Лишь одна музыка

6.12

Скопления свай очерчивают полосы движения по лагуне, как пучки спаржи. Кипарисы обитают на острове мертвых, заселенном знаменитостями, как и большое кладбище в Вене. Неподвижная пена пятнает серую воду. Я смотрю назад на зелено-черную бахрому Венеции. Так скоро, так скоро — уже воскресенье.

Длинная и серая башня маяка украшена фризом с Пьетой. Мы проплываем под разбитыми окнами фабрики, потом выплываем в ничем не примечательную мелкую лагуну.

Аэропорт слева. Какой маленький тот самолет; и она тут будет через два дня, она — совсем маленькая в воздухе; и с ней ее губы, ее глаза, ее руки, ее ноги, ее грудь, ее душа, ее плечи, ее волосы, ее пальцы на ногах, ее голос, все быстро удаляется; и в багажном отделении синяя фарфоровая лягушка, которую я ей еще не подарил.

Низкий прилив? Чайки сидят на грязевых отмелях малярийной лагуны, вход в которую обозначен накренившимися башнями. А вот: слева на отмели человек с усилием орудует палкой и чем-то белым. Что он делает с таким напряжением? Нам это интересно? А теперь мы шипим и пыхтим между островами. И вот мы там.

Все пассажиры сошли на Маццорбо. Что мы вдвоем делаем в восемь утра на Торчелло? На двух красных скамейках сидят две серые в полоску кошки.

Мы идем вдоль помойно-серого канала. Прохладный ветерок. Сладко поют птицы, далеко кукарекают петухи, чихает вхолостую мотор. Мы идем вдоль кирпичной стены с кладкой ромбиками. Виииии-виииии-виииии-виииии-виииии-чак-чак-чак-чак. Ничего из этого она не может слышать. Но она может видеть виноград и фиги, маки, темные розы перед гостиницей; она может видеть лающую собаку, хвост у собаки торчком, глаза в ярости. Толстая, откормленная собака на трех лапах, почему ты рычишь? Ты нюхаешь, писаешь, бежишь рядом с нами, неловко вспрыгиваешь на мост Дьявола. Пропусти нас, позволь нам полюбоваться этими деревьями с их серебристо-белыми листьями. Не бойся, покоя мы не нарушим. Чак-чак-чак. Виииии.

Покой в церквушке Санта-Фоска. Она преклоняет колени в тишине. Я сижу в граде звуков. Маленький толстый священник в черном вытирает лоб под белым венчиком волос. Старый служка устало держит оранжевую сумку. Пожертвования этой недели пересыпаются в сумку из ящиков, по очереди. Деньги, деньги, роскошные лиры: монеты сыпятся внутрь, и отдельный звук купюр, перемешанных с ними, закрывание ящиков, перестановки и шарканье; и поверх всего — птичье пение, такое выразительное, и мотор, мягко гудящий в отдалении, через открытую дверь.

Священник кашляет, преклоняет колени перед мамоной в проходе, спиной к Христу. Это деревянный ящик для пожертвований, на подставке. Мне неспокойно, я поднимаюсь; слева от алтаря — Мария, увенчанная двенадцатью звездами с миниатюрными электрическими лампочками внутри, держит младенца. Он хороший ребенок, он не ухмыляется, как некоторые, знающие про себя, что являются светом мира. Справа — коленопреклоненный мужчина в уповании перед благосклонным Богом; молоток и другие орудия его труда лежат рядом, и виден только его подбородок, голова повернута вверх, закрытая воздетыми в молитве руками.

Она зажигает две свечи и смотрит на меня. Я секунду сомневаюсь и тоже зажигаю свечу.

Мы выходим наружу, на солнечный свет, и через какое-то время входим в собор.