Стив долго смотрит на мое заявление. Молчит, хмурится, морщит лоб и тяжело вздыхает. Он не задает вопросов, не уговаривает, не пытается воззвать к моей ответственности. Просто смотрит. Даже не на меня, а на последнюю строчку короткой официальной бумажки с моей подписью.
«... по семейным обстоятельствам...»
— Олга, как твой руководитель, я могу потребовать объяснений и заставить две недели отрабатывать и передавать дела. А как человек, который считает себя твоим… другом, хочу услышать только одно — ты уверена в своем решении, не пожалеешь?
Что я могу ответить? Возможно, пожалею. Пожалею о престижной работе со стабильным высоким доходом. О прекрасном, слаженном коллективе, при поддержке которого мне удавалось справляться со сложнейшими поставленными задачами. О замечательном шефе, который при всех его недостатках все же был самым лучшим в моей недолгой трудовой карьере. Но именно сейчас для меня это единственный выход. Лучше я потеряю работу, чем того, ради которого стоит жить и справляться со всеми трудностями.
Ради моего малыша.
Ради ребенка, которого я уже люблю, хоть и боюсь тех изменений, что приходят в мою жизнь вместе с ним.
Между стабильной работой с кучей нервотрепок, которые однозначно скажутся на здоровье моего манюни, и простой, понятной, размеренной жизнью в деревне, при которой беременности не будет ничего угрожать, я выбираю второе.
— Стив, как руководителю я отвечу прямо. Если ты скажешь, что я должна отрабатывать, я сегодня же открываю больничный. На две недели требуемых по законодательству отработок. И регистрирую свое заявление в отделе кадров тоже сегодняшней датой.
Да, я достаточно подкована в этих вопросах. И с точки зрения закона ко мне никто не придерется. Но я не могу так поступить с тем, кого тоже по-прежнему считаю другом.
— А как другу скажу. У меня есть веская причина уйти. Более веская, чем моя репутация профессионала.
— Какая, тыковка? Скажи. Я пойму. Клянусь.
Я набираю воздуха в грудь и решаюсь.
— Стив, я беременна. И хочу родить. Родить здорового крепкого ребенка. Одна. Потому что его отец… Не в курсе. И пока не будет в курсе. Я скажу ему. Когда-нибудь. Но не сейчас. Сейчас просто не могу. Обстоятельства не позволяют. Мои собственные обстоятельства.
Стив меняется в лице. Какое-то мгновение он сидит, как пыльным мешком ударенный.
— Это Шон? — практически рычит он, вскакивая и нависая над столом.
Ох, не надо было говорить.
— Нет, пожалуйста, не надо никого ни в чем обвинять. Это не Шон. Он тут не при чем. Наоборот, он предлагал свою помощь и участие, но… Стив, миленький, не лезь только снова, ладно? Ты поклялся понять. Так пойми. Я не хочу и не могу больше встречаться с Шоном. Он замечательный и очень добрый, хоть и с тараканами в башке, но… Но я не могу больше чувствовать себя шлюхой и содержанкой. Не могу больше унижать ни его, ни себя такими отношениями. Я его не люблю. И знаю, что это слишком больно. Обоим.
— Значит, я был прав. Я знал, что так и будет с этим…
— Стив, остановись. Я вижу и знаю, что ты хотел как лучше. Я тебя очень ценю и буду очень скучать. Но я увольняюсь. И нет, я не пожалею о своем решении. Так будет вернее и правильнее. Для всех.
— Ты остаешься в городе?
— Нет. Уеду к родителям.
— А интернет у тебя там есть в твоей деревне?
— Есть, слабенький, но есть.
— Как насчет периодической подработки?
— Что ты имеешь в виду?
— Буду присылать тебе на почту контракты на перевод.
Я задумываюсь на мгновение. Ведь беременность не болезнь, что заставляет соблюдать строгий постельный режим.
— Если это не то, что надо сделать «еще вчера», то почему бы и нет? Буду рада помочь.
— Ты собираешь сменить номер телефона?
— Уже сменила. И никому не оставляю его.
— А мне?
Я отворачиваюсь, чтобы он не заметил сомнений на моем лице. Стив обходит свой рабочий стол и присаживается передо мной на корточки.
— Только мне. И личную почту тоже только мне. От меня их никто не получит. Обещаю.
— Я тоже когда-то много чего тебе обещала. Не связываться с женатыми. Не влюбляться в них. Не носить к тебе свои розовые тошниловские сопли. И обманула. Прости меня, шеф.
Он берет в свои широкие лапы мои теплые — теперь всегда теплые — ладони и пожимает их.
— Эй, тыковка. Жизнь непростая штука. Порой видишь дорожку, что устлана лепестками роз, а наступишь, там дерьма по колено. Я ходил по таким, знаю, каково это. Мы еще неплохо справляемся. Ну что, мир?
— Мир.
— Оставишь телефон и почту своему старому другу Стиву?
— Без передачи.
— Без балды. Зуб даю. Только… что сказать Шону, когда он начнет вытряхивать из меня душу?
Прости, друг. Ты сам влез в эти разборки. Скажи, что он прекрасный человек и замечательный друг. И что я буду вспоминать его с благодарностью. Но все свои предложения пусть засунет себе в…
— Ничего не говори. Ты просто не знаешь, где я. И все.
Потому что… может, мне все это только кажется, может, я себя накручиваю, вспоминая лекции Володи о различных психических отклонениях, но мне даже вспоминать жутко тот маниакальный блеск в глазах Шона, рассказывавшего о том, как нежен он будет со мной во время беременности. Моей беременности от другого.
Нет. Я не хочу больше его ни видеть, ни слышать.
Оставшееся до приезда папы время я провожу, упаковывая в коробки свои вещи. Беру из квартиры только самое необходимое: компьютер, постельное белье, просторные махровые халаты, удобную обувь. Одежда на меня все равно скоро станет тесна и придется покупать новую. Так что… Остальное аккуратно складываю по ящикам для хранения и закрываю в кладовке до лучших времен. Надеюсь, квартиранты не будут возмущаться. В конце концов, в их распоряжении остается просторная двухкомнатная квартира в отличном районе, полностью пригодная для проживания: мебель, техника, домофон, лифт, причем не за большие деньги. Мне важнее, чтобы это были приличные спокойные люди, которым жилье нужно на длительный срок. Семь месяцев, да еще минимум полтора-два года, считай, почти три. Зато все это время я не буду висеть на шее у родителей, хоть какой-то стабильный доход. Что еще?
Я беру в руки шкатулку и глажу пальцами русалочий хвостик.
Тебя я тоже возьму.
Пусть в моей новой жизни останется хоть один крохотный якорь, тусклый свет далекого маяка, который не даст мне потеряться на моем тернистом пути.
Но пройти я его должна сама.
— Солнце мое, ты как? — Наташа обнимает меня и чмокает прямо рядом с ухом, так что несколько секунд в башке стоит звон. — Собралась уже? Прикинь, а я тебе уже жильцов нашла, сказали, сегодня приедут посмотреть. Может, задержишься, познакомимся вместе?
— Не хочу, Наташ. У тебя есть моя доверенность. И не только на бумаге. Я полностью доверяю твоему чутью на хороших людей.
— Ой, точно хорошие. Молодая семейная пара. У женщины голос такой приятный. Сказала, что как раз в этом районе квартира нужна.
— Вот и прекрасно. Ты только предупреди потом, что кладовка полностью занята моими личными вещами, и я прошу ее не открывать. Там все равно нет ничего ценного для них.
— А если тебе там что-то понадобится? — уточняет дотошная подруга.
— Иди сюда, зануда, — тяну я ее за собой и открываю дверь, обводя рукой полки с ящиками. — Видишь? Все подписано. Если мне что-то понадобится, я позвоню тебе и скажу, какой ящик забрать. А потом просто приеду за ним к тебе.
— Даже заходить с проверкой сюда не будешь?
— Нет. Не хочу. Мне будет слишком трудно видеть в своей квартире чужих людей, хозяйничающих тут. Так что я буду просить тебя это делать. Думаю, раз в два-три месяца вполне достаточно. Вот как раз и нужные ящики можно будет забирать. Только одна небольшая просьба, Натусь. Если вдруг соседи начнут спрашивать тебя, где я и что со мной… Не говори ничего. Вернее, скажи, что я уехала в длительную командировку, а подробностей ты не знаешь, хорошо?
И ладно бы только соседи. Я немного побаиваюсь предстоящего разговора с папой. Он у меня та еще любопытина. И ведь задает такие невинные на первый взгляд вопросы, а волей-неволей все равно выпытает все что угодно. А дорога нам предстоит не то чтобы дальняя, но пара часов точно. И за это время… Боюсь себе даже представить его реакцию. В маме уверена. А вот папа…
— Лисенок, если тебя какой недопесок вздумает обижать, ты говори, что придет к нему большой и злой морской волчище и укусит не только за бочок, но и за то, что чуть ниже и центрее, поняла? Мою искорку никто не посмеет тронуть!
Папа такой папа. Большой, шумный, могучий и очень добрый. С пудовыми кулачищами, от которых его доброта становится лишь ярче. Явственнее. Очевиднее. Он с легкостью может согнуть и разогнуть кочергу, а уж сколько он «нечаянно» сломал маме лопат, копая огород, и вовсе не сосчитать.
Он вышел на пенсию в положенный срок. Мог еще ходить в моря, здоровье вполне позволяло. Но на семейном совете мы все вместе решили, что и так слишком долго его ждали. И хотим теперь просто жить вместе и радоваться тому, что морской волчара топчет земную твердь вместо неустойчивой металлической палубы танкера. Дом они с мамой строили вместе. Благо, заработанных за все эти годы денег хватило на осуществление их скромной мечты — простой деревенский дом в простой деревне. Крепкий, добротный, надежный и очень уютный. Да и не мог он у моих родителей получиться другим. Потому что они сами такие — простые, надежные и очень уютные — мои родители.
— Лисенок, я не понял, и это все, что заработано непосильным честным трудом? — громогласно вопрошает папуля, сгребая разом все мои коробки. — А где несметные сундуки с сокровищами, положенные тебе за твои ночевки на работе? Где золото, спрашивается? Где брульянты? Пачки с доллариями, наконец?
— Иные времена, папуль. Все сокровища хранятся в надежной сберкассе, — отшучиваюсь я.
— Как показал печальный опыт, не настолько она и надежна, — качает головой папуля, укладывая мои пожитки в необъятный багажник его любимого пикапа. — С другой стороны, прогресс не стоит на месте. Вчера вот привезли последнюю мебель, что ты заказала с доставкой. А я уже все собрал. Кто молодец? Твой папа молодец! Скажи, ну?
— Конечно молодец, папуля. Кто бы сомневался. Уж не твоя дочь точно, — я усаживаюсь на пассажирское сиденье рядом с водителем и пристегиваю ремень. Надо вдохнуть и выдохнуть и приготовиться с расспросам. Аккуратным и очень заковыристым.
— Я тут спросить хотел, лисенок…
Что я говорила?
— Ты что-то выглядишь уставшей. Ты, может, поспишь в дороге? Я тебе подушечку и пледик захватил. На заднем сидении. Если хочешь, перебирайся, там много места. Подрыхни. И дорога быстрее промелькнет, не заметишь. И отдохнешь. Мать наша вареники затеяла, твои любимые, с адыгейским сыром и зеленью. Приедем и сразу за стол. Давай-давай. Переползай и спи.
И я не могу отказаться от этого предложения. Потому что спать хочется нереально. Так что послушно отстегиваюсь, лезу на заднее сидение, отключаю телефон и с головой закутываюсь в уютное мохнатое одеяльце, пахнущее папиным одеколоном и немного бензином..
Сегодня я воспользовалась советом той Татьяны. Как только во время сборов подкатывала муть и тоска, я начинала петь. Все, что приходит в голову. От детских мультяшных песенок до старых баллад, выученных еще в студенческую бытность. И серый туман отступал, рассеивался, позволяя светлым лучикам надежды проникнуть в самые закрытые уголки уставшей от привычного цинизма души.
У меня все будет хорошо.
У меня уже все хорошо.
Я жива, здорова, и у меня скоро будет ребенок. Мой собственный ребенок, крохотный человечек, который будет любить меня безусловно. Так же, как и я его.
Я научусь снова любить и верить во взаимную любовь, а не только в похоть, вожделение и инстинкты. Я открою свое сердце этому миру, и он позволит мне увидеть все свои чудеса, которым невозможно дать название, которые невозможно разделить на составляющие и изучить под лупой.
Я научусь останавливать себя в ту секунду, когда в голове всплывает привычное «а Володя говорил, что…»
Я найду новые ориентиры в жизни и, следуя им, выберусь из глубочайшей трясины, в которую меня когда-то завели моя молодость, любопытство и доверчивость.
Я больше никогда в жизни не позволю своему разуму взять верх над сердцем. Потому что разум может ошибаться, а сердце нет.
Мне просто нужна короткая передышка. Пауза, за время которой я соберусь с духом и поговорю наконец со своим сердцем без посредника-разума, который только перевирает все.
Как здорово, что у меня на этом свете еще осталось такое место, где я могу отдохнуть душой.
Рядом с моими родителями.
Хорошо, что хоть что-то остается в этом бушующем мире незыблемым.
Их любовь.