Любовь без розовых соплей

Глава 7

Данил

Мы, мужчины, врем в первую очередь себе, когда отрицаем любовь с первого взгляда. Она есть. Существует. Как минимум в моей жизни.

И именно над ней, своей жизнью, я потерял контроль с тех пор, как в нее ворвалась одна сладкоголосая сирена.

У нее рыжие волосы и светлые, как речная вода, серо-зеленые глаза. И трогательные слипшиеся в стрелочки от дождевой воды ресницы. И пухлые губы. И чистая кожа на лице без грамма косметики. И длинные ноги. И высокая грудь. И вообще непонятно, каким ветром ее занесло на нефтерайон в этой юбчонке и блузочке. Кто-то жестко подшутил над девчонкой, отправив по длинному причалу в столь неподходящей одежде да еще с такой ношей. И я знаю кто. Опять Стив с его дурацкими уроками выживания.

От нее пахнет моей ночной бессонницей и моим же желанием — ослепляющим, заливающим глаза красной пеленой и бьющим одновременно в пах и в башку валом жгучей лавы, странным и диким ощущением узнавания своей Женщины. Но я не имею права показывать его.

Потому что есть Лиза.

И потому что Лиза сейчас страдает.

Я понимаю ее и очень сочувствую. «Эко», на которое она возлагала такие надежды, не принесло желаемого результата. Все впустую. Поездки, консультации, длительная подготовка... Ничего. Она не хочет меня слышать. Ей трудно принять тот факт, что она не может родить ребенка. Я уверен, что этот приговор не окончательный. Я присылаю ей ссылки на статьи и передачи, я пытаюсь убедить ее в том, что сейчас просто-напросто не время для ребенка. Возможно, не готова она. Возможно, я. И второе вернее всего. Я фаталист. Я верю в то, что все происходящее с нами не случайно, все имеет свои причины. И свои последствия. И если ребенок, наш ребенок, не хочет приходить в этот мир, значит, просто не наступило его время. А может, такого дитя не может существовать в принципе. Потому что… Потому что наш брак уже изжил себя.

Я люблю ее. По своему. Скорее, как старший брат. Как тот, кто когда-то взял на себя ответственность за ее жизнь и благополучие. Но нам вместе давно уже неуютно. Мы пытаемся придумать что-то, что нас могло бы объединить. Но все это лишь продлевает агонию.

Моя жена-ребенок. Беспомощная и беззащитная. Нераскрывшийся бутон, который я с какого-то хрена полез срывать три года назад.

— Даня, о чем ты думаешь?

— О нас. О тебе.

— А мне почему-то кажется, что мыслями ты очень далеко отсюда.

Чертова женская интуиция.

— Я тебе надоела?

— Лиза, не начинай.

— Ты зря думаешь, что я ничего не понимаю. У меня нет высшего образования, как у тебя. Но мозги у меня на месте.

— Я никогда и не утверждал обратного.

— И я вижу, что… — она всхлипывает, но старается взять себя в руки. — Я вижу и понимаю, что ты был прав. Мне просто не суждено иметь детей. А зачем тебе бесплодная жена?

Я обнимаю ее одной рукой и целую в макушку.

— Ты не бесплодная. И у тебя еще будут дети.

— Почему у меня, а не у нас?

Я молчу, потому что категорически не хочу ей врать. Никогда не врал и сейчас не собираюсь.

— Лиз, послушай, иногда случается так, что оба партнера совершенно здоровы. И оба могут иметь детей. Но… с другими. Понимаешь?

— У тебя кто-то есть?

И я снова не могу соврать.

— Нет. Пока нет.

— Ты влюбился?

Она очень проницательна. Моя жена-ребенок. И за эти три с лишним года кое-что поняла обо мне. Я не оставляю за спиной незакрытых гештальтов. Я должен довести до логического конца одну историю и только потом нырять в другую. А врать обеим — низко, подло и недостойно настоящего мужчины. Так меня учил отец.

— Я все поняла, Даня. Ты ведь уходишь от меня?

— Я оставлю все тебе. Квартиру, машину. Возьму на себя коммуналку, готов помочь с учебой, если ты решишься. Но тебе придется научиться зарабатывать себе на жизнь. Прости.

Когда-то я обещал ей, что моей супруге не придется думать о хлебе насущном. И она восприняла это как должное и была для меня прекрасной женой и замечательной хозяйкой, обустраивающей наш быт и заботящейся обо мне. Когда бы я не вернулся домой, обеденный стол накрыт и красиво сервирован, в квартире чистота и порядок. И сама она никогда не позволяет себе дома ни застиранных халатов, ни вытянутых спортивных костюмов: домашнее платьице, легкий макияж, укладка, улыбка…

Чего мне не хватает?

Нас до сих пор считают идеальной парой. Мы не скандалим, не ругаемся, не выясняем отношения, не жалуемся друг на друга, потому что нет повода.

Ни повода, ни искры.

Зато когда я хоть на секунду, мимолетно, краешком пальца прикасаюсь к моей сирене, меня прожаривает, как на электрическом стуле. Как еще не дымлюсь не понятно. Но руки аж скрючивает от желания схватить за волосы, запрокинуть голову так, чтобы нежное горло было открыто моим поцелуям-укусам, и накинуться, распластать, вдолбиться, врезаться. С размаху. Влет. До упора. Втиснуться. Влезть в нее. Глубоко. Под шкуру. Под кожу. В жилы. В вены. В кровь.

Как она в меня.

Влезла непрошенной гостьей и отравила. Я болен ею. Смертельно. И не желаю лечиться. Я должен сосредоточиться сейчас на другом — решается моя карьера, мое будущее, собственно, как и будущее многих людей, зависящих от меня. А я могу только думать о том, что она снова тащится со своим шефом на раздолбанном лендровере, у которого вылетают передачи. Вот куда, спрашивается?

— Я тебя хочу.

Эх, сирена моя, знала бы ты, как я тебя хочу. И как давно.

— Вот прямо сейчас хочу.

И сейчас, и до того, и потом. И всегда буду хотеть. И, похоже, всегда хотел. Только никак тебя найти не мог.

— И я даже рада, что я нетрезвая и имею полное право говорить то, что у меня на уме.

Такой милый девчачий прием, призванный оправдать в будущем свою искренность. Со мной не надо притворяться, сирена. Со мной можно быть честной.

Даже если твоя честность режет сердце.

— Я тебя не люблю.

Плевать.

Уже плевать.

Химия? Пусть химия.

Гормоны? Годится!

Вожделение? Похоть? Вот и славно. Будем работать с тем, что есть.

Моряк, поплывший от голоса сирены, наверняка знает, что морской деве не нужна его любовь. Но он кидается в ледяную океанскую воду, надеясь своей кипящей кровью согреть ее. И тонет. Как я тону в этих прозрачных серо-зеленых глазах. Захлебываюсь от недостатка воздуха в горящих легких, погружаюсь в пучину ее гортанных стонов и хриплых вскриков. Мне мало-мало-мало ее губ, ее горячечного шепота, ее «хочу-сейчас-немедленно» приказов. Я подхватываю ее на руки и несу куда-то, задевая плечами косяки и смутно виднеющуюся в темноте квартиры мебель. Меня трясет от необходимости оказаться с ней, в ней, на ней или под ней. Главное — не выпустить, не дать ей опомниться, не позволить вдруг внезапно протрезветь, заткнуть рот, чтобы не услышать сейчас губительное «нет».

Моя сирена гибкая, как молодая лоза. Она оплетает меня, опутывает, спеленывает руками, ногами, рыжими, как всполохи открытого огня, волосами, что плотной завесой застилают глаза и разум. Затыкают рот совести и принципам. Реакция ее тела напрочь сносит все мои предыдущие умозаключения и представления о женском оргазме. Я думал, что удовольствие женщины — морская волна, которая мягко покачивает мужчину, убаюкивая его и позволяя двумя гребками подняться на свою вершину. Но с ней меня затягивает в гигантский девятый вал, в трубу, из которой ни одному опытному серферу не выбраться, не выплыть, не выгрести, только рассыпаться на миллиарды брызг, раствориться, уйти на самое дно, пропасть во мраке глубочайшей Марианской впадины. Чтобы оттуда услышать требовательное:

— Хочу. Еще. Немедленно.

И я даю еще. И то, что показалось маленькой смертью, превращается в рождение чего-то нового, огромного, ненасытного и бездонного одновременно. И уже я хриплю: «Еще. Откройся мне вся». Я изливаюсь и извергаюсь, фонтанирую своей жизненной силой, своей сутью, своей жаждой присвоить и заклеймить каждый квадратный сантиметр и парсек этой новой Вселенной.

Это. Моя. Женщина.

Не ребенок. Не сестра. Не подопечная.

Моя Женщина. Которая будет для меня всем. Она уже все для меня.

Но кто для нее я?