен,

Я вижу вновь твой образ,

Прокравшийся в мой сон.

И даже утро не в силах

Развеять волшебство,

Я где-то в недрах сердца

Весь день ношу его.

Бесплодно голову ломал я,

Мечтал и думал — ночи и дни.

Но вдруг твои глаза увидел,

И мне подсказали решенье они.

Останусь там, где глаза твои светят, —

Их взор так нежен и глубок!

Что я любить ещё раз буду,

Я и подумать бы не мог.

Мне снилось: печальные звезды взошли,

Печален месяц двурогий.

К возлюбленной, чуть не на край земли,

Плыву я воздушной дорогой.

И вот ее дом, ее двери порог,

И к лесенке лбом я прижался,

Которой часто ее башмачок

И шлейф ее касался.

А ночь длинна, а ночь холодна,

И так холодны ступени!

Мне чудилось: кто-то глядит из окна

Подобно призрачной тени.

Они любили друг друга,

Но встреч избегали всегда.

Они истомились любовью,

Но их разделяла вражда.

Они разошлись, и во сне лишь

Им видеться было дано,

И сами они не знали,

Что умерли оба давно.

Довольно! Пора мне забыть этот вздор,

Пора мне вернуться к рассудку!

Довольно с тобой, как искусный актер,

Я драму разыгрывал в шутку!

Расписаны были кулисы пестро,

Я так декламировал страстно,

И мантии блеск, и на шляпе перо,

И чувства — все было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,

Хоть нет театрального хламу —

Доселе болит еще сердце мое,

Как будто играю я драму!

И что я поддельною болью считал,

То боль оказалась живая…

О боже! Я, раненный насмерть, играл,

Гладиатора смерть представляя.

Вчера мне любимая снилась,

Печальна, бледна и худа.

Глаза и щеки запали,

Былой красоты ни следа.

Она вела ребенка,

Другого несла на руках.

В походке, в лице и в движеньях —

Униженность, горе и страх.

Я шел за ней через площадь,

Окликнул ее за углом,

И взгляд ее встретил, и тихо

И горько сказал ей: «Пойдем!

Ты так больна и несчастна,

Пойдем же со мною в мой дом.

Тебя окружу я заботой,

Своим прокормлю трудом.

Детей твоих выведу в люди,

Тебя ж до последнего дня

Буду беречь и лелеять,

Ведь ты как дитя у меня.

И верь, докучать я не стану,

Любви не буду молить.

А если умрешь, на могилу

Приду я слезы лить».

Тот, кто любит в первый раз,

Хоть несчастливо, тот — бог,

А кто любит во второй

Безнадежно, тот — дурак.

Я дурак такой: люблю я

Без надежды вновь. Смеются

Солнце, месяц, звезды; с ними

Я смеюсь и умираю.

Давали советы и наставленья

И выражали свое восхищенье,

Говорили, чтоб только я подождал,

Каждый протекцию мне обещал.

Но при всей их протекции, однако,

Сдох бы от голода я, как собака,

Если б один добряк не спас.

Он за меня взялся тотчас.

Вот добряк! За мною он в оба.

Я не забуду ею до гроба.

Жаль, — но обнять мне его никак,

Потому что я сам этот добряк.

И если ты станешь моею женой,

Все кумушки лопнут от злости.

Я жизнь обращу тебе в праздник сплошной:

Подарки, театры и гости!

Ругай меня, бей — на все я готов,

Мы брань прекратим поцелуем.

Но если моих не похвалишь стихов,

Запомни: развод неминуем.

Дождь, ветер — ну что за погода!

И кажется, снег ко всему.

Сижу и гляжу в окошко,

В сырую осеннюю тьму.

Один огонек мерцает,

Колеблясь во мраке плывет,

Я вижу, там соседка

Шагает с фонариком вброд.

Купила, наверное, в лавке

Яиц и масла, муки

И хочет старшей дочке

Назавтра спечь пироги.

Та, сонно щурясь на лампу,

Сидит в качалке одна.

Закрыла нежный румянец

Волос золотая волна.

Как из тучи светит месяц

В темносиней вышине,

Так одно воспоминанье

Где-то в сердце светит мне.

Мы на палубе сидели,

Гордо плыл нарядный бот.

Над широким, вольным Рейном

Рдел закатом небосвод.

Я у ног прекрасной дамы,

Зачарованный, сидел.

На щеках ее румянцем

Яркий луч зари блестел.

Волны рдели, струны пели,

Вторил арфам звонкий хор.

Шире сердце раскрывалось,

Выше синий влек простор.

Горы, замки, лес и долы

Мимо плыли, как во сне,

И в глазах ее прекрасных

Это все сияло мне.

Ты красива, ты богата,

Ты хозяйственна притом.

В лучшем виде хлев и погреб,

В лучшем виде двор и дом.

Сад подчищен и подстрижен,

Всюду польза и доход.

Прошлогодняя солома

У тебя в постель идет.

Но ни губ, ни сердца к делу

Ты, красотка, не приткнешь,

И кровати половина

Пропадает ни за грош.

Девица, стоя у моря,

Вздыхала сто раз подряд,

Такое внушал ей горе

Солнечный закат.

Девица, будьте спокойней,

Не стоит об этом вздыхать;

Вот здесь оно спереди тонет

И всходит сзади опять.

Вот сосед мой, дон Энрикец,

Саламанкских дам губитель.

Только стенка отделяет

От меня его обитель.

Днем гуляет он, красоток

Обжигая гордым взглядом.

Вьется ус, бряцают шпоры,

И бегут собаки рядом.

Но в прохладный час вечерний

Он сидит, мечтая, дома,

И в руках его — гитара,

И в душе его — истома.

И как хватит он по струнам,

Как задаст им, бедным, жару!..

Чтоб тебе холеру в брюхо

За твой голос и гитару!