Литератор

Письма К. Ю. Стравинской помещены в моей книге «Письменный стол». Я глубоко ценил ее оригинальный ум, редкую наблюдательность и искусство писать письма, в наше время давно исчезнувшее. Эпистолярный жанр, который так ценят историки и который в девятнадцатом веке составлял предмет глубоких исследований, к сожалению, совсем не характерен для нашей сдержанной, деловой эпохи. Но что бы делали, скажем, исследователи Чехова без двенадцати томов его писем? Я был благодарен Ксении Юрьевне за то, что она возродила этот почти исчезнувший жанр, которым сам, к сожалению, владею бесконечно слабее, чем она.

30. VI—1969

Дорогая Ксения Юрьевна.

Спасибо за Ваше милое письмо, за все, что Вы написали мне о хороших людях, показавших мне Институт. Мне совестно Вас затруднять, но если бы еще узнать названия инструментов, не клавишных, а тех странных вставленных один в другой горшочков, о которых можно подумать все что угодно, кроме того, что они представляют собою музыкальный инструмент.

Как жаль, что я не видел рукописи Моцарта и Бетховена и альбом Глинки! Но еще один важный вопрос: правда ли, что весь архив Словесного Разряда был передан в Пушкинский Дом? Может ли это быть? Извините, что затрудняю Вас. Я с удовольствием снова работаю над книгой[160], но с еще большим удовольствием и даже наслаждением вспоминаю мой короткий — по необходимости — визит к Вам.

Сердечно кланяюсь всему Вашему семейству.

Всегда Ваш

Конечно, мне надо было заглянуть в Пушкинский Дом — ведь я и пишу-то об этом «кабинете современной литературы». Что делать! Придется, может быть, вернуться в Ленинград.

Поблагодарите Ваше семейство за внимание к моим книгам и передайте, пожалуйста, что читать стоит только книги 20-х и 60-х годов. Да и то…

Вы пишете о моих воспоминаниях, напечатанных в «Звезде». Они сокращены, искажены, и я стараюсь о них не думать. Пишу другие — с детства, для себя.

Ошибки в описании старой Ялты были — и я исправил их — фактические, нельзя иначе. Книга[161] выйдет, надеюсь, в мае, в недурном оформлении.

Ах, Ксения Юрьевна, Вы сожалеете, что не были во Франции, когда Вам было 30–40 — даже 50 лет! Об этом ли приходится нам жалеть? Теперь, когда для меня каждый новый день — праздник, я счастлив, что побывал в Париже, в Лондоне, в Шотландии и других странах — хоть и в 60 и в 65 лет. Есть хорошее, о чем радостно вспомнить — и ладно! Поменьше и пореже думается о плохом.

Архив Вашего дяди[162] — драгоценность, и я не сомневаюсь в том, что Вы сумеете распорядиться им с толком. Где напечатать письма Вашей покойной сестры? Вопрос трудный. С «Новым миром» после ухода Твардовского у меня нет отношений, хоть знаком с новым редактором Косолаповым и он отнесется, может быть, к моей рекомендации с вниманием. Однако в составе новой редколлегии нет, по-моему, никого, кто слышал бы, скажем, о Кокто. Дай бог, чтобы они слышали о Стравинском! Но зато — тираж большой (140 000), Москва и т. д. Самый интеллигентный наш журнал сейчас «Звезда» — там оценят и напечатают без возможных (в «Новом мире») колебаний. Туда я, в свою очередь, могу написать и — если Вы остановитесь на «Звезде» — попрошу Вас предварительно и мне прислать рукопись, чтобы я мог предпослать ей соответствующее письмо. О «Москве», «Неве» (тираж, кажется, 180 тысяч), мне кажется, не может быть и речи.

Вообще же, мой совет мог бы получить большую ответственность, если бы я познакомился с рукописью…

2/1—71

Конечно, знал бы я, что Вы так хорошо знаете старую Ялту — уж я бы помучил Вас расспросами. Да и вообще, работая над этой книгой, мне следовало съездить к Вам раза два в Ленинград. Так ведь кто же знал? Можно было, правда, догадаться, потому что таких, как Вы, — немного. Слава богу, что Вы хоть не нашли в моем романе ошибок. Другие старые ялтинцы нашли — и я их для отдельного издания исправил.

«В старом доме» появится, кажется, в 9-м номере «Звезды». Редакция поменяла очередность этих книг — и правильно поступила.

Конечно, я не выдумал писем Лизы Тураевой. Они были в моих руках в течение восьми лет (роман писал четыре года). Они близки к роману, но, одновременно, и бесконечно далеки. Я вычитал в них мою Лизу, да и Карновского, который по полному несходству с оригиналом стоил мне особенно много труда. Рад, что Вы (и Ваше милое семейство?) прочитали мою книгу с интересом. Я ведь и писал ее — в переносном смысле — для вас (на этот раз с маленькой буквы). Знакомство с Цветаевой, Матиссом, Фальком (Корн) — подлинное.

Завидую Вашему путешествию в Париж…

21. VI.7I

Спасибо за Ваше сердечное, милое письмо. И как хорошо подчас «впасть в маниловщину»! И мне не хватает — да и кому же из нас хватает? — дружеских откровенных бесед. Я был счастлив, встретившись с Вами.

Поздравляю Вас и все Ваше милое благородное семейство с Новым годом!..

31.12.72

Спасибо за милое, интересное, очень порадовавшее меня письмо. Легко заключить, читая его страницы, что Вы — в полном расцвете энергии и творческого подъема.

Известие о монографиях, посвященных Баксту, Стеллецкому, Юдиной, — одно из самых обнадеживающих за последнее время.

Это просто прекрасно, что Вы принялись за воспоминания. В том, что они будут интересны, содержательны и хорошо написаны — я ни минуты не сомневаюсь. Вы — умница, талантливы, у Вас тонкий вкус и — уверен — свободное перо. Так что если Вам может пригодиться благословение старого человека, который более полувека провел за письменным столом, — примите его от меня. Как говорится, с богом!

О поездке в Югославию Вы написали так живо и с таким увлечением, что мне снова захотелось туда поехать. Я был в Дубровнике, провел там десять прелестных дней. Но, конечно, я не видел и десятой доли того, что увидели Вы. Кроме того, я же не подкован, как Вы. Я плохо знаю историю и — как Вы знаете — совсем не разбираюсь в архитектуре.

Передайте мои поздравления Вашей «второй хозяйке семейства». У меня тоже ученые дети, доктора наук, профессора, — и тоже принимают участие в заграничных поездках, но жизнь у них трудная — и я их очень жалею. Мало времени для себя, для семьи. Что делать!

Тамара Хмельницкая — одна из способных наших критиков и печатается очень много, хотя книг у нее, кажется, нет. Достойный, умный человек…

27/XI—1973

Я почти весь год невылазно просидел, читая, работая и слушая Стравинского и Рахманинова. Этим я занимаюсь и теперь. Новый год выманил в Москву, а завтра возвращаюсь обратно.

Читая Ваше письмо, я удивлялся Вашей постоянной душевной занятости — вот черта, которая, увы, встречается все реже! Вы все успеваете — и погостить у друзей и с размахом принять родных. Я рад за Вас и убежден, что мне положительно необходимо многому у Вас поучиться. А я как-то уткнулся в свою книгу, почти не бываю нигде, хотя сегодня побывал на большой выставке импрессионистов, обнаружив, впрочем, что почти все холсты видел еще в 20-х годах.

Собирался с Л. Н. в ФРГ — приглашали — там вышли мои книги, — но тут я и погорел: не заметил инфаркта, который был обнаружен, когда я пошел в поликлинику за справкой.

Как я завидую Александру Александровичу![163] Мой скромный последний спорт — лыжи. Да ведь зима все нейдет! Надеюсь на январь — февраль.

Одновременно с этим письмом посылаю Вам свои «Окна» и неуловимую «Звезду»…

I/I—1975

Дорогая Ксения Юрьевна.

Спасибо за сердечные поздравления, за добрые пожелания. Примите и наши с Л. Н. — от всего сердца!

Я не только обрадовался, получив Ваше письмо, но и огорчился, пожалев, что мы познакомились так поздно. Вот с кого мне надо было брать пример в моей хотя трудолюбивой, но беспечной жизни! Сколько у Вас жизнелюбия, какая спокойная, благородная уверенность в своем праве воспользоваться тем, что подарил нам «дар напрасный, дар случайный».

Ничего я не видел, ни Владимира, ни Суздаля, ни мемориала на Волге. В сравнении с Вами я — уткнувшийся в книги, свои и чужие, скучный алхимик, очарованный на всю жизнь русской литературой. Дня не проходит, чтобы я не писал — сижу в лесу, в Переделкине, стараясь «возможно дольше держать в руках драгоценную чашу жизни», — и пишу. Не завидую Вам только потому, что полюбил Вас. Нам бы жить в одном городе, а то, приезжая в Ленинград, я погружаюсь в ничтожные утомительные кино-теле-дела, которые, без сомнения, являются не чем иным, как слабым отблеском угасшего честолюбия.

Бесконечно сожалею, что несчастная случайность помешала Вам заглянуть в Москву. Ведь этот город — или, по меньшей мере, мой домик в двадцати верстах от него — тоже заслуживают некоторого внимания. Мы хоть поболтали бы вволю!

Как я рад, что Ваша книга принята — уверен, что это — превосходная книга. Я тоже суеверен, но признаюсь, что в 1976 году должны появиться целых три моих книги — и в том числе двухтомник. «Окна» (которые в полном виде уже переводятся во Франции) появятся в 3 и 4 номерах «Звезды». Там рассказано о том, как я влюбился в Л. Н., но об этом, кажется, между прочим.

Сердечный привет А. А. — он-то уж из молодцов молодец! Впрочем, могу похвастать, что и я, в горизонтальном положении (инфарктик), в прошлом году сделал немало…

4.1.76

Спасибо за милое, сердечное письмо, за добрые поздравления. Конечно, дата солидная[164], что и говорить, но я стараюсь держаться и — это стало ясно — во всем подражать Вам. Я понял секрет духовной (и физической) бодрости, он — в каждой строке Вашего письма. Это постоянная духовная занятость, это — строгость, «не позволять душе лениться». Слава богу, мы оба, кажется, наделены этой чертой.

От души порадовался полноте Вашей жизни, Вашим интересным путешествиям и занятиям. Я был в Югославии, провел десять дней в Дубровнике, и этот прелестный старый город подсказал мне сказку «Летающий мальчик», которую Вы, вероятно, едва ли читали…

Продолжаю 28/IV, после суматохи, связанной с моим — увы! — семидесятипятилетием. Впрочем, я получил так много писем и телеграмм, что стал даже подумывать, что вопреки всем встречным ветрам все-таки, кажется, прожил жизнь недаром. Впрочем, об этом будут судить наши внуки и правнуки. Был хороший, сердечный вечер в Литмузее.

Возможно, что в конце мая мы с Л. Н. (которая все прихварывает) поедем недели на три в Болгарию. Это было бы кстати еще и потому, что я совсем увяз в своем Переделкине, работая над новым романом. Я кончаю его — впрочем, эта фраза повторяется уже третий раз. Это третий вариант, а может быть, меня ждет еще и четвертый. Роман небольшой и парадоксальный[165].

…Вам повезло, что у Вас нет телевизора — по телевидению за последнее время передавали несколько моих плохих пьес и посредственных экранизаций…

28.4.77

<Декабрь 1977 г.>

Неужели мое последнее письмо я написал в апреле? Мне казалось, что это было совсем недавно. Это значит, что в старости время бежит быстро. Мы с Л. Н. были в Ленинграде на открытии мемориальной доски на доме, где жил Ю. Н. Тынянов. Приехали полубольные, еще не оправившиеся от гриппа и три дня просидели, точнее, пролежали в Европейской гостинице. Впрочем, открытие прошло хорошо.

Вот что удалось — поездка в Болгарию! Целый месяц в прекрасной, очень интересной стране, радушные люди и несколько утомительных выступлений. Жили мы в маленьком Созополе, на море. Я написал об этом и напечатал в «Литературке» (10 августа, среда). Статья называется: «Созопол. Мемориал Паустовского»…

Я много работал и уже после «Освещенных окон» написал две книги. Одна называется «Двухчасовая прогулка» — это «захватывающий» роман, который, очевидно, будет напечатан в «Новом мире» в 1978-м. А вторая: «Встречи, портреты, письма»[166] — мемуарная и будет (?) в 1978-м в «Звезде». Эта последняя — длинная, 25 п. л. Кроме того, я написал несколько статей: О Евг. Шварце («Театр», № 1 или 2), «Рассказы Шукшина» («Новый мир», 1977) и о Эм. Казакевиче. И о скандинавских сказках (!). Видите, какой я молодец. (Люблю похвастаться, но друзья привыкли и прощают)…

<Январь — февраль 1979>

Пишу Вам, только что прочитав последнюю страницу Вашей книги[167]. Мало сказать, что она мне понравилась, она заставила меня задуматься над Вашим даром с удивительной остротой и свежестью воспринимать жизнь и наслаждаться ею. Вот я тоже бывал и в Венеции, и в Токио, и в Париже. Но все забыто, впечатления оказались мимолетными, и только одна поездка нашла свое место в моей работе («Косой дождь»). И дело здесь не в том, что у Вас память профессиональная (архитектор), а в том, что Вы созданы для той жизни, которой живете и в которой мирно уживаются простота и сложность.

В наше время русская интеллигенция взяла на себя роль русской аристократии, вот Вы и есть такая русская аристократка духа. Ю. Н. Тынянов — Вы знаете, кем он был для меня, — говорил, бывало: «Нас мало, да и тех нет». Вот и об этом я думал, читая Вашу книгу. Вы, может быть, и не заметили, что, написав о Стравинском, написали о себе — и прекрасно, просто, изящно написали.

Не могу сказать, что И. Ф. полностью раскрылся для меня в Вашей книге. Не подумайте, что это произошло потому, что я хорошо знаю его творения. Как раз наоборот — потому что я знаю их плохо. Характер его, по-видимому, был чрезвычайно сложен, и мне, как это ни странно, в его манере жить, в его фантастической энергии, в его франтовстве почудилось что-то сказочное, андерсеновское.

Читали ли Вы мой роман в «Новом мире» № 11? Я не уверен в нем, мнения разные, но, говорят, читается легко. В Вашей ленинградской «Звезде» (№ 3–4) будет, кажется[168], моя новая книга «Вечерний день». Это маленькое зеркало моего архива…

Дорогая Татьяна Николаевна!

Спасибо за милое, доброе письмо. Не могу сказать, что я так уж люблю эпистолярную литературу, но ведь письма письмам рознь. Ведь у Вас все-таки не хватает мужества перечитать прелестные письма Тихонова, так же как я нахожу время только для того, чтобы диктовать письма друзьям. Мои воспоминания, конечно, нужно читать в отдельной книге «Освещенные окна», которую я постараюсь вскоре Вам прислать. Статья в «Литературной газете», которая Вам понравилась, далась мне с большим трудом. Оказалось, что это очень трудная задача, заставить читателей поверить, что чтение полезно и даже необходимо для них. Думаю, впрочем, что если винтовка попадает в руки прежде, чем книга, писателю уже трудно вернуться к тому, что написал не он, а другие. Я не согласен с Вами, что «не нужно писать как Олеша», но этого никто (кроме, может быть, ледяного и безнравственного Катаева) теперь уже не умеет. Что касается меня, то в результате почти столетней работы я действительно научился писать, как Каверин. «Второго дыхания» у себя я не замечаю. Но очень рад, если его замечаете Вы.

Желаю Вам здоровья и счастья.

16/IX—81

Комментарий:

Татьяна Николаевна Тэсс — изветная журналистка, автор многочисленных очерков о людях труда и науки. В годы войны — одна из самых деятельных специальных корреспондентов «Известий». Работая военкором этой газеты, я близко узнал ее как широко образованного человека, знающего и понимающего искусство, умеющего ценить время и труд своих «товарищей по оружию», впрочем — не только «по оружию». Она входила в жизнь своих друзей как человек, способный помочь в трудную минуту. Она написала много книг, сложившихся в большинстве своем из ее выступлений в печати, и несколько повестей для детей. Почти все ее произведения основаны на документальном материале и читаются с неизменным интересом.

Дорогой Андрей Венедиктович!

Спасибо за Ваше письмо и за согласие участвовать в «Тыняновских чтениях». К сожалению, пока в организационном отношении они еще не получили достаточно прочного основания, хотя я почти уверен, что скоро получат и дело наладится. Из предложенных тем для меня лично наиболее интересна «Стиль Тынянова-ученого». Разумеется, если Вы имеете в виду не только его теоретические статьи, но и рецензии и эссе. Конечно, можно выступить и со статьей, которую Вы написали для тыняновского сборника. Однако есть вполне основательная надежда, что он выйдет в 1982 году[169]. И о Тынянове как о переводчике тоже прекрасная тема. Словом, выбирайте сами. Спасибо за добрый отзыв о моем «Вечернем дне». В 1982 году он выйдет в новом, расширенном издании, с дополнением «70-е годы». Буду очень рад получить Вашу книгу о Блоке-драматурге. Вопрос этот меня очень интересует, кстати, в связи со статьей об Антокольском, которую я написал для сборника воспоминаний о нем и в которой касаюсь его театральных опытов, без сомнения, идущих от Блока. С наслаждением прочитаю Вашу монографию об Анненском, моем любимом поэте, к сожалению, далеко не оцененном у нас…

6/X—81

Благодарю Вас за книгу «Искусство перевода и жизнь литературы». Без всякого преувеличения можно сказать, что Вы написали первоклассную книгу. Недаром Вы привели цитату из Левона Мкртчяна — в средневековой Армении Вы были бы причислены к лику святых за эту книгу. Связь между искусством перевода и жизнью литературы Вам удалось проследить с убедительной последовательностью. Композиция Вашей книги безукоризненна — сперва Вы показываете основные признаки этой связи в широком историческом плане, потом рассматриваете эту связь как бы в увеличительное стекло и заключаете убедительными примерами, которые возвращают читателя ко всей значительности поставленного вопроса. Мне нравится и то, как написана книга — простым языком, избегающим модных напрасно усложняющих смысл терминов, и то, как она построена. Характеры первоклассных мастеров перевода удались, потому что они показаны без попытки беллетризации, а в их неустанной работе, в деле, за письменным столом. Я уж не говорю о том, как много нового я узнал из Вашей книги. Читая некоторые страницы, я чувствовал себя полным невеждой. А кроме того, радостно сознавать, что вся книга проникнута духом тыняновской творческой независимости и внутренней свободы.

Короче говоря, искренно поздравляю Вас, благодарю и крепко жму руку.

25.1.1984

Комментарий:

Андрей Венедиктович Федоров — один из блестящих деятелей нашей литературы. Знаток многих языков, профессор Ленинградского университета. Критик, историк и теоретик, автор глубокой (и единственной) монографии об Иннокентии Анненском. Одной этой книги достаточно, чтобы оценить всестороннее дарование А. Федорова. Анненский как поэт не был известен при жизни. Трагическая сторона его существования изображена с необычайным тактом, с искусством, приближающимся к первоклассной художественной прозе. Федоров в юности, так же как я, стоял перед выбором между наукой и литературой. Но в то время как я, после долгих колебаний, решил посвятить себя литературе, он избрал науку и, без сомнения, не жалеет о своем решении. Помнится, я когда-то (мы знакомы очень давно) читал его автобиографический роман, посвященный детству. Он не был уверен в нем, и роман остался в рукописи, хотя опубликование его нисколько не помешало бы дальнейшей деятельности Федорова в науке.

Он сделал очень много. Один из создателей теории перевода, Федоров сумел объединить лингвистический подход к переводу с литературоведческим. Он разработал принцип «функционального подобия» при переводе художественного текста. Наряду с Б. Бухштабом, он — один из лучших знатоков истории русской поэзии. Среди его многочисленных переводов — Гейне, Мольер, Пруст, Гофман, Флобер, Франс. Ученик Ю. Н. Тынянова, он выступил с глубокими исследованиями о языке и стиле художественной литературы.

Дорогой Яша!

Большое спасибо Вам за превосходную книгу[170], которую я прочел внимательно и с большим интересом. Вы не только привели и по-новому истолковали новые исторические факты, но сумели наметить необыкновенно глубокую связь между тремя, может быть, самыми значительными явлениями русской истории. Вы написали о трех великих неудачах: поражении декабристов, гибели Пушкина и безуспешной проповеди Толстого. Книга свежая, заставляющая переосмыслить очень многое и, что, может быть, самое важное, — заставляющая подумать о новой очередной неудаче. Мне, признаться, не хватало только одного — Вашего понимания русского характера, который поразительно не похож на любой другой своей парадоксальностью, своим пренебрежением к прошлому, связанному с ним кровной и безотрывной связью. Все это не для письма, а для длинного, никогда ни к чему не приводящего, истинно русского разговора. Однако признаюсь, что такого размаха, такой глубины, такой смелости я от Вас не ожидал. Это гигантский шаг вперед, и надеюсь, что он еще не раз повторится…

18.8.83

Извините, что я так долго не писал Вам, хотя должен был бы поблагодарить за книги о Крылове, которые Вы мне прислали, и рассказать, хотя бы кратко, что я о них думаю. Но не знаю, какая доля работы принадлежит в книге «Театр Ивана Крылова» Вашему брату, и таким образом пишу Вам обоим. Книга понравилась — относительное и весьма неопределенное суждение. Почему понравилась? Что в ней нового? Удалась ли фигура Крылова-драматурга? В какой мере она связана с его характером? Как его деятельность развивалась? В чем причина его неудачи? — это далеко не все вопросы, о которых Вы мягко заставляете задуматься. И если читать эту книгу внимательно, сравнивая ее с лучшими монографиями (например, с недавно вышедшей в «Искусстве» биографией Мольера Жоржа Бордонова), видно, что она нисколько не уступает им, а кое в чем даже превосходит. Ваша книга легко читается, но опыт подсказывает мне, что Вам нелегко было ее написать. Ведь задача подобного исследования состоит в том, что не творчество должно аккомпанировать биографии, а наоборот — биография творчеству. Именно это-то Вам и удалось. И удалось, между прочим, потому, что Вы не забывали о занимательности (а Бордонов иногда забывает). Впрочем, ему было легче — после Мольера, как известно, не осталось никаких документов, кроме двух маленьких денежных расписок, а перед Вами лежала груда неисследованного материала, за который Вы взялись с завидной энергией молодости — взялись и преуспели.

Я прочел Вашу книгу не отрываясь, отчасти потому, что история Крылова искусно переплетена с историей его литературного круга. Эта задача решена Вами с блеском, отчасти, впрочем, потому, что речь идет о рубеже восемнадцатого — девятнадцатого веков. Когда я думаю о книге, посвященной Тынянову, именно эта мысль поражает меня полной невозможностью ее осуществления. Но думаю, что при умном, рассчитанном отборе это все-таки возможно. Посоветовали бы Вы написать Андрею Арьеву[171] книгу о Тынянове, а не обо мне. Это ведь даже легче. Там речь пойдет о двадцатых годах. Тем более что хорошей монографии о Тынянове еще нет, книги Белинкова были плохи, эгоцентричны и давно устарели.

Короче говоря, поздравляю Вас и передайте мои поздравления брату. Что касается книги «Сочинитель Крылов», она, мне кажется, повторяет в значительной мере «Театр И. Крылова», и уже поэтому менее интересна.

Но вот один важный вопрос, к которому Вы, мне кажется, должны бы были подойти в своей книге. Вопрос теоретический: в какой мере пьесы Крылова проложили путь к его басням? В какой мере жанр басен был подготовлен его нравоучительными комедиями? И в какой мере надо было освободиться от страсти, с которой он их писал, для того чтобы стать первоклассным баснописцем? Вопрос не праздный. Не надо забывать, что он был современником Лафонтена.

Желаю Вам всего доброго, надеюсь, что Вы продолжаете энергично работать. Ю. Н. Тынянов назвал меня «работягой-словотековым». Надеюсь, что это добродушное определение относится и к Вам.

2.12.83

Комментарий:

Недавно «Литературная газета» поздравила Я. А. Гордина с его пятидесятилетием. В поздравлении положительно оценивались его книги и кратко рассказывалось о его деятельности. К этой заметке можно добавить многое. Я. Гордин — один из самых неутомимо работающих, энергичных наших литераторов. Он пишет исторические исследования, в которых чувствуется стремление найти новое в материалах, кажущихся давно исчерпанными (Крылов, Татищев). Он пишет пьесы, сценарии, критические статьи — и все это легко входит в живую действующую сферу нашей прозы, критики и драматургии. В каждой его строке чувствуется не только профессиональное мастерство. Чувствуется нечто большее: личность. Для того чтобы правдиво рассказать о прошлом, справедливо оценить современность, необходимо нравственное мужество, связывающее все его произведения. Гордин понимает значение занимательности, его книги интересно читать. Он принадлежит к писателям, у которых взят «билет дальнего следования».

Дорогой Василий Григорьевич!

Благодарю Вас за все, что Вы написали о моем пребывании в Самарканде. Самое ценное — это то, что Вам удалось восстановить в моей памяти Поливановскую конференцию, которую Вы описали достаточно подробно, чтобы она вошла в историю науки. Но помимо научных сведений мне дорого и то, что Вы так живо помните наши встречи в колдовском Самарканде. Разумеется, того, что Вы написали, вполне достаточно для очерка о Поливановской конференции, о его трагической судьбе, о его феноменальном даровании. Но не знаю, когда мне удастся добраться до подобного очерка — я по-прежнему глубоко увлечен прозой. Вслед за очередным романом пишу очередную повесть и т. д. Работа, как Вы понимаете, мое главное утешение, которое позволяет мне преодолевать характерные для моего возраста болезни…

17.1.84

Я глубоко благодарен Вам за то, что Вы прислали мне Ваш очерк, в котором я нашел много, казалось бы, навсегда забытого и много нового. Вы проделали крайне важную работу, и мне кажется, что Вы уже близки к тому, чтобы написать о Поливанове хотя бы небольшую книгу. Небольшую — потому что, как и я, Вы вынуждены будете остановиться перед необъятностью его познаний, перед новизной его открытий в лингвистике, словом, перед обширной панорамой всего, что он сделал в науке. Прошу Вас передать мою сердечную благодарность редакции газеты «Ленинский путь» и редактору Борису Васильевичу Щеголихину, который напечатал Вашу большую статью и тем самым включился в работу по изучению научного наследия гениального лингвиста Поливанова, известного во всем мире.

Я надеюсь, что Вы, Василий Григорьевич, будете продолжать собирать материалы о Поливанове, тем более что тот период его жизни, о котором Вы пишете в своем очерке, никому не известен. То, что Вы нашли новые материалы о связях Поливанова с Маяковским и Бриками, поразило меня. Я знал, что он пишет стихи, но никогда не читал ни одного из них. Конечно, это хорошо, что эти новые сведения напечатает газета «Ленинский путь», но давно пришло время хотя бы для большой сводной статьи, в которой все, о чем Вы узнали, было бы написано популярно и точно.

Еще раз благодарю Вас за Ваш очерк и прошу сообщать мне, как идет дело по сбору материалов о Поливанове. И он сам, и то, что он сделал, и его судьба — необыкновенны и должны войти в историю русской науки…

10.4.84

Меня обрадовало Ваше письмо, и мне снова подумалось, что Вы должны написать не статью о Поливанове (даже и основательную), а книгу. Правда, для этого нужно проникнуть в сущность его идей, оценить то, что он сделал в науке. Вы могли бы, мне кажется, написать эту книгу вместе с каким-нибудь лингвистом, ведь в Самаркандском университете есть талантливые лингвисты. (Кажется, Хаютин?) Вы могли бы взять на себя историко-биографическую часть, а Ваш соавтор — лингвистическую. Это может быть и кто-нибудь из москвичей, писавших о Поливанове. Подумайте об этом.

«Письменный стол» появится в 9 номере журнала «Октябрь» за этот год. А до «Записных книжек» Тынянова мне еще очень далеко. В июле и августе я тяжело болел и до сих пор еще не совсем оправился.

3.9.84

Комментарий:

Книга, которую В. Г. Ларцев скромно назвал «Этюды о профессоре Поливанове», представляет собой обширный свод материалов, относящихся к жизни и работе великого деятеля русской и советской науки Евгения Дмитриевича Поливанова. (О нем я писал в книгах «Освещенные окна», «Письменный стол».) Может быть, жанр, в котором она написана, действительно можно назвать «этюдами». Но эти «этюды» по своей новизне, тщательности и значению являются бесценным вкладом в историю нашей науки. Перед нами труд, мимо которого не может пройти ни один историк, поставивший перед собой задачу рассказать о том, как русская лингвистика вышла на мировую магистраль.

Биография Е. Д. Поливанова сложна, его научные достижения поражают — для того чтобы нарисовать обширную панораму того и другого, показав ее в бесспорных, тщательно проверенных, многочисленных документах, необходимо было прежде всего мужество — без этой важной черты В. Г. Ларцев не мог бы написать свою книгу. Она потребовала не только огромной работы в архивах как общесоюзных, так и непосредственно связанных с жизнью и деятельностью Е. Д. Поливанова. Она потребовала неоднократных поездок в те места, где он жил и работал. Она потребовала тщательного изучения всего, что написал Поливанов, и всего, что написали о нем. Она потребовала встреч с его единомышленниками, например, с В. Б. Шкловским. С его слушателями, с сотрудниками и, наконец, просто с теми, кто его знал и любил. Поливанов много ездил, В. Г. Ларцев изучил маршруты его поездок, их цель, их блестящие результаты. Он привлек к работе художественную прозу — для некоторых литературных героев Поливанов послужил прототипом. Он рассказал о роли, которую Евгений Дмитриевич играл в истории Октябрьской революции, и исчерпывающе доказал, что все работы и вся его жизнь неразрывно связаны с ней. Я убежден, что эту книгу необходимо издать, потому что она — прямое доказательство того, что русская наука подарила человечеству. По своей исключительности, по своему фантастическому таланту, по своеобразию, по грандиозности того, что сделал Е. Д. Поливанов, я не знаю аналогов в русской и советской науке о языке.

Уважаемый тов. Щедрин!

Ваше письмо и газету я получил.

Интервью действительно неожиданно явилось чем-то вроде сенсации, что, мне кажется, объясняется тем, что с Катаевым боятся ссориться — по-моему, напрасно. Мне не нравятся его последние книги, кроме «Святого колодца». Он подражает одновременно и уже постаревшим «сердитым» англичанам, и не менее постаревшему французскому «новому» роману. Все это совершенно чуждо нашей литературе. Жалею, что Вы получили выговор. Интересно, как его сформулировали?

Спасибо за письмо и газету.

27.12.81

Комментарий:

Это письмо адресовано корреспонденту, который в Дубултах брал у меня интервью, посвященное современной литературе. Впоследствии интервью было напечатано в местной газете. Между прочим, он спросил меня, что я думаю о книге Катаева «Алмазный мой венец». Я ответил ему, что книга мне не понравилась по многим причинам: с моей точки зрения, Катаев в ней приписал себе роль, которой он никогда не играл в нашей литературе и не мог играть по самому свойству своего таланта. Я указал, что он без всяких оснований приписывает себе руководящую роль в советской литературе. Для этой цели он исказил многие факты, общеизвестные его современникам, и поэтому поступил, с моей точки зрения, более чем странно. Я привел неоспоримые примеры.

Интервью было опубликовано, и у меня были основания подозревать, что моему корреспонденту это не пройдет даром. Но, к счастью, он отделался только выговором.

Дорогой Александр Леонидович!

Извините, что отвечаю Вам на машинке, — что-то ломит руку. И за опоздание извините — я давно должен был ответить на Ваше письмо, но не мог, потому что уехал в город Резекне на Тыняновские чтения. Это была всесоюзная конференция. Приехали крупнейшие ученые, был, прочитавший интересный доклад, и Ваш математик, как это ни странно, член-корр. АН Мамин. Все это было бы очень хорошо, если бы не отрывало меня от нового романа, который я пишу с большим увлечением. Впрочем, еще два слова о тыняновских делах. Скоро выходит большой, 20-листный, сборник воспоминаний о Ю. Н.[172], в котором участвуют видные деятели нашей культуры и который я немедленно пришлю Вам. Скоро начнем хлопоты о полном собрании сочинений Ю. Н. Тынянова, включающем его научные и художественные труды, и хлопоты эти придутся на долю комиссии по литературному наследию, в которую любезно согласился вступить И. В. Петрянов-Соколов[173].

Сердечное спасибо за доброе мнение о моей сказке, о моей «Открытой книге». Меня глубоко тронуло, что вы всей семьей читаете мои книги (…)

Весь этот месяц я был занят юбилейными событиями, которые, признаться, меня очень уморили, и я глубоко сожалею, что не встретился с Вами…

9.6.82

Комментарий:

Академик Яншин, знаменитый геолог, Герой Социалистического Труда, принадлежит к числу наших видных книголюбов. Он высоко ценит и научную и литературную деятельность Тынянова и охотно принял участие в моих заботах о тыняновском литературном наследстве. Наша конечная задача далеко еще не решена. Мы надеялись победить Госкомиздат в борьбе за издание Полного собрания сочинений Тынянова, включающего как научные, так и художественные его произведения. В научной литературе давно доказано, что они представляют собой неразрывное целое и, в сущности, до конца не поняты, потому что неоднократно издаются отдельно друг от друга. Когда-нибудь это издание совершится, потому что Ю. Н. Тынянов представляет собою уникального писателя, которому удалось перебросить долгожданный мост между наукой и литературой. Задача, над которой трудятся уже много лет русские ученые, понимающие все значение этой позиции.

Уважаемый Владимир Федорович!

Без сомнения, Вы должны считаться с наличием документов, хотя они обычно врут, как справедливо написал Юрий Николаевич Тынянов. Врут и те, о которых Вы упоминаете. Туберкулезом легких Тынянов никогда не страдал. Это была фиктивная причина для получения отпуска, а в Крым он попал вместе со мной, по-видимому, в 1924 году. Впрочем, может быть, ездил и раньше. Об этом я не знаю. Мне кажется, что Вам не следует относиться к университетскому документу как к непреложному факту. Но упомянуть о нем, мне кажется, надо.

Благодарю Вас за то, что Вы занялись Тыняновым, и жду получения Вашего очерка о самом неизученном периоде жизни писателя, значение которого, судя по недавно появившимся в «Вопросах литературы» статьям, быстро возрастает.

7 октября 1982 года

Уважаемый Владимир Федорович!

И Лидия Николаевна и я прочитали Ваш очерк о Ю. Н. Тынянове. Он написан вполне удовлетворительно. Но у нас есть ряд замечаний.

На стр. 3 Вы сообщаете неточные сведения. Ю. Н. не из-за болезни временно оставил университет, в Крыму был гораздо позже и не из-за болезни. В 1918 году летом он был у родителей в Ярославле во время ярославского мятежа. Вся семья оказалась на даче, откуда он ушел вместе с братом пешком в Рыбинск. Во время мятежа сгорела первая работа Тынянова о Кюхельбекере и его книги. Жена Ю. Н. с маленькой дочерью оставались в Ярославле.

Неверно, что в студенческие годы Тынянов менял жилье «почти каждый семестр». Он жил с семьей сначала на Гатчинской улице, а потом на Греческом проспекте до 1936 года. <…>

На стр. 5. Коммуна так и называлась тынкоммуна, а не юртынкоммуна.

Стр. 7. Надо указать, что Поливанов был гениальный востоковед мирового значения. Почему Вы называете Б. М. Эйхенбаума «неуверенным»? Это совсем не так. В пенсне с разбитым стеклышком он ходил сравнительно недолго.

Стр. 8. Вы пишете: «Опояз сплотил многих литераторов». Нет, немногих. Ожесточенные литературные споры, которые нельзя называть «перепалками», происходили во многих местах.

Стр. 9. Уверены ли Вы, что академик В. Н. Перетц был почетным председателем «Общества изучения художественной словесности»? Не похоже. Он был очень далек от молодых ученых.

Стр. 11. Баки, сколько я помню, он носил самое короткое время, а трость до болезни вообще не носил. Непонятно, почему баки, трость и живые глаза близки пушкинской эпохе?

Стр. 16. Зимой 1925 года не Тынянов предложил Козинцеву и Траубергу написать «Шинель», а наоборот — предложили режиссеры.

Стр. 20. Лицо менялось, но не от болезни, а, как у всех, от возраста. «Четкость линий» его красивого лица не была «приобретена», а была ему свойственна и ничего не подтверждала или, во всяком случае, не имела никакого отношения к увлеченности Тынянова своим делом.

Стр. 21. По улице Плеханова трамвай никогда не ходил. Книги для работы доставали для Тынянова не друзья. В последние годы у него был секретарь, Наталья Васильевна Байкова. К сожалению, ее каждодневные записки о работе с Ю. Н. Тыняновым погибли в Ленинграде.

Благодарю Вас за очерк. Поправки, я надеюсь, внести будет нетрудно. Желаю Вам всего хорошего.

8.8.82

P.S. К сожалению, автопортрета Ю. Н. у нас нет.

Комментарий:

Эти письма представляют собою необходимые поправки к очерку В. Ф. Шубина. Впрочем, автор письма мог бы удержаться от неточностей, потому что я о Тынянове написал много статей, в которых нетрудно найти подлинные факты его биографии. В настоящее время мы с критиком В. И. Новиковым закончили книгу, которая, как мы надеемся, будет первой серьезной монографией об этом замечательном писателе и ученом. Книга намечена к изданию в издательстве «Книга» в серии «Писатели о писателях».