Любовь без розовых соплей

Глава 35

На лестничной клетке она на секунду задерживается и с недоумением смотрит на мешки со строительным мусором.

— Неужели тетя Женя затеяла наконец ремонт в своем хламовнике? — изумленно качает она головой, потираясь щекой о макушку сонной с дороги дочки.

Я пожимаю плечами.

— Насколько я понял, новых владельцев той квартиры зовут как-то по-другому. А та скандальная тетка продала квартиру и уехала. Куда-то то ли к детям, то ли к внукам.

— Это хорошо. А то она каждый день жаловалась бы на то, что ребенок кричит по ночам или что мы коляскам грохочем по ступенькам.

— Разве Даша плачет по ночам? — удивляюсь я.

— Нет, — она улыбается. — Но она бы это придумала.

Я распахиваю перед ними дверь, и моя женщина замирает на пороге.

— Что ты наделал?

Я окидываю придирчивым взглядом коридор. Вроде порядок наведен, полы вымыты, лишние пакеты и коробки все вынесены. Зря, что ли, ишачил тут последние три дня после строителей?

— А что не так?

— Ты что, сделал ремонт в МОЕЙ квартире?

У меня заготовлен ответ.

— Никаких конструктивных изменений. Только текущий ремонт, за который несет ответственность арендатор. Ну, типа краны потекли, батареи внезапно поржавели. По договору имею право. Все в рамках закона.

Ну да. Все в рамках закона и моего бюджета. Раз уж жилье в Москве мне теперь не понадобится, то почему бы не вложиться в обустройство гнездышка для моей золотой девочки? Двух золотых девочек.

Она скидывает балетки и, как кошка на мягких лапках, начинает аккуратный обход вроде знакомой, но такой изменившейся территории.

Ее бывшая спальня стала отдельной детской. Нежной, воздушной, светлой, наполненной лучами восходящего солнышка. Где-то я прочитал, что детям лучше всего обитать в комнатах, выходящих окнами на восток. Все по фен-шую, дорогая. Дорогие.

Кухня так и осталась кухней, санузел тоже на месте. Но все обновленное. Блестит, сверкает, радует мужской глаз безупречно работающей техникой. И, надеюсь, женский тоже.

— Данил, я требую ответа!

— Давай я помою руки, возьму Дашу, а ты еще пройдись.

— То есть у меня теперь нет гостиной? Только две спальни? Дашина и… твоя?

Понятное дело, что, как хозяйка, она имеет право возмутиться. Но если подумать как следует, то я все сделал правильно.

Вот детская спальня, а вот хозяйская. Все на месте.

— А что тебя не устраивает? — вежливо спрашиваю я.

— А если кто-то придет в гости?

— Ты собираешься устраивать великосветские приемы на большое количество людей?

— Нет, но…

— Если придут друзья — один-два человека, то вполне можно пригласить их на чашку чая в кухне.

— Данил!

— Если тебе надо учиться, то и кухня, и большая спальня вполне сгодятся для этих целей.

— Где я буду спать прямо сейчас?

— У Даши в комнате пока не собрана кушетка. Она как раз под твой рост. Там можно прилечь днем, во время ее послеобеденного сна. А прямо сейчас ты будешь спать в большой комнате.

— А…

Ну скажи, сирена! Спроси меня. Давай. Ну же?

Но она замолкает и прикусывает нижнюю губу.

Черт тебя подери, женщина. С ума меня сведешь. Я же держусь из последних сил. Строю из себя холодного рассудительного снежного человека, хотя под кожей все кипит и полыхает, а сердце бухает так, что, кажется, вот-вот сломает на хрен ребра.

— А у тебя есть вино? — вдруг говорит она.

— Вино?

— Да. Вино. Красное, полусладкое. Грузинское. Не поверишь, мне уже месяца два снится бокал такого вина. И мне как раз… можно уже. Теперь можно.

Ах вот в чем дело.

— Чего нет, того нет. Но я быстро организую. Загляни в холодильник, может, что-то еще надо? А я пока спущусь за вашими вещами и как раз загляну в магазин, тут совсем рядом.

За двадцать минут, что меня нет, на кухонном столе волшебным образом, словно сама собой, накрывается скатерть-самобранка. Я даже и не знал, что у меня в холодильнике есть столько всего съедобного.

— Мама с собой кучу всего дала, — будто извиняясь за внезапный пир, кивает она. — Перекусим? Я как раз уложила Дашу. Часик она точно поспит.

Она с такой жадностью смотрит на льющуюся из глиняной бутылки темно-красную, почти бордовую жидкость, что мне хочется рассмеяться. Счастливо рассмеяться. У нас уже есть ребенок, а мы еще ни разу толком не ужинали вместе. Не ужинали, не завтракали, не обедали. Не болтали, обнявшись в кресле под одним пледом. Не гуляли тихим летним вечером. Не отрывались в ночном клубе, крадя друг у друга поцелуи, пока не видят окружающие. Не ругались по пустякам. Не мирились бурно. У нас столько всего еще не было.

Зато у нас есть дочь.

И это лучше всего перечисленного. А пропущенное мы наверстаем. Обязательно. Как только я прогоню тоску и печаль из этих прекрасных колдовских глаз. Я и грузинское красное полусладкое. Ты же мне поможешь, генацвале?

— Боже, как вку-у-у-усно, — бормочет она, прикрыв от наслаждения глаза. — Это просто с ума сойти, как нереально вкусно. Спасибо.

— Всегда рад.

— И за ремонт спасибо. Все здорово. Правда. Только… не делай так больше.

— Тебе что-то не понравилось?

— Нет, что ты. Даже я не придумала бы лучше, — она недоверчиво качает головой, окидывая взглядом собственную кухню в очередной раз. — Но это очень дорого. Получается, что ты и оплачивал аренду, и еще сделал ремо…

— Оля, почему мы говорим об этой ерунде? — прерываю я ее сумбурную речь.

Она снова утыкается взглядом в пустеющий бокал.

— Потому что я еще не набралась храбрости сказать то, о чем давно должна была сказать.

Она делает небольшой глоток, ставит стеклянную посудину подальше от себя и вдруг выпаливает:

— Данил, прости, но я с большим трудом переношу твое присутствие рядом с собой.

Черт.

Значит, это то, чего я так боялся.

— После всего произошедшего между нами… Я много думала… Я никогда не стану чинить тебе препятствий, если ты захочешь видеть дочь. Но мне с тобой лучше не встречаться.

— Почему?

— Потому что…

Она снова тянется к бокалу, но на полпути ее рука опускается на стол, сжимаясь в кулак.

— Потому что мне больно видеть тебя.

Она поднимает на меня взгляд, и я замечаю, как дрожат ее губы.

— Потому что очень больно так часто видеть тот рай, который ты потерял навсегда.

Не понял.

— Потому что слишком поздно я поняла, что люблю тебя. Что все те глупые слова о химии и гормонах… Я себя пыталась зачем-то убедить в том, что ничего не чувствую к тебе. А когда поняла, что все ровно наоборот… Было слишком поздно. Ты прости меня за это признание. Я знаю, что тебе неприятно это слышать, но… еще раз извини, но я должна была сказать тебе это. Я тебя люблю. А ты меня разлюбил. Ты сам мне об этом сказал. Так бывает, но…

Я не хочу больше слушать эту херню. Просто не хочу.

Поэтому молча сгребаю одной рукой ее гриву волос, опрокидывая попутно что-то на пол, и затыкаю ее рот поцелуем.

Не, ну правда, сколько можно жилы из меня тянуть, а?

Ее губы такие сладкие, слегка отдающие терпкостью красного вина. Но их вкус пьянит сильнее любого самого крепкого хмельного напитка. Серо-зеленые глаза широко распахнуты, а сердце колотится под моей жадной рукой, как пойманная пташка. Мне хочется заорать от восторга при виде ее неподдельного изумления, но в детской спит дочка, и только хриплю в нежное, полыхающее жаром ушко:

— Какого ху… художника, ты не поговорила со мной раньше, глупая-глупая моя женщина. Столько времени потеряли.

Она такая легкая в моих руках. И так доверчиво прижимается. И дрожит. И что-то пытается бормотать про то, что, наверное, надо переодеться с дороги или что-то там сделать в душе.

К черту!

Прямо сейчас все к черту!

— Мы два дурака. Два совершенно дурацких дурака. И, чтобы больше никогда не повторять этих глупостей, вот, — я опускаю ее на постель, ложусь сверху, не давая возможности сбежать снова, и достаю из кармана затертую от времени коробочку. — Надень уже это ради бога. И скажи мне «да». В любом порядке. А я пока разберусь с этими чертовыми тряпками.

Она открывает и неверяще смотрит на два обручальных кольца.

Просто тонкий золотой ободок.

И в том же гнезде почти такой же, но с тремя бриллиантами.

— Зачем два?

Логичный вопрос.

— Первое я купил больше года назад. Как только развелся с Лизой.

— Что? Когда ты с ней развелся?

Да, знаю. Идиота кусок. Надо было сразу сказать ей прямо, а не ходить вокруг да около.

— Мы подали заявление еще до первой нашей с тобой ночи. А официально нас развели буквально в тот день, когда… неважно. Давно. А второе я купил, когда узнал, что Даша — моя дочь. Три бриллианта — это мы трое: она, ты и я. Все вместе.

Слишком долго она колеблется, томительные секунды и так растянулись для меня в невыносимое ожидание. Поэтому я просто пришпиливаю ее руку к кровати и надеваю на безымянный пальчик чертовы кольца. Оба. И в то же мгновение слышу ее тихое «да».

Не-е-ет, ты не будешь плакать сейчас, любимая. Точно не сейчас. И точно не от глупых мыслей. Я предпочитаю предоставить тебе другой повод для слез. Счастливый.

У меня нет больше сил терпеть.

И она взвивается ослепительно прекрасной для моих глаз дугой, когда я врываюсь в нее. Прости, любимая, я еще наверстаю. Я еще зацелую-заласкаю-занежу-заобнимаю тебя. Но не прямо сейчас, когда мозг кипит и плавится от ощущения такого желанного тела в руках, от жара, которым она стискивает меня внутри, от плывущего перед глазами марева, из-за которого все происходящее кажется очередным сном, от которого вот-вот снова проснусь в пустой кровати.

Мне столько раз снился этот сводящий с ума аромат, эти опутавшие меня локоны-ноги-руки, эти стремительные, резкие и тут же плавные, тягучие толчки в глубине ее тела, эти призывно торчащие тугие горошины сосков, требовательно тыкающиеся в рот. Я столько раз просыпался в липком поту, кляня память своего своенравного члена, что не желал реагировать ни на один призывный женский взгляд и безучастно притворялся дохлым червяком, лишь занимающим место в нижнем белье. Я столько сдерживал его же, рвущегося в бой в последние недели, и уговаривал потерпеть, подождать, не спешить, не напортачить, что сейчас мы с ним просто не можем остановиться.

Мы дома. Мы в единственном месте, где нам надо быть, где мы должны быть, где мы должны оставаться на веки вечные. В этой тесноте, в центре взрывающейся сверхновой, в этой кипящей лаве, от искр которой вот-вот заполыхает новая, ни разу не использованная кровать. Боюсь, нам скоро придется ее поменять. А потом менять следующую, и очередную, что так же быстро придет в негодность от слишком интенсивного ее использования. Потому что я буду искать и находить любую свободную минуту на то, чтобы вновь и вновь вытравить собой память о всех тех, кто прикасался к моему, всех тех, кто посмел вкусить моего, ослепнуть от вида этого сокровища. Моего сокровища. Моей женщины. Только моей.

Где-то на задворках сознания прорезавшийся отцовский инстинкт требует тишины. И я давлюсь глухим рычанием, сдерживаю рвущиеся стоны и затыкаю жадными поцелуями ее всхлипы. Нежные руки порхают над моей спиной, едва дотрагиваясь. Но каждое легкое касание прожигает шкуру до костей, оставляет неизгладимые печати моей принадлежности этой женщине.

И надо разобраться с еще одним недоразумением. Ответственность за которое полностью на моих плечах.

— Я люблю тебя, моя самая глупая в мире женщина. Влюбился с первого взгляда. А потом так и не смог разлюбить. Очень старался. Но не смог.

Слова ничто по сравнению с тем, что я чувствую сейчас, сцеловывая соленые дорожки с ее щек.

— Скажи мне это еще раз. Пожалуйста, — сквозь слезы просит она.

— Что я тебя люблю?

— Нет, что я твоя дура.

— Моя. Только моя.

— Твоя, — соглашается она. — Твоя дура. И я очень люблю тебя, мой мужчина-ураган.

Она дрожит в моих руках. Но это уже не страх, а такая знакомая и такая почти позабытая дрожь ее наслаждения, что смывает с нас обоих горечь и пепел прошедших дней разлуки. И я, как безумный серфер, не боящийся гигантской океанской волны, лишь гребу и гребу на самую ее вершину, чтобы рухнуть в сокрушающий водоворот тщательно приглушаемого «О-о-о» вместе с ней.

И разбиться на миллиарды новых звезд и черных дыр, излиться досуха, обнажить наизнанку свое нутро, умереть, почувствовать себя мифическим фениксом, что сгорает дотла и тут же возрождается обновленным, переформатированным, совершенно другим человеком — мужчиной, покорившим свой космос.

Мы оба тяжело дышим, как два марафонца, только что взбежавшие на вершину Олимпа. Ее глаза закрыты, а на губах расцветает робкая улыбка.

— И что тебя так развеселило? — спрашиваю я, проходясь поцелуями по линии подбородка.

Она слегка запрокидывает голову, предоставляя лучший доступ к шее, и шепчет:

— Я чувствую себя девственницей, впервые занимавшейся любовью.

Я понимаю, о чем она говорит. Потому что чувствую примерно то же самое. И торжественно обещаю:

— Любимая, больше никакого секса в нашей жизни. Ни-ко-гда. И если тебя кто-то спросит, так и отвечай — «сексом мы не занимаемся». Потому что мы будем заниматься только любовью.

— Ага. Агу. Ага.

— Ой, Дашка проснулась!

Спасибо, дочка, солнышко мое золотое. На самое главное нам как раз хватило.

— Блин! Данил, мы же на кухне вино разлили! А вдруг пятна останутся?

Спасибо, генацвале, дорогой ты мой. Самое главное я услышал.

А на все остальное у нас впереди целая жизнь.