Данил
Чертовы импринты.
Работа нашего подсознания, внимание которого так избирательно.
До встречи, вернее, до столкновения с сиреной, напоровшись на взгляд которой моя психика дала течь, я с одинаковым мимолетным интересом выхватывал взглядом из толпы симпатичное женское лицо. Не от кобелиности, которой во мне как таковой и нет. Чисто из эстетического наслаждения. Так любуешься красивым цветком, или изящно потянувшимся котенком, разморенным теплым солнышком, или необычной формы облаком. Теперь же мои глаза останавливаются исключительно на рыжем. Рыжем щенке, рыжей кошке, рыжеволосой женщине.
Что-то перемкнуло в моей башке после того короткого периода в моей жизни, окрашенного в цвет огня и раскаленной меди. Переглючило. Закоротило. И на темном экране регулярно вспыхивает надпись «Error. Сбой системы».
Слава богу, что это никоим образом не касается работы. Слава богу, что именно благодаря работе я могу полностью отключить тот сегмент в мозгах, который отвечает за чувства и личную жизнь. Которой просто нет.
Есть друзья, есть родители, есть коллеги. А личной жизни нет. И в ближайшее время даже не предвидится. Нет на нее ни сил, ни желания. Потому что мне остался последний рывок до той цели, которую я поставил себе на этот год. Потом можно будет на время успокоиться, возможно, пару дней выспаться и заняться разгребанием завалов на вакансии, которую сейчас занимает совершенно неподходящий для нее человек. И хотя я не особо люблю столицу, моя карьера требует присутствия именно там, в эпицентре всех событий. Хорошо, что последние месяцы командировки в родной город стали не блажью, а производственной необходимостью. Даже пара дней, проведенных в месте, где знакома каждая улочка и каждый нюанс функционирования морского порта, становятся для меня не тяжкой обязанностью, а отдыхом.
В обеденный перерыв вместо похода в ближайшее кафе с сослуживцами я хожу гулять. Просто брожу по знакомым с детства дворикам и аллейкам. Кто-то отдыхает, раскладывая пасьянс, кто-то курит на лавочке, кто-то дремлет в удобном кресле, а я наматываю круги, как бродячий пес, что до сих пор надеется найти однажды потерянный дом.
Даже хорошо, что я осенью так и не отказался от той квартиры. Тогда тупо не хватило времени. Нет его на подобные мелочи и сейчас. Совсем скоро мне будет достаточно снимать на пару ночей в месяц отель. Но сперва надо будет перевезти все свои вещи в Москву. И уж тогда я окончательно оборву последнюю тонкую ниточку, связывающую меня с женщиной, которую я не должен был полюбить. Не должен был. Но не сдержался. Не смог справиться с эмоциями, которые она во мне разбудила. Легко. Мановением пальчика. Поворотом головы. Лукавой улыбкой. Огненными поцелуями. И тихим, но жестоким «прощай», что до сих пор зудит где-то в основании черепа.
Она не зарегистрирована в соцсетях. Да я бы и не пытался отслеживать ее перемещения. Не настолько же я мазохист. Думаю, она ведет сейчас довольно уединенный образ жизни, возможно, готовится к родам или только что родила. Где-то во Вьетнаме, куда несколько месяцев назад направился господин Уилан. Чтобы руководить очередным грандиозным проектом. Там тепло. И много солнца. И океан. Ей понравится. И ребенку будет полезно.
И какого черта я вообще об этом думаю? Есть кому позаботится и о ней, и о собственном сыне. Или у нее дочь?
А у меня карьера. Которую я по мелким камушкам, по крохотному кирпичику выстраивал сам, собственными руками, не надеясь ни на чью помощь и протекцию.
— Сынок, ну зачем ты разбиваешь свой лоб о стены, в которых есть знакомая тебе дверца? — каждый раз вздыхает мама. — Почему просто не обратиться к дяде Вите?
— Мам, потому что дядя Витя достиг своего положения своим трудом и умом. И он ценит в людях именно это — умение пахать и вкалывать. Поэтому я пашу и вкалываю. И прекрасно понимаю его. Только на таких и можно положиться, а не на «паркетных мальчиков», что путают экспедирование с агентированием.
Мама лишь качает сокрушенно головой и с надеждой смотрит на папу, ожидая его поддержки. Но не получая ее.
— Ты все правильно делаешь, сынок. Не слушай женщину. Прислушивайся, конечно, но решения принимай такие, за которые готов нести ответственность сам. А дядя Витя передает тебе привет и просит приберечь ему теплое местечко на грядущую пенсию.
Я лишь усмехаюсь этой расхожей шутке. До пенсии дяде Вите еще далеко. А вот за привет спасибо. Значит, отслеживает меня и мои успехи. Пока лишь наблюдает и присматривается к племяннику, о существовании которого, надеюсь, никому не сказал. Каким бы громоздким и разветвленным не был нефтяной бизнес, но некоторые фамилии в нем очень на слуху. И я рад, что наши не совпадают.
Я даже знаю, что один раз он все-таки вмешался. Инкогнито. Но не для того, чтобы подтолкнуть, а наоборот — притормозить. Прошлым летом, где-то в августе, мою кандидатуру выдвинули на повышение. Непонятным образом моя фамилии оказалась в списках кандидатов на позицию директора небольшого нового нефтеперерабатывающего завода. За рубежом. Но таким же непонятным образом меня вычеркнули. Знакомая дама из отдела по развитию персонала в личной беседе, по очень большому секрету сказала, что «кто-то наверху» поставил напротив нее ремарку — «больно молод, пусть еще подрастет».
Спасибо, дядя Витя. Честно, спасибо. Я реально оцениваю свои силы и понимаю, что тогда был не готов. Не готов был уехать из страны, не готов был взвалить на свои еще недостаточно окрепшие в плане подковерных интриг и подводных политических течений плечи слишком сложный проект, не готов был перевернуть последнюю страницу короткого глупого комикса под названием «Любовь наивного моряка к жестокой сирене».
Та вакансия, которую я планирую занять, подходит мне идеально. На ней я смогу и проявить свои лучшие качества, и поднабраться необходимого управленческого опыта. Только надо будет внимательно подбирать себе команду. И тщательно отсеивать подчиненных женщин. В том числе по цвету волос. Чтобы не мерещилось повсюду. Как сейчас.
— А подарки… Даже не знаю. Папа скоро должен приехать за мной, но что-то он не отвечает.
Опять собираешь обильную жатву, сирена? От кого? И почему ты здесь, а не во Вьетнаме, с отцом своего ребенка?
— Может, подвезти вас обеих к твоему дому? Ты же совсем рядом живешь, я правильно помню?
Когда-то. Давным-давно. Вечность назад. Но к этому времени из квартиры выветрились даже отголоски ее аромата.
— Правильно. Но я там сейчас не живу, ты же знаешь, я у родителей в деревне обитаю. Еще с лета.
У родителей? В деревне? Почему не во Вьетнаме? Как это с лета?
— Я сдаю ту квартиру.
— Кому? — удивляется бывший шеф, давший первого волшебного пенделя моему стремлению стать таким как он, как мой дядя Витя и даже лучше.
— Я точно не знаю, моя подруга нашла квартирантов и…
— Мне, — мой голос звучит как карканье старого больного ворона. — Ты сдаешь эту квартиру мне.
Она стала еще прекраснее. Изгибы сводивших меня с ума песочных часов стали еще более манящими. Волосы ярче. Губы сочнее. А взгляд…
Теперь я вижу в нем то, что так тщетно силился найти прошлой весной. Не яростную страсть, не воспламеняющее желание, не гипнотический зов сирены, которому невозможно сопротивляться. А безбрежный океан любви и нежности. И за такой взгляд не грех и убить.
— Пи*здец! — звучит на ломаном русском. И сразу на английском: — Только этого не хватало.
Да. Именно этого мне и не хватало.
И да. Это именно пи*дец, как грубо, но емко выразился стоящий рядом с ней Стив.
Что-то падает. То ли из ее рук, то ли из небольшой детской коляски, которую я случайно задел свои невольным движением к ней. И я на автомате поднимаю упавшее.
«Выписка из медицинской карты ребенка. Малышева Дарья Даниловна».
Буквы прыгают и сливаются. Но я продираюсь сквозь дебри этого китайского алфавита, в который вдруг превратились знакомые с раннего детства палочки и черточки.
Малышева.
Не Уилан.
Дани…
Даниловна, не Шоновна.
Дарья Даниловна.
Малышева.
Пи*дец.
Я тупо смотрю на листок, аккуратно вложенный в файл. Рядом негромко, но выразительно ругается Стив. Которому я тихо, отчетливо произношу:
— Заткнись. Не смей ругаться в присутствии этой женщины и этого ребенка.
Я слышу крик чаек и шорох молодой весенней листвы на легком морском ветерке. Но громче всего я слышу биение собственного сердца.
— Сколько.. ребенку… ей… девочке… Даше? — выталкиваю я почти по слогам.
— Т-три… м-месяц-ц-ца, — так же спотыкаясь на каждом слове отвечает моя рыжая беда.
Три месяца. Ровно на три месяца больше, чем я думал. На три гребаных месяца старше, чем меня заставили поверить.
— Ты задолжала мне разговор, сирена. Обстоятельный разговор.
Я аккуратно забираю из покорно разжавшихся женских рук драгоценную ношу, всматриваюсь в знакомые по отражению в зеркале глазенки и спрашиваю:
— Соскучилась, дочка?
И получаю в ответ утвердительное:
— Ага.
Где-то фоном продолжает бухтеть бывший шеф, которому я однажды все-таки набью морду. Просто возьму и набью. Чтобы больше никогда не влезал между мной и тем, что мне принадлежит. Но не сейчас. Сейчас я должен забрать своих женщин и разобраться с тем чертовым клубком недомолвок, противоречий и всей той х**ни, что накопилась за эти бесконечные одинокие дни.
Не прощаясь с растерянным и не знающим, куда бежать и что делать Стивом, я просто иду прочь из парка. По направлению к нашей квартире. Странно. Она и ее, и одновременно моя, пусть и временно, пусть по условиям договора аренды. Но я в данный момент имею право находиться там. А ее обязан пустить.
Я уж так пущу тебя, коварная. Так обяжу…
Она семенит рядом, пытаясь пристроиться то слева, то справа. Толкает перед собой коляску и все пытается сказать, что катить ее пустую — плохая примета. Жить с пустым сердцем, вот плохая примета. А коляска?.. Да она мне нахрен не нужна.
Только перед лестницей подъезда я отдаю уютно сопящую кроху ее маме и подхватываю одной рукой первое транспортное средство Дарьи Даниловны.
— Иди впереди. Чтобы я тебя видел, — непреклонно приказываю я. И она безропотно слушается.
Зайдя в квартиру, я закрываю все замки и демонстративно кладу ключи в карман брюк. Намек поняла?
Она только вздыхает безнадежно и скидывает туфельки на низком устойчивом каблучке.
Я первым захожу вымыть руки и тру их с особым тщанием. Все-таки мне сейчас надо будет малышку держать, стоит подготовиться.
У нее нежные рыжие волосенки. Которые пахнут ванильной булочкой. И такая белая, прозрачная кожа. Как у фарфоровой куколки. И три залихватские веснушки на носу-пуговке. А еще мамины губы, и улыбка, какой она наверняка была у юной русалочки.
И мои глаза.
Темно-серые с желтыми искорками.
Фамильная отличительная черта всех Громовых.
Громова Дарья Даниловна.
— Рассказывай. Все по порядку. С самого начала. До того, как мы с тобой встретились в первый раз. Можешь начать с рождения или детского сада. Я никуда не спешу.
— Я чаю хочу, — жалобно просит собственница моего временного жилья, переминаясь с ноги на ногу.
— Чувствуй себя как дома, — любезно обвожу я рукой ее собственную кухню.
За окном начинает смеркаться, в наш разговор несколько раз врывается трель ее мобильного, но она каждый раз убеждает кого-то, что все в полном порядке и что они с Дашей немного задерживаются в гостях.
Немного, угу. Пока не отпущу. Если отпущу когда-нибудь.
Окружающие считают меня безэмоциональным. Слишком рассудительным, слишком спокойным, слишком уравновешенным. Немного медлительным. У меня даже кличка в бурсе (Высшая морская Академия, жарг., — прим. Автора) была соответствующая — Питон.
Но никто и представить не может, какая всепоглощающая ненависть к тому ублюдку, что сотворил эту гадость с моей сиреной, кипит сейчас у меня в крови. Да, я фаталист. Да, я уверен, что все происходящее с нами не случайно. Но спокойно жить, зная, что где-то недалеко мерзкая гнида «от науки» калечит судьбы молодых неопытных девчонок… Я обязательно займусь тобой, херов гуру. Устрою своих девочек и займусь.
А после гуру я возьмусь за одного слишком уж хитровы… деланного регионального менеджера. Чтобы под ворохом сыплющихся на его голову проблем навсегда забыл дорогу к этому морю. Питоны могут месяцами ждать подходящую добычу или удобный момент. И я его дождусь.
— Данил, мне пора покормить Дашу, она уже чмокает и хмурится.
— Надо нагреть воды? Где бутылочки? Откуда достать?
— Не надо. У меня все… теплое, — она смущается и глазами указывает на свою грудь. — И бутылочка с соской под рукой. Где нам можно расположиться?
Где угодно. Лишь бы на моих глазах.
Она вспыхивает, поняв, что я не собираюсь ни отворачиваться, ни, тем более, деликатно оставлять их наедине.
Хватит.
Наделикатничался.
Теперь все только под моим неусыпным контролем, скользкая моя.
Она устраивается на собственном диване, подложив под левый локоть пару жестких подушек, накрывает их вытащенной из специального отделения в коляске чистой пеленочкой, укладывает на руку дочку и предпринимает слабую попытку:
— Может, отвернешься?
— Ни за что.
Со вздохом она расстегивает блузку и теребит застежку бюстгальтера для кормящих мамочек.
— Данил, пожалуйста, я стесняюсь. Она… некрасивая стала.
— Кто?
— Грудь, — почти шепотом.
Боже, какая ты все-таки дура, женщина моя. Безмозглая, не тех боящаяся и не того стесняющаяся дурында.
— Если совсем некрасивая, я отвернусь, — торжественно обещаю я, тщательно пряча улыбку.
И в следующие двадцать минут не отрываю от них взгляда ни на секунду.
И даже не моргаю.
Я же Питон.