Ловцы троллейбусов

Этюд номер два

И я принялся за работу. «Накопители делятся на две категории, — писал я. — Накопителей-оптимистов и накопителей-пессимистов. Первые живут предвкушением: вот погоди, накопим, сколько нужно, тогда поживем! Полная им противоположность вторая категория. Эти копят, пребывая в вечном страхе, — на черный день».

— Ты явно относишься ко вторым, — посмеивался Директор над Редактором. — Куда тебе столько книг?

— Да, тебе хорошо, — ныл Редактор. — У тебя жена. За тобой ухаживают. А я что в старости буду делать? Только чтение мне и остается.

— Во-первых, из того, что я женат, вовсе не следует, что за мной ухаживают, — с ледяной непроницаемостью возражал Директор. — Во-вторых, как можно знать, какая у кого будет старость? А в-третьих, при твоем обжорстве тебе до старости не дотянуть…

— Замолчи, замолчи, — пугался Редактор. Но затем печально соглашался. — Увы, наша арифметика только до ста. А мне уже около пятидесяти. Значит, осталось пятьдесят.

— Не так плохо, — хохотал Директор.

— Ну, возьмем реальную цифру, до восьмидесяти. Хотя, если быть точным, тоже маловероятно. А вот семьдесят… Итого осталось двадцать лет. Однако на всякие случайности все же лучше сбросить процентов двадцать пять. И получается пятнадцать. Вместе со сном, с зашнуровыванием ботинок… А теперь вспомним себя пятнадцать лет назад. Какой был год? То-то и оно. Будто вчера.

И все же он не поддавался меланхолии, во всяком случае, мужественно боролся с ней. Неприятие хаоса, путаницы доходило у него до крайности. Он, например, выступил за перспективное планирование нашего времяпрепровождения, подчинил строгому графику и разнообразил тематически вечера-встречи. Стержнем одного, скажем, становился просмотр телепрограмм. Другого — устные рассказы Редактора. Или сны Калисфении Викторовны. Иногда Веронике поручалось сделать сообщение о цветах. А Вася, оказалось, немного поет под гитару. Правда, репертуар у него был не богат. Редактор начал с ним работать над расширением диапазона. (В этом и было главное различие между мной и Редактором: я систему в окружавшей действительности искал, а он ее созидал и привносил.) В список мероприятий были включены шахматы, карты, танцы. Редактор первоначально полагал внедрить и гимнастику — с использованием шведской стенки, но сам же признал задачу невыполнимой. Остальные пункты соблюдались неукоснительно. (Бывало, возникали споры. Вася хотел смотреть телевизор, а Директор настаивал на преферансе.) Иногда приходилось устраивать рабочие вечера. При свете торшера, расположившись вокруг стола, каждый занимался своим делом. Редактор правил мою рукопись о Директоре. Калисфения Викторовна вязала. Директор просматривал накладные. Вася подсчитывал дневную выручку и вздыхал. Вероника поливала цветы или расчесывала Элизабету шерстку, Я обдумывал план новой работы.

Как-то, желая мне помочь, Редактор принес несколько пожелтевших (вероятно, осенних), исписанных его рукой листков.

— Прочти, прочти, — скорбно и торжественно прижмуривая глаза, шепнул он.

Я пробежал первые строки.

«Пропал черный кот с белым треугольником на груди. Видевших прошу сообщить…»

— Дальше, дальше, — ободряюще кивнул Редактор.

«В районе пересечения Большой Козырной и Малой Бескаштанной пропал большой черный кот с белым треугольником на груди. Цвет глаз — зеленый…»

— Дальше, — морщась, как от боли, но превозмогая ее, распорядился Редактор.

«Семнадцатого мая между тремя и четырьмя часами дня…»

Я прочитал все варианты.

— Ну как? — не пытаясь скрыть волнения, спросил Редактор. — Берет за душу, а?

— Да, — признался я. Он придвинулся ко мне.

— Оцени кропотливую, требовательную работу над словом. Видишь, как от варианта к варианту уточняется, становится объемной картина происшедшего, как углубляется замысел… — Редактор посмотрел мне в глаза. — Помнишь, ты спрашивал меня, почему я не пишу. Сейчас перед тобой ответ. Я считаю, что можно браться за перо, только когда тема волнует чрезвычайно сильно. Я не мог не написать о том, что пропал Котофеич. Скажу больше: когда рухнули стеллажи, я тоже был в сильнейшем волнении. И результат — два письма к тебе. Помнишь их?

— Еще бы, — сказал я.

— Да-да, это прямая связь, — продолжал он. — Если то, о чем пишешь, тебя самого не трогает, то не жди, что возьмет за душу другого. Какова была сила моих посланий! Ты мигом прибежал!

— А табличка на ванной… «Здесь плеск воды и вечно лето…» — продекламировал я. — Это ты сочинил?

— Забавы молодости. Глупость, — сказал он.

Я закончил труд гораздо раньше того дня, когда, по плану Редактора, должно было состояться чтение. Но, разумеется, меня заслушали вне очереди.

— «В нем рано пробуждается тяга к прекрасному, — читал я. — В пять лет он играет на мандолине, а в шесть посвящает себя литературе». — Редактор сидел в центре гостиной — как бы выставленный на всеобщее обозрение. Торжественно звучал в тишине мой голос. — «Работу, которую он выполняет, отличают стройность концепции о недопустимости мельтешения и неприятие всех и всяческих сравнений».

Когда я закончил, зааплодировал только Директор. Женщины уткнулись в носовые платочки. Сам Редактор, казалось, был в не силах пошевелиться. Подбородок его дрожал. Он все же поднялся, раскрыл объятия и вымолвил:

— По-моему, ты нашел себя. Мы обнялись.

— Вася, чеши за шампанским, — прищелкнув пальцами, резюмировал Директор.

Вася не шелохнулся.

— Оглох, что ли?

Вася недобро скривился.

— Не поеду никуда.

— Как это? — опешил Редактор. — В такой день…

— Нет, я чувствую, воспитательная работа у нас никуда не годится, — вздохнул Директор. — Придется тебя, Вася, на почту вместо Снегуркина отослать.

— Все для себя! — завопил Вася. — Я больше всех работаю — и хоть бы кто слово доброе сказал.

— Думаю, со временем и ты заслужишь… — пообещал Директор.

— Мы включим твою просьбу в перспективный план, — подхватил Редактор. — И рассмотрим в ближайшее время. Не забывай, ты ведь самый молодой член нашего коллектива.

— Мне не надо потом, я сейчас хочу! Чем вы лучше? — Вася понесся к двери. — Никогда вы меня больше не увидите! Пешком будете ходить!

Редактор тряхнул головой, освобождаясь от наваждения. Глаза его покраснели и влажно поблескивали. Он увлек меня в кухню, где чувствовал себя, как дома.

— Великолепно! Да ты и не мог написать иначе, — воскликнул он. — В вашем доме творческая фантазия разыгрывается сама собой. Только знаешь, вычеркни кусок о накопителях. Ну его. А что еще ты создал за это время?

— Ничего, — признался я. — Разве только записывал сны Калисфении Викторовны.

— Принеси, — потребовал Редактор.

Тут же, на кухне, он сел читать, подперев пухлые щечки ладонями.