Ловцы троллейбусов

Директор и Редактор

Я вернулся в квартиру. На кухне уже хозяйничала Калисфения Викторовна. Она распаковала коробку и рассовывала ее содержимое в холодильник и шкафы. Коньяк группировала на столе.

— Баранья нога! Ну, как я могла ошибиться! — Голос ее радостно звенел. — Конечно же, баранья нога. Ведь это так просто.

— Что случилось, мама? — В дверях возникла Вероника.

— Ах, дочка! Все объяснилось. Баранья нога! Ты поняла? Мне снился корабль и полные трюмы желудей. Это же к бараньей ноге!

— Молодец, Дмитрий. — Вероника обняла меня и чмокнула в щеку.

— К сожалению, не молодец, — сухо ее отстраняя, сказал я. — Ногу необходимо вернуть. Как и все остальное.

Немного передохнув, я поплелся в магазин. В подвальном закутке жарился новый цыпленок. Директор был без халата и без галстука.

— Послушайте, — не скрывая раздражения, сказал я. — Заберите вы свою ногу. У меня сил нет ее тащить.

— Ладно, будь по-вашему, — всем видом выражая горькую обиду, сдался он. — Только сейчас ни одной свободной машины нет. Посидите пока. — А сам подошел к шкафчику, отворил дверцу. Я вскочил. — Да нет, не коньяк, — успокоил меня он. Достал пузырек, накапал в рюмку пятнадцать капель. — Сердечные. — И, скривившись, выпил.

— Ну-ну, вы еще молодой, — утешил его я.

— Кстати, — спохватился он. — Селедка поступила в продажу. Хотите посмотреть?

— Верю, — сказал я.

Машина прибыла только к закрытию магазина. Директор лично поехал меня сопровождать.

Едва мы вошли в подъезд, ноздри мои затрепетали. Директор глянул на меня дружелюбно. По мере того как лифт нанизывал этажи, аппетитный запах усиливался. Когда о распахнул дверь квартиры, он ударил в лицо раскаленным южным ветром.

Вероника и Калисфения Викторовна хлопотали у плиты.

— Это… что? — запинаясь, спросил я.

— Это… баранья нога, — выдержала мой взгляд Вероника. — Что теперь сделаешь? — ополаскивая соусницу, заметила она. — Ну, не утерпели, приготовили. Пригласи его отужинать, и все проблемы.

— Не забывайте, что вы попали в знаменитую семью, — напомнила мне Калисфения Викторовна. — В нашем доме долго находилась говорящая щука…

Я вернулся в прихожую.

— А вы, оказывается, шутник, — игриво хлопнул меня по плечу Директор. И деловито кивнул. — Как это мило с вашей стороны. В машине у меня помидоры. Прямо с грядки…

Помимо помидоров, он принес зеленый лук и редис. А когда сели за стол, потирая руки, воскликнул:

— Если чутье мне не изменяет, где-то в доме должен быть коньячок!

Вечер пролетел незаметно. Директор очаровал женщин и Элизабета, которому отдал вкусную косточку. Понравился Директору и щегол.

Ночью мы впервые повздорили с Вероникой.

— Зачем вы это сделали? — говорил я. Вероника дулась и не отвечала.

Когда я проснулся, Калисфения Викторовна радостно сообщила: рано утром заезжал Директор и оставил огромного судака. По словам тещи, Директор был очень тронут тем, как его приняли накануне, и обещал быть к обеду.

— Ни в коем случае! — вскричал я. — Ни в коем случае. Рыбу надо немедленно вернуть.

Калисфения Викторовна потупилась.

— Я уже начала готовить…

К обеду Директор привез две великолепные дыни. Потом он ненадолго уехал и вернулся к ужину с корзиной анчоусов.

Когда он появлялся, течение жизни в доме убыстрялось. Встречать его высыпали все. Калисфения Викторовна, завидев дорогого гостя, расплывалась в улыбке.

— Вы похожи на моего мужа в молодости, — признавалась она.

— Я соскучилась по людям, — говорила Вероника. — А он такой славный.

Элизабет бродил за ним, как на веревочке.

Иногда Директор появлялся в сопровождении Снегуркина. Директор шествовал впереди, на ходу стягивая перчатки, а тот следовал за ним, тяжело нагруженный свертками и пакетами, и пыхтел, как паровоз. Снегуркин помогал женщинам на кухне, а то тихо спал где-нибудь в углу, сидя или стоя. Он был молчалив. Открывал иногда рог, однако слова не шли. Директор любил его поддразнивать. Усаживался напротив и, удобно закинув ногу на ногу, приступал к беседе.

— Ну, что мне с тобой делать? Увольнять?

— Ннне зннаю… — мычал Снегуркин.

— Как же тебе не стыдно? Посмотри на себя. Ах, если бы ты мог себя видеть!

— Ннне зннаю.

— А ведь ты отец троих детей.

— Нне зннаю…

Вместе с Директором я частенько погружался в таинственные лабиринты грибниц, из которых вырастали магазины. Прежде я представлял Директора узником подвалов. Но нет, он был добровольным и последовательным их приверженцем. Нам встречались подвалы-бары, где мы порой пропускали по рюмочке-другой и разговаривали.

— Я понимаю, — соглашался Директор. — Щегол утомляет. Птицы, рыбы, собака — это тяжело. Но, поверь, не так тяжело, как бесконечная вереница больных и напряженная атмосфера тревоги.

Он тоже говорил загадками, но перед ним я не стыдился обнаружить своего непонимания и спрашивал:

— О чем ты?

— Никогда ничего не надо объяснять, — отвечал он. — Запомни — никогда, ничего. Это лишнее. Каждый, у кого есть голова на плечах, сам поймет. А если нет головы, растолковывать бесполезно.

Подвалов было много, все они были разные, не похожие. Лестницы, в них ведущие, тоже отличались. У одной ступеньки, как у ксилофона, сужались книзу, у другой рассохлись и скрипели, как перекладины дяди Гришиной стремянки. И помещения подвалы занимали самые разные. Но вот что я понял: крыши торчат одиноко, каждая сама по себе, а подвалы между собой связаны. На было вещи, которую Директор не мог бы раздобыть.

Поэтому ему нравилось слушать сны Калисфении Викторовны, и он просил ее толковать их как можно точнее.

— Любое ваше предвидение для меня закон, — твердил он. — Спаржа так спаржа. Спагетти так спагетти.

Однажды за завтраком, пересказав очередное сновидение, Калисфения Викторовна обратилась ко мне:

— Полагаю, сегодня вы получите важное известие.

Я заволновался, Какое? И откуда? А впрочем, я догадался — и сердце мое радостно замерло, — что дождался-таки весточки от друга, Я поскорее отправился на почту. Чужедальний вручил мне конверт, который я тут же распечатал. Письмо было от Редактора. Я внимательно прочитал его два раза, а потом еще три, но ничего не понял. На другой день пришло новое письмо. Из этого, второго, я понял больше. В нем речь шла о стеллажах, которые сооружали мы с дядей Гришей. Они рухнули, К счастью, Редактора в этот момент не было дома. Тон был крайне раздраженный.

Я отправился к нему. Он встретил меня не так приветливо, как в прошлый раз. В комнате царил разгром, Повсюду валялись книги, разломанные доски и осколки стекла.

— Я постараюсь разыскать дядю Гришу, — обещал я.

Это его слегка успокоило. Он предложил мне сесть. Я выбрал стул покрепче, а Редактор занял место за столом.

— Теперь о вашей тетради, — сказал он, нацепив очки на нос.

По левую руку от него, положенные друг на друга переплетами вверх, несколько открытых книг выстраивали как бы елочку; по правую громоздились открытые папки с рукописями. Помнится, я подумал: кто читает столько всего одновременно, сам не знает, чего хочет. А прямо перед ним лежала моя тетрадь.

Какое-то время он нервно перебирал на столе бумажки, потом вперил в меня близорукие глаза. С минуту мы смотрели друг на друга. Он вздохнул и набил трубку ароматным табаком.

— То, что вы пишете, это плохо, — сказал он и выдержал паузу. — Очень плохо.

Я молчал.

— Плохо все, от начала и до конца. То есть что я говорю? Конца, собственно, нет. — Он хмыкнул. — Как, впрочем, и начала.

Улыбнулся. Можно было предположить, ему понравилось, как он повел беседу. А мне вдруг захотелось домой — на старую квартиру, забиться в свою комнатку, и чтоб никто меня не трогал.

Редактор продолжал, распаляясь и разгораясь, как табак при затяжке.

— Я вам не верю. Ни одному слову. То есть почти ни одному. У вас передержки на каждом шагу. Что это за фраза: «Весной много людей начинает ходить по крышам»? Прежде всего бросается в глаза ее фактическая неточность… Можем ли мы утверждать, что явление, о котором вы сообщаете, типично? Что оно носит, так сказать, массовый характер? Можем ли мы утверждать, что в действительности много людей ходит по крышам, будь то весной или летом?

— Весной много, — сказал я.

Он смотрел на меня пристально и с недоверием.

— У меня сложилось впечатление, что этот вот, так называемый друг — лицо вымышленное. Что его нет и никогда не было.

— Мне тоже так начинает казаться, — согласился я.

— И старичок, которого он поехал разыскивать… То строил плотины, то о щуке говорящей принялся хлопотать. Раньше надо было думать — не находите?

— Нахожу, — опустил голову я. — Но, сдается мне, я нашел одну из его картин. На ней ощутимо передано чувство тревоги, которое угнетало его последнее время.

— И троллейбусная ваша компания, — не дослушал меня Редактор. — Чем она привела вас в восторг?

— Я ведь составил список «Кого и за что мне жалко»… — начал объяснять я.

— Да-да, помню. Впрочем, — Редактор сделал отстраняющий жест, — впрочем, хорошо вам удаются кошки.

— Какие кошки? — удивился я.

— Ну, где опричники… И сцена охоты кошки на воробьев… Это сильно, впечатляюще… — Он потупил глаза. — Кстати, вы уверены, что это была кошка… а не кот?

— Не знаю, — подумав, отвечал я.

— Опишите мне ее.

— Кошка как кошка, серая…

— Не черная? И пятна на груди не было?

— Вроде нет, — сказал я.

— Вот видите, — воодушевился он. — У вас нет остроты видения. — И вдруг понизил голос: — Послушайте, зачем вам все это? Не надо вам всего этого.

В обращении его прозвучало неподдельное тепло. Это меня Тронуло.

— Можно пригласить вас пообедать? — спросил я. — Заодно и на картину глянете…

Он посмотрел на меня возмущенно. Подбежал к гардгробу, распахнул дверцы, выхватил из глубины темно-синий костюм на плечиках и, поигрывая им, как мулетой, умчался в ванную. Через несколько минут прибежал с пустой вешалкой и в пижаме. С верхней полки выудил сложенную сорочку и опять скрылся. Еще несколько раз прибегал за галстуками, запонками и, наконец, вернулся опять я пижаме. Объявил:

— Я не еду. У меня брюки неглаженые.

— Пустяки, — заверил его я.

Когда мы прибыли, на шум в прихожую выскочил Элизабет.

Редактор побледнел и закричал:

— Немедленно уберите пса!

Элизабета утащили. Весь обед Вероника хмурилась, и Директор был мрачен. Редактор держался замкнуто и понуро, а потом объяснил:

— Не люблю собак. Уверен, что из-за них я лишился своего дорогого друга. У меня был кот — великолепный пушистый разбойник по имени Котофеич. Как я привязался к нему! Но однажды весной он исчез и больше не появлялся. Я искал его, бегал по дворам, расклеил объявления. Все тщетно.

Все виновато заулыбались и простили ему выходку с Элизабетом.